Глава двадцать четвертая
Глава двадцать четвертая
Шульгин — министр пропаганды Временного правительства. — Керенский хочет спасти жизнь отрекшемуся царю. — Церковные иерархи за революцию. — Правительственный кризис. — Прогноз Макса Вебера: придет диктатор! — Лига русской культуры как Союз русского народа
Вернувшись из Пскова, Шульгин и Гучков узнали, что создано Временное правительство, то есть власть пока будет удержана. Гучков стал военным и морским министром. Шульгин же предпочел, как не без злорадства заметил Милюков, остаться «журналистом в трудную для родины минуту».
На самом деле он хотел стать «министром пропаганды» и попросил в свое распоряжение Петроградское телеграфное агентство (ПТА). Это была серьезная правительственная организация, ее можно и вправду назвать министерством. Шульгин знал возможности ПТА, сотрудничая с ним как редактор «Киевлянина».
Но первый же шаг «министра» оказался неугодным его коллегам. Он написал статью и разослал ее через агентство по тремстам газетам, во многих она и была напечатана.
Через много лет он пересказал ее так: «Цари ушли… Они простояли на своей царской вахте триста лет. И, наконец, устали. Устали и ушли, сдав свой пост другим. Они передали этот пост нам, т. е. Временному правительству. Что же будет теперь? Поблагодарив царей за их трехсотлетнюю службу России, мы взвалили на свои плечи государственное бремя. Мы будем продолжать их работу, внеся в нее изменения, соответственные нынешним событиям»[301].
Статья понравилась далеко не всем, в ней слышался голос «монархиста». И его «вежливо попросили вернуть ПТА».
Так Шульгин неожиданно стал частным лицом, продолжал писать в свою газету и встречаться со знакомыми и коллегами.
Положение осложнялось тем, что инфляция съедала депутатскую зарплату (а потом ее перестали выдавать), а редакция тянула с присылкой гонораров. Потом все же прислала.
Все чаще ему приходили грустные мысли, что в Петрограде ему делать больше нечего.
Временное правительство сразу же было признано Лондоном и Парижем. Его составили достойные авторитетные люди.
Премьер и министр внутренних дел — князь Г. Е. Львов (из Рюриковичей), тульский помещик (около 900 десятин земли), совместно с Львом Толстым участвовал в организации помощи голодающим, во время Русско-японской войны возглавил отряд добровольцев Красного Креста, член «Союза освобождения» и Союза земцев-конституционалистов, в 1914 году возглавил Всероссийский земский союз (помощи больным и раненым воинам), после объединения с Всероссийским союзом городов стал председателем объединенного Земгора. Был монархистом, православным верующим. Имел репутацию бескорыстного человека. Керенский писал, что в «…этом глубоко религиозном человеке было что-то славянофильское и толстовское». Львов, как саркастически заметил Солженицын, верил в «народ-богоносец».
Министр иностранных дел — председатель Конституционно-демократической партии П. Н. Милюков.
Министр юстиции — социалист, масон, товарищ председателя Исполкома Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов А. Ф. Керенский.
Министр путей сообщения — кадет, масон, товарищ председателя Государственной думы Н. В. Некрасов.
Министр торговли и промышленности — член Прогрессивной партии, масон, товарищ председателя Военно-промышленного комитета А. И. Коновалов.
Министр просвещения — кадет, председатель Экономического совета Союза городов, бывший ректор Московского университета А. А. Мануйлов.
Военный и временно морской министр — председатель Военно-промышленного комитета (масон?) А. И. Гучков.
Министр земледелия — кадет, врач А. И. Шингарёв.
Министр финансов — киевский сахарозаводчик, миллионер, масон М. И. Терещенко.
Обер-прокурор Святейшего синода — октябрист (потом член группы независимых националистов в Думе) В. Н. Львов.
Государственный контролер — октябрист, доктор медицины И. В. Годнев.
