Возвращение на землю

Возвращение на землю

Я сидел в ресторане Рузвельтовского аэродрома вместе с другими безработными летчиками, — мы курили, болтали и прихлебывали неизменное кофе в надежде, что что-нибудь подвернется. Раздался телефонный звонок, и девушка, отвечавшая на вызовы, позвала меня.

— Откуда-то издалека, — добавила она, когда я проходил мимо.

Я не смог удержаться и остальную часть пути до телефона пробежал бегом. На заводе обещали известить меня, если будут какие-нибудь новости. Может быть, счастье мне улыбнулось…

— Алло, — позвал я, поспешно взяв трубку.

Еще до того, как мне ответил знакомый голос, я уже знал, что говорю с парнем, который нанимает летчиков для компании.

— У меня есть работа для вас, — сказал он. — Испытание новых самолетов для военного флота.

— Какого рода испытание? — осведомился я.

— Пикирующие полеты, — ответил он.

Я великолепно знал, что это такое. Десять тысяч футов[4] вниз по прямой, только для того, чтобы узнать, выдержит ли самолет. Я слегка усомнился в том, что счастье мне улыбнулось.

— Какие самолеты? — спросил я. Мне хотелось думать, что работа не слишком рискованная.

Пикирующие полеты я делал раньше. В последний раз, шесть лет тому назад, мой самолет в таком пикирующем полете разбился вдребезги. Я живо вспомнил страшный треск отваливающихся крыльев. Вспомнил оглушительный удар, когда, во время внезапного крена, я стукнулся головой о доску с приборами. Вспомнил охватившую меня слабость и вялость перед потерей сознания. Я очнулся на несколько тысяч футов ниже. Путь для прыжка был свободен — мне грозили только падающие сверху обломки и стремительно бегущая на меня снизу земля. Я вспомнил внезапный толчок, когда мой парашют раскрылся и прекратилось долгое падение, — земля была пугающе близка. Я вспомнил, какими белыми и надежными показались мне на фоне синего неба волнистые складки парашюта, и как через секунду у меня бешено заколотилось сердце и захватило дыхание от страха, что крутящийся в воздухе остов самолета заденет парашют. Я вспомнил острое чувство облегчения, когда услышал, как обломки самолета ударились о землю, и пронизавшую меня мысль: «А что, если бы они меня задели?», когда мне потом сказали, как близок я был к этому в действительности.

— Бомбардировщик, пробный экземпляр, одноместный биплан с мотором в семьсот лошадиных сил, — сказал человек на другом конце телефонного провода. Это ободрило меня. Работа была не чересчур рискованной.

Я слышал незадолго до этого о летчике-испытателе, который был таким же «вольным стрелком», как и я. В его самолете сломался пропеллер и начисто вырвало мотор. Он благополучно спрыгнул с парашютом, но недостаточно затянул прыжок и его догнали обломки самолета. У этого летчика были сломаны обе ноги и рука. Как раз в это время он лежал в госпитале. Я знал, что он тоже промышлял пикирующими полетами.

Я поинтересовался, почему компания не использует кого-нибудь из своих людей: на заводе был штат отличных летчиков-испытателей.

— Что там неладно с вашими летчиками? — спросил я.

— Скажу вам откровенно, — был ответ, — что хотя мы и не ждем никаких неприятностей с этой машиной, потому что приняли все известные нам меры предосторожности, но никогда ничего нельзя сказать наверняка… Наш главный летчик-испытатель уже сделал семь пикирующих полетов. Нам кажется, что нельзя от человека требовать большего за его жалованье. Из остальных наших людей никто раньше не был на такой работе. Кроме того, зачем нам рисковать нашими людьми, если мы можем пригласить вольного стрелка?

Так вот в чем дело! А впрочем, почему бы им и не смотреть на вещи подобным образом?

Я подумал о том, что был уже давно в разлуке с семьей. Моя жена, полуторагодовалый сын и шестимесячная дочь все еще жили на ферме тестя, в Оклахоме. Я их отправил туда весной, чтобы быть уверенным, что они будут сыты летом. Вот, если бы заработать достаточно…

— Сколько вы заплатите? — спросил я.

— Тысячу пятьсот долларов, — ответил представитель компании. — Если работа займет больше десяти дней, мы будем сверх того платить вам по тридцать пять долларов в день. На время испытаний мы застрахуем вашу жизнь в пятнадцать тысяч долларов и обеспечим компенсацию в случае увечья. Разумеется, мы оплатим также ваши издержки. Итак, если вы еще свободны, если вам сопутствует удача, если вам двадцать один год… — дребезжал голос в телефонной трубке.