Ключевые фигуры в правительстве были прикрыты общероссийскими авторитетами (Львовым, Милюковым), которые вскоре поняли свою роль и вышли в отставку.
Похоже, что даже если бы Шульгин и пожелал стать министром, то неизвестно, на какое министерство он мог бы претендовать.
Пожалуй, ни на какое.
В середине марта о нем вспомнили и, как он пошутил, «чтобы позолотить пилюлю», пригласили на заседание правительства. Шульгин снова прошел по мягким коврам Мариинского дворца, присел в мягкое кресло в зале, где раньше проходили заседания Особого совещания по обороне, и снова лакеи подавали кофе с булочками. Он был голоден (вот так!), булочки ему понравились.
Доклад делал министр юстиции А. Ф. Керенский. Он предложил отменить смертную казнь, и ему не возражали, несмотря на то, что армия продолжала оставаться неподчиненной правительству, да и вообще никому.
Шульгин, впрочем, подумал не только об армии и спросил:
— Александр Федорович, предлагая отмену смертной казни, вы имеете в виду вообще всех? Вы понимаете, о чем я говорю?
Керенский ответил:
— Понимаю и отвечаю: да, всех.
Шульгин: «Я говорил о семействе Романовых, смутно предчувствуя их будущую гибель. После ответа А. Ф. Керенского я сказал:
— Больше вопросов не имею.
И смертную казнь отменили единогласно.
Забегая вперед, скажу: бедный Керенский. Он действительно не был кровожаден.
Прошло несколько месяцев, и в августовском Государственном совещании в Москве Александр Федорович трагически кричал:
— Я растопчу цветы моего сердца и спасу революцию и Россию.
Под цветами своего сердца Керенский разумел отмену смертной казни, но ему не удалось спасти ни революции, ни России»[302].
Смертная казнь была отменена 12 (25) марта 1917 года. По этому поводу Шульгин напечатал в «Киевлянине» передовую статью: «Легко и радостно теперь отменить смертную казнь. Легко еще потому, что нынешний министр юстиции А. Ф. Керенский, которого нам удалось близко рассмотреть в эти страдные дни, когда нежданно-негаданно поток взволнованных масс обрушился на Государственную Думу, в эти и страшные и великие дни — А. Ф. Керенский показал себя действительно благородным, культурным человеком. Он сумел воспользоваться прирожденной незлобивостью русского народа и, в особенности, русского солдата — и не позволил обагрить кровью Таврический дворец, когда привели Протопопова, Сухомлинова, Штюрмера и других»[303].
Вскоре Керенский посетил бывшего императора в Царском Селе, разговаривал с ним, ощутил его «трогательное одиночество и бесконечное обаяние». Он отметил ненависть царя к Гучкову.
Что касается сохранения жизни отрекшемуся императору, то энтузиазма Керенского хватило ненадолго. Как свидетельствует Милюков, «Керенский, узнав, что Совет посылает вооруженную стражу в Царское Село, сразу изменил свое благое намерение, спасовав перед Советом»[304].
А Россию все сильнее несло в «светлое будущее» — уже не монархию, но и не республику, а нечто безбрежно свободное.
9 марта Святейший синод признал Временное правительство, и молитва за государя-императора больше не звучала в церквях. Многие епархиальные архиереи вдруг «прозрели» и стали открещиваться от прошлого[305].
Епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов):
«…Николай II со своею супругою Александрою так унизили, так посрамили, опозорили монархизм, что о монархе, даже и конституционном, у нас и речи быть не может. В то время, как наши герои проливали кровь за отчизну… Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своими Распутиными, Протопоповыми и другими блудниками. Монарх и его супруга изменяли своему же народу»[306].
И таких «прозрений» было немало.
Архиепископ Симбирский и Сызранский Вениамин (Муратовский): «Совершилось величайшей важности историческое событие! Волей Божией наша дорогая и многострадальная Родина вступила на новый путь своей государственной жизни.
Наш Всероссийский корабль был близок к погибели… Кормчие его оказались несостоятельными или по своему невежеству или, вернее, по своей нечестности. Не явись вовремя самоотверженные новые кормчие, я не знаю, что и было бы с нами!»[307]
Епископ Костромской и Галичский Евгений (Бережков): «Величие и мощь народнаго духа проявились удивительным образом: только плечом повел русский богатырь, и пали вековые оковы, исчезли все препятствия, стеснявшие его шествие по пути к свободе, солнце которой ныне во всем блеске засияло на святой Руси…»[308]
Думается, просвещенная публика с большим интересом узнала, что «Ирод упивался вином» и что «явились самоотверженные новые кормчие».
Наркотическое воздействие Февраля туманило головы многим. Вот и П. Б. Струве, отличавшийся патриотическими взглядами, после отречения императора писал: «Твердыня зла пала в России» (в еженедельнике «Русская свобода», который он стал издавать в марте 1917 года).
Но, осознав случившееся, отрекся от тех чувств и мыслей, и через семь лет в статье «Неувядаемая красота» сказал: «Сквозь свой спорный, как все в политике, политический облик Николай II выявил другой и непререкаемый нравственный облик, который мало кто подозревал в нем»[309].
Тем временем правительству кроме политических деклараций и митингов надо было заниматься экономикой.
25 марта 1917 года оно ввело хлебную монополию, продажа хлеба передавалась государственным органам, твердые цены. При этом цены на промышленные товары оставались свободными, что, разумеется, привело к обесцениванию хлеба и исчезновению его из продажи.
П. П. Рябушинский предупредил: неизбежна катастрофа, только «костлявая рука голода и народной нищеты» может заставить опомниться «лжедрузей народа»[310].
Кто эти «лжедрузья»?
Они же и «друзья».
Очевидно, они заседали в правительстве, которое не могло сохранить прежний уровень руководства экономикой.
Всё кругом рассыпалось: старые управленцы были вышвырнуты вон, полицию разогнали, преступников освободили, инфляция росла все сильнее и сильнее.
Сразу же были упразднены генерал-губернаторства в Закавказье и Туркестане, власть передана комитетам, организованным депутатами Государственной думы, местными уроженцами. Три главные политические партии Кавказа — азербайджанская Мусульманская демократическая партия (Мусават), армянская Дашнакцутюн и Грузинская социал-демократическая в ответ на признание Временного правительства получили гарантии автономии в рамках будущей федеративной России (кем утвержденные — непонятно).
Малороссия, она же Украина, была у «группы Керенского» на очереди, но там местные социалисты отказались признавать в качестве регионального правительства комитет, сформированный из думских депутатов, избранных от малороссийских губерний.
Главный вопрос всей экономики и политики (и революции) сосредоточился там, куда Временное правительство не дерзало заглядывать. Пора было вызывать дух Столыпина и вопрошать, как быть с крестьянами, жаждавшими всей земли. Тем более уже происходили стихийные захваты, разгромы культурных помещичьих гнезд, убийства.
Народ-богоносец не хотел больше ждать. И теперь уже трудно было все беды сваливать на «проклятый царизм».
В это время в далекой Германии философ Макс Вебер написал несколько статей о состоянии революционной России, которые оказались провидческими. Он выделил четыре насущные проблемы: срочное окончание войны, наделение землей крестьян, неподъемные международные долги, необходимость сильной власти, способной все решить. Нынешнюю российскую власть он, кажется, всерьез не воспринял.