— Ладно, я еще свободен и мне сопутствует удача, — ответил я. — Но мне уже не двадцать один год. Мне уже тридцать. Я достаточно стар, чтобы быть разборчивее. Но я принимаю ваше предложение.

— Мы протелеграфируем вам, как только будет готов самолет, — сказал он и повесил трубку.

Я вернулся к компании за столом. Они все еще прихлебывали свой кофе, курили и разговаривали, надеясь на какую-нибудь случайную работу.

— У меня есть работа, — провозгласил я с сияющим видом.

— Какая работа? — спросили все в один голос.

— Пикирующие полеты на новых машинах для военного флота, — ответил я как можно более беззаботно.

— С чем тебя и поздравляем, — пропели они хором.

— Что ж, — огрызнулся я, — во всяком случае, мне не придется помирать зимой с голоду.

Товарищи стали шутить надо мной, я отшучивался. Они спрашивали, какие цветы я предпочитаю для своих похорон. Я спрашивал их, что их больше устроит, завтрак или обед, когда им придется зимой есть только по разу в день.

Немного погодя мое приподнятое в чаянии полутора тысяч долларов настроение упало, исчез и мой задор. Ведь я действительно мог разбиться!.. Может быть, как-нибудь удастся обойтись без этой работы?

Я вспомнил свой пикирующий полет шесть лет тому назад. Тогда было иначе. Я еще не представлял себе, что самолеты могут в воздухе распадаться на части. А теперь я знал, что это бывает. И знал, что это случалось. Но я говорил себе, что это случалось и может случиться с другими летчиками-испытателями, но не со мной…

Я вспомнил время, когда я в страхе просыпался по ночам, не сразу после катастрофы, а несколько месяцев спустя. У меня не было никаких кошмаров. Просто в моем подсознании с запозданьем действовал заторможенный механизм страха. До этого я был искренне убежден, что катастрофа не произвела на меня большого впечатления.

Я припомнил подсознательную боязнь чрезмерной — пусть и в пределах нормы — скорости, которая появилась у меня после этого. Я обычно не планировал круто и не давал газ при спуске. Несколько раз, когда я делал это, не следя за собой, я неожиданно ловил себя на том, что отвожу рычаг назад, чтобы убавить скорость.

Все это убедило меня в том, что катастрофа произвела более сильное впечатление, чем я прежде думал. Я еще сильнее ощутил это, когда размышлял о новых пикирующих полетах, которые собирался делать. Я чувствовал, что боюсь их больше, чем готов допустить.

«Смерть после полудня или воссоединение в Оклахоме»[5] — подумал я.

Приходится итти на риск. Я не видел другого способа достать денег, чтобы взять семью с фермы.

Кроме того, я надеялся выйти победителем в этой игре в расчете на то, что уж я-то не дам маху. Правда, у меня было много товарищей, которые погибли, несмотря на то, что, как я знал, у них на плечах были хорошие головы.

* * *

Две недели спустя я вышел из такси перед ангаром аэропорта. Несколько новых военных самолетов стояли на открытом воздухе. Было приятно снова усидеть военные самолеты. В них есть что-то особенное, что-то деловое.

Я вошел в контору. Инженеры ожидали меня. С большинством я был знаком, так как работал с ними раньше.

На щеках у них все еще играл румянец юности. Но я знал, что это талантливые ребята. Они знали свое дело, и у каждого из них был большой опыт.

Они приветствовали меня странными улыбками. Так встречают человека, который дал себя одурачить. Может быть, они и были правы! Несомненно, так оно и было. Я реагировал на эту обидную усмешку шуткой.

Билль также был здесь. Я знал Билля еще прежде, чем он стал главным летчиком-испытателем этой компании. На его лице была та же странная усмешка.

— Эй, Билль, — сказал я ему с улыбкой. — почему ты не берешься за пикирующие полеты на этой славной машине?

— Я стал умнее и на сей раз сумел увильнуть от этого дела, — ответил он.

— Да, это работа для дураков, — согласился я, — но от голода тоже не поздоровится.

Билль засмеялся, засмеялись и мы все.

С минуту Билль разглядывал меня. Мы не видели друг друга несколько лет. Наконец, он сдержанно заметил:

— Ты постарел, Джим.

— Да, Билль, я постарел, — ответил я шутливо, — и рассчитываю стать еще старше. Я хочу иметь длинную белую бороду, чтобы она развевалась по ветру. Поэтому я надеюсь, что вы, ребята, строите хорошие самолеты. Кстати, давайте зайдем в ангар и взглянем на машину. Как-никак, а я немного интересуюсь ею.