«По-настоящему хотят мира прежде всего крестьяне, то есть огромное большинство русского народа. Чтобы их умиротворить, нужна в соответствии с их идеалами и реальными интересами экспроприация всей некрестьянской земельной собственности; списание всех иностранных долгов России. Второе — самое главное. Потому что если крестьянам придется платить проценты по этим долгам, то опять начнется хорошо известный русским экономистам процесс: этот огромный недоедающий слой населения будет вынужден отдавать зерно и продавать его под давлением непосильных налогов, чтобы страна могла платить проценты по внешним долгам. Так уже было раньше…
Помимо этого есть, конечно, и другая трудность: крестьяне не хотят платить за землю, а это означает неразрешимый конфликт с земельной буржуазией. Устранить эти трудности может только долгая социально-революционная диктатура (под социал-революционным правлением я разумею не каких-то особых живодеров, а просто такого политического лидера, для которого „молодая“ в российских условиях частная земельная собственность не является безусловной „святыней“). Есть ли в России такие люди, я не знаю. Но прийти к власти надолго они могут, только если будет заключен мир»[311].
Способно ли было Временное правительство решить эти проблемы — большой вопрос.
Скорее всего, его положение было безвыходным.
К 1917 году в 27 губерниях Европейской России было заложено в банках 32 миллиона десятин частной помещичьей земли на сумму около 32 миллиардов рублей. Почти столько же денег было выдано на кредитование промышленности. Именно на эту заложенную землю и претендовали крестьяне[312].
Но отнять чужую землю не взялось бы никакое буржуазное правительство, потому что конфискация грозила крахом финансовой системе государства. Такое правительство мгновенно лишилось бы своей политической базы. И не будем забывать о колоссальном финансовом долге иностранным банкам.
Долг, впрочем, выражался и в союзнических обязательствах, которые следовало выполнять.
Вскоре из-за этих обязательств правительство зашаталось. 18 апреля министр иностранных дел П. Н. Милюков направил правительствам Англии и Франции ноту о том, что Временное правительство будет продолжать войну и выполнит все договоры царского правительства.
В тот же день начался правительственный кризис, на улицы вышли воинские части и толпы рабочих (свыше ста тысяч человек) и стали требовать немедленного заключения мира и отставки Милюкова с Гучковым («министров-капиталистов»), передачи власти Петроградскому совету. Те подали в отставку. И уже 5 мая между Временным правительством и Исполкомом Совета было достигнуто соглашение о создании коалиции. Конечно, Шульгина в нее не приглашали.
Г. Е. Львов остался председателем и министром внутренних дел. А. Ф. Керенский стал военным и морским министром, М. И. Терещенко — министром иностранных дел, А. И. Шингарёв — министром финансов. Обер-прокурор Святейшего синода В. Н. Львов и государственный контролер И. В. Годнее сохранили свои посты.
Новые министры были замечательны в своем роде.
Министр юстиции — адвокат, масон П. Н. Переверзев; министр земледелия — эсер, сторонник политического террора (в 1905 году) В. М. Чернов; министр почт и телеграфов — грузинский социал-демократ (меньшевик), масон, член Исполкома Петроградского совета И. Г. Церетели; министр труда — товарищ председателя Исполкома Петроградского совета, масон М. И. Скобелев; министр продовольствия — эсер, член Исполкома Петроградского совета А. В. Пешехонов; министр государственного призрения — внук декабриста, сын генерала, либерал князь Д. И. Шаховской.
В коалиционном правительстве 10 мест было у буржуазных партий, 6 — у социалистов. Его работоспособность была сомнительной. Показательно, что по инициативе социалистов на следующий день после его образования, 6 мая 1917 года, была обнародована декларация с обязательством подготовить радикальную аграрную реформу. Но никто этой реформы так и не увидел.
Точную характеристику бывшим коллегам дал Гучков.
Поскольку на Временное правительство оказывал давление Петроградский гарнизон, для получения реальной власти министры должны были решиться на силовую акцию против революционных солдат. Командующий Петроградским военным округом генерал Л. Г. Корнилов предложил правительству «ликвидировать большевиков», опираясь на надежные воинские части.
Гучков рассказывал о реакции министров, когда он высказался о необходимости дать вооруженный отпор.
«Общее молчание — только встал Коновалов. Коновалов подошел ко мне и громко говорит: „Александр Иванович, я вас предупреждаю, что первая пролитая кровь — и я ухожу в отставку“. Подошел Терещенко и сказал то же самое. А я все говорил — мы не нападаем, а на нас нападают. Тут несколько десятков юнкеров, если бы я им приказал стрелять…
Я потом вспоминал, мне приходилось быть при последних вспышках спартакизма в Германии, был в одном ресторане, завтракал недалеко от рейхстага и услыхал трескотню ружейную и пулемет. Я и другие вышли, потом выяснилось, что толпа невооруженная шла с манифестацией к рейхстагу. Там в силу закона известный район вокруг рейхстага считается запретным, и там не допускаются никакие манифестации, и их полиция остановила, а они приказанию полиции не подчинились и пошли дальше. Но невооруженная толпа. И когда они приблизились к рейхстагу, то по распоряжению военного министра вышла довольно значительная охрана с пулеметом и открыла по этой толпе огонь. Около ста человек было убито. Толпа разбежалась. Прервалось заседание рейхстага, члены стояли у окон и смотрели на стрельбу, и когда возобновилось заседание, Носке с кафедры заявил очень энергично, что он распорядился открыть огонь, что манифестация прекращена, и ему сделали чрезвычайно восторженную овацию немецкие социалисты.
…Я посмотрел на остальных и получил впечатление, что один человек не пошел бы в отставку — Милюков, а другие пошли бы в отставку»[313].
Вот ответ на вопрос, почему Временное правительство было бессильным.
Однажды Столыпин в Государственной думе сказал: «Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества».
Эти министры не умели управлять, у них не было ни малейшего опыта в этом деле.
Когда уходил в отставку премьер-министр князь Г. Е. Львов, он сказал поразительную фразу, достойную высокоморального человека и неуместную в устах политика: «Начать борьбу — значит начать гражданскую войну, а это значит — открыть фронт. Это невозможно»[314].
Поле деятельности Шульгина сильно сократилось. Его общественная роль теперь больше всего была видна в Киеве, а в Петрограде, хотя он и оставался членом Временного комитета Государственной думы, был фигурой второстепенной. И только однажды, 27 апреля 1917 года, на торжественном заседании депутатов всех четырех государственных дум, которое фактически было прощальным актом отечественного парламентаризма, он блеснул яркой речью.
В ней Шульгин предупредил, что Временное правительство находится практически под домашним арестом.
Об этом заседании он вспоминал: «…в книге Д. О. Заславского и В. А. Канторовича „Хроника Февральской революции“ пишется следующее:
„Торжественное собрание четырех дум в честь одиннадцатилетней годовщины происходило 27 апреля в Таврическом дворце. Первую программную речь произнес председательствующий Родзянко… Три темы служили предметом выступления думцев: победа, анархия, власть. В разнообразных сочетаниях они занимали каждого оратора. И если некоторые из них меньше останавливались на первой теме, то почти все без исключения затратили огромный запас красноречия и пафоса, чтобы очертить рост анархии и бессилие власти. Лучше всех справился с этой задачей Шульгин. Он сделал эффектный жест в сторону революции, признав, что даже правым и умеренным группам от нее не отречься. ‘Мы с ней связаны, мы с ней спаялись и несем за это моральную ответственность’. Эти слова очень скоро утонули в океане сомнений, которые и составили смысл его речи. Он охарактеризовал распад армии, пропаганду большевиков, бессилие правительства, ядовито бросал намеки на измену, предостерегающе говорил о происках сторонников сепаратного мира, иронически отзывался о контроле над Временным правительством, — словом, — в острой, как клинок, речи выразил идеологию той части общества, которая уже давно развенчала революцию, а теперь испытывала смешанное чувство страха и вражды“…»[315]
Одна только фраза Шульгина, определяющая состояние государственной власти, звучала как приговор: «Бывшее правительство сидит в крепости, а настоящее — под домашним арестом». Действительно, царские министры — в Петропавловской, нынешние — под присмотром Исполкома. А что еще впереди?
4 мая в Петрограде состоялось совещание всех командующих фронтами, Временного правительства и Совета. Шульгин как член Временного комитета Государственной думы и член Особого совещания по обороне должен был на нем присутствовать, правда, на этот счет нет никаких данных. Здесь произошло столкновение руководителей армии с новой властью, очертившее контуры будущего.
Вот что говорили протрезвевшие от революционного угара генералы.
Генерал Алексеев: «Лозунг „без аннексий и контрибуций“ приводит толпу к выводу — „для чего жертвовать теперь своею жизнью“…
Офицерство угнетено, а между тем именно офицеры ведут массу в бой. Надо подумать еще и о конце войны. Все захочет хлынуть домой. Вы уже знаете, какой беспорядок произвела недавно на железных дорогах масса отпускных и дезертиров. А ведь когда захотят одновременно двинуться в тыл несколько миллионов человек, это может внести такой развал в жизнь страны и железных дорог, который трудно учесть даже приблизительно. Имейте еще в виду, что возможен при демобилизации и захват оружия»[316].
В том же духе высказались командующие фронтами Брусилов, Гурко и личный друг Шульгина Драгомиров. Гурко предложил приостановить революцию и дать «военным выполнить до конца свой долг».
Военный министр Керенский как будто не слышал генералов: «Временное правительство признает огромную роль и организационную работу Совета солдатских и рабочих депутатов, иначе я не был бы военным министром. Никто не может бросить упрек этому Совету. Но никто не может упрекать и командный состав, так как офицерский состав вынес тяжесть революции на своих плечах так же, как и весь русский народ. Все поняли момент. Теперь, когда мои товарищи входят в правительство, легче выполнить то, к чему мы совместно идем. Теперь одно дело — спасти нашу свободу»[317].
Генерал А. И. Деникин замечает: «Главнокомандующие разъехались по фронтам, унося с собою ясное сознание в том, что последняя ставка проиграна».
Долго в таком межеумочном состоянии никакое сообщество, а тем более государство, не может находиться.
После апрельского кризиса началась самоорганизация контрреволюционных сил, в ней участвовал и Шульгин. 7 июня 1917 года в редакции газеты «Русская мысль» была создана Лига русской культуры. В ее Временный комитет вошли П. Б. Струве, М. В. Родзянко, А. В. Карташев (заместитель председателя Святейшего синода), В. В. Шульгин и Н. В. Савич. Среди основателей лиги были друзья Струве по сборнику «Вехи» (Н. Бердяев, С. Булгаков, А. Изгоев и С. Франк), В. А. Маклаков, академики С. Ф. Платонов и С. Ф. Ольденбург, профессор-правовед С. А. Котляревский, епископ Уфимский Андрей и др. В июле в лигу вступил и поэт Александр Блок.
Коллективное обсуждение текущих проблем выливалось в пессимистическую картину. Струве сформулировал проблему так: «Дальнейшие призывы к сплочению нации бесполезны». В реальности не было политической платформы для объединения социалистов-интернационалистов и патриотов-прагматиков. «Куда более разумными казались попытки отделить по-прежнему здоровые части национального тела от зараженных тканей. Эта мысль получила развитие в очередной программной статье „России нужно организовать патриотическое движение“, опубликованной Струве в конце июня 1917 года. Трагедия левых русских политиков, писал он, проистекает из того факта, что все они поднялись на антипатриотической волне революции. Оставаясь на гребне этой волны, они совершают государственную измену, но противиться ходу вещей у них не хватает сил. („Какова бы ни была судьба отдельных деятелей, вынесенных на гребень революционной волны, — столкновение между патриотической и антипатриотической стихиями революции неизбежно“.) Пока Временное правительство сохраняет верность своему мандату, ему приходится подрывать свою собственную власть. Иными словами, перед Временным правительством стоит неразрешимая дилемма: для того чтобы оставаться у руля, оно вынуждено разрушать страну и самое себя»[318].
По Струве, «…место, где разыгрывается эта бесовская трагедия национально-государственного отступничества, — есть душа русского народа».
Лига должна была объединить вокруг себя «все общественные слои, дорожащие традициями русской духовной культуры» и в «противовес разлагающему влиянию антипатриотических и интернационалистических идей» сыграть роль оплота национального возрождения. Сам П. Б. Струве, шутя, говорил, что Лига русской культуры есть в иностранных словах выраженное понятие Союза русского народа.
«В этой шутке, — отмечал С. Л. Франк, — содержалась горькая мысль, что в старой России патриотизм и национальное сознание стали монополией демагогических реакционных кругов — тогда как сами носители русской культуры и освободительных идей их чуждались».
Шульгин тоже заметил: «Ведь сейчас люди, которые желают выслужиться перед толпой, поносят не только вчерашних владык, они поносят всю русскую историю».
Отсюда был всего один шаг к организации сопротивления — даже вооруженного. Его идея вызрела.
Вторую (после «отречения» Михаила) серьезную битву Временное правительство проиграло, приняв лозунг «Мир без аннексий и контрибуций на основе национального самоопределения» и при этом — продолжая ставшую бессмысленной войну. Как первый тревожный звонок прозвучало решение Совета рабочих и солдатских депутатов крупнейшей военно-морской базы, Кронштадта, о недоверии Временному правительству — воевать никто не хотел.
Российские обязательства продолжать войну и очевидное расползание государства поставили перед Англией и Францией двуединую задачу — использовать до конца русскую армию и успеть к переделу разлагающейся страны.
Капитан де Малейси в одном из своих донесений писал: «Бьюкенен втайне, исподтишка ведет дела с рабочей партией, его эмиссары установили контакты с подлинной властью, держащей под контролем Временное правительство (то есть с Советом). Стоило бы спровоцировать ультиматум союзных держав последнему, говоря с ним высокомерно и твердо, напоминая о его союзническом долге. Но инициативу здесь следует проявить Франции, речь идет о деликатном маневре, ибо потребуется также вступить в переговоры с партией рабочих и солдат.
С финансовой точки зрения с прицелом на будущее британское правительство прибирает к рукам все крупные лесные и рудные концессии, которые предоставлены ему Временным правительством, ни в чем не отказывающим. И потому уже сейчас надлежит парировать удар путем образования французских финансовых групп, требуя получения крупных концессий, пока ими не завладела Англия. Еще есть время. Мне не составляет труда перечислить подобные концессии, но нужно еще иметь в Петрограде посла, который не шел бы на поводу у Англии. Нужно любой ценой расстроить английскую интригу, иначе будет слишком поздно. В этом и кроется опасность послевоенного периода. Франция уже должна вступить в него, ведя переговоры с Америкой, не оставаясь больше зависимой от британского золота. Франции нужно всемерно противиться расчленению России, к чему тайно стремится Англия ради своего доминирования»[319].
Но воевать русскому командованию было все труднее и труднее.
В марте — июне 1917 года в Европейской России произошло 2944 крестьянских выступления, разгромлены сотни помещичьих усадеб, этих центров культуры в безбрежном патриархальном море. Солдаты массово дезертировали с фронта, чтобы успеть к земельному переделу. В ответ на захваты земли Временное правительство оградило разрушаемые усадьбы бумажным забором, заявив о необходимости ожидать решений Учредительного собрания для принятия соответствующего закона.
В России правящая политическая элита уже утратила главный мотив военных действий, отказавшись от идеи овладеть Черноморскими проливами и Константинополем. В это время раздался призыв Керенского «Отечество в опасности!», но вопреки ожиданиям, что население откликнется на этот лозунг времен Великой французской революции, публика осталась равнодушной.
16 июня под мощным прессингом французского командования, не желавшего слушать доводы русской Ставки, началось наступление Юго-Западного фронта. В первые дни было взято 18 тысяч пленных, заняты города Галич и Калуш. 8-я армия генерала Л. Г. Корнилова рвалась к нефтепромыслам, взятие которых усилило бы экономическую блокаду Германии. Немцы были вынуждены направить австро-венграм подкрепление, ситуация выровнялась. Затем немцы перешли в наступление. Русские оставили города Тарнополь и Станислав, потеряв до 150 тысяч человек.
Это было катастрофическое поражение Временного правительства. Хотя союзники, подталкивая его к необеспеченному в данных условиях наступлению, добились отвлечения немцев с Западного фронта, они тем самым уменьшили шансы на сохранение единой России. Попытки наступления русских армий на других фронтах также закончились неудачей. Победа, планируемая императором на весну 1917 года, обернулась позором. Армия содрогнулась.
Генерал Л. Г. Корнилов, назначенный командующим Юго-Западным фронтом, послал правительству телеграмму: «Я заявляю, что отечество гибнет, а потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах для сохранения и спасения армии и для ее реорганизации на началах строгой дисциплины, дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право видеть лучшие дни»[320].
Он потребовал введения смертной казни за воинские преступления. На фронте была введена смертная казнь, стали действовать военно-революционные суды. Корнилов приказал расстреливать дезертиров и грабителей, выставляя их трупы напоказ на дорогах с соответствующими надписями. Он сформировал ударные батальоны из юнкеров и добровольцев для борьбы с дезертирами и грабителями, запретил митинги.
Он действовал по собственной инициативе, без разрешения правительства. Так началось сопротивление развалу страны, которое после Октябрьского переворота обрело форму Добровольческой белой армии.
Деникин говорил, что эти действия сделали Корнилова народным героем, который может спасти страну.
Испытав страх, «солдатская демократия» несколько присмирела. Корнилов заявил претензии на роль диктатора, и Керенский должен был определиться.
На совещании в Ставке, куда прибыл военный министр, генерал Деникин фактически обвинил правительство в развале армии.
Через несколько дней Верховным главнокомандующим был назначен Л. Г. Корнилов, хотя А. Ф. Керенский и колебался в этом назначении.
Одна встреча в лиге описана А. Тырковой: «Июнь. 27.1917… Вечером были у Струве. Он довольно пессимистично настроен. Считает неизбежным пройти через полосу экономической анархии. Познакомилась там с Шульгиным. Даровитый человек. Влюблен в Керенского, но все еще цепляется за надежду о воскресении монархии — „не Николаевской“»[321].
Как вам нравится «влюбленный в Керенского» Шульгин?
Честно говоря, в это трудно поверить, но Тыркова — серьезный свидетель. Значит, было.
А почему бы нет? Сохранил жизнь императору, хочет вывезти его в Англию, стоит за войну до победного конца. У него с Шульгиным хорошие отношения.
Любовь зла… Но скоро она закончится.
Еще в конце июня 1917 года Шульгин вместе с несколькими депутатами Государственной думы подал Верховному главнокомандующему Л. Г. Корнилову заявление и проект создания добровольческих частей: «Мы, нижеподписавшиеся, приняли решение поступить добровольцами в Действующую армию, полагаем, этот наш шаг с согласия Верх. Главнокомандующего может быть использован для привлечения нек[ото]рого, кроме нас, числа добровольцев. Соответственно с изложенным ходатайствуем разрешить нам нижеследующее: 1) Открыть запись в добровольческий отряд (При Военной лиге, Сергиевская 46/48). 2) Приступить немедленно к обучению добровольцев»[322].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.