Мы все вошли в ангар. Посреди просторного помещения был подвешен на цепях самолет. Он блестел и отливал серебром даже в плохо освещенном ангаре. Он был крепок и неуклюж на вид, в нем было что-то бульдожье. Так выглядят только военные самолеты. Я обрадовался его внушительному виду.

Группа механиков облепила самолет с боков, сверху и снизу. Когда мы подошли, они все обернулись. Большинство из них я знал раньше. С другими меня познакомили. Легко было заметить, что они пекутся об этой машине, как курица о своих яйцах. Им не хотелось, чтобы я разбил ее. Но и мне этого не хотелось.

Я обошел вокруг самолета и оглядел его. Инженеры указывали на характерные особенности машины, говорили о металлической обшивке, о кованых деталях, о допускаемом напряжении и о запасе прочности. Я задавал вопросы. Мое внимание было приковано к оттяжке крыльев. Троссы казались достаточно прочными, чтобы выдержать тяжесть Бруклинского моста. Мне определенно понравились эти троссы.

Мне сказали, что летчик, который вместе с инженерами участвовал в испытаниях на допускаемое напряжение, рекомендовал только одно небольшое изменение в конструкции самолета и оно было сделано. Я узнал, что он дал после этого согласие провести на нем пикирующие полеты. Он не мог этого сделать потому, что у него был раньше заключен другой контракт как раз на это же время. Я рад был слышать, что этот человек осмотрел машину. Он был одним из наиболее опытных, если не самым опытным, летчиком-испытателем в стране. Кроме того, он был хорошим инженером, а я им не был.

Я забрался в кабинку. В ней оказалось больше различных приборов, чем раньше. Там было все, что угодно, на все возможные случаи, нехватало только приспособления, чтобы приставить к самолету новые крылья в воздухе, на случай, если старые отвалятся. Я понял, что времена изменились. В доброе старое время пикирующий полет не был такой точной операцией. Вы поднимали машину, делали хорошее пике, снижались, и все были счастливы. А теперь, как я убедился, инженеры изобрели целую уйму регистрирующих и указательных приборов. Теперь все было не так-то просто. Они могут взглянуть на эти хитроумные приборы и узнать все, что вы делали. Они могут определить это совершенно точно, не спросив у вас ни слова.

Там был, например, прибор, помещаемый вне поля зрения летчика. Он назывался регистратором и рисовал на закопченном стекле диаграмму величиной, примерно, в пачку спичечных коробок. Эта диаграмма после возвращения летчика на землю рассказывала, с какой скоростью он пикировал, какой это был пикирующий полет и каким образом летчик вышел из него.

Был и другой прибор, которого я прежде никогда не видел. Он был немного похож на спидометр (указатель скорости) и назывался акселерометром. Вскоре мне пришлось как следует с ним познакомиться. О, они сказали мне наперед, для чего он нужен! Они объяснили мне назначение каждой вещи в кабинке. Я уселся в нее и еще на земле, насколько мог, знакомился с приборами, прежде чем поднять машину. Но в тот раз я так и не понял, что такое акселерометр. Я понял это лишь тогда, — да и как еще понял, — когда мне пришлось им воспользоваться.

Мы выкатили самолет после обеда, когда были закончены последние приготовления. Самолет похож на женщину: в последний момент ему всегда что-нибудь да понадобится. Я сделал пробный полет, — поднял машину и для начата сделал крут. Затем я стал прощупывать самолет: я его разгонял, раскачивал, подымал вверх и бросал вниз. И наблюдал. Наблюдал за троссами, за крыльями, за хвостом. Недостаточная жесткость? Ненормальная вибрация? Колебание пропеллера? Я снизился, и вечером самолет был снова подвергнут тщательному осмотру.

На следующий день я проделал то же самое. Но на этот раз я пошел немного дальше. Я прибавил скорость. Сделал несколько небольших пике. Прислушивался к самолету, следил за ним, старался почувствовать его. Затем я перешел на пикирование с большой высоты. Все ли в порядке?

Так продолжалось несколько дней. Были сделаны небольшие изменения и приспособления. Наконец, я заявил, что готов к официальным испытаниям. Вызваны были эксперты военного флота.

Сначала я сделал пять скоростных пикирующих полетов. Они должны были показать, что самолет будет пикировать до конечной скорости. Вопреки распространенному мнению, падающее в воздухе тело не будет все время увеличивать скорость падения. Оно увеличивает скорость только до определенного момента. Этот момент наступает тогда, когда сила сопротивления воздуха, созданная падающим телом, становится равной весу этого тела. Когда этот момент наступает, скорость падения перестает увеличиваться независимо от того, сколько времени после этого тело падает. Эту скорость называют конечной. Пикирующий самолет — это только падающее тело, но тело очень легко обтекаемое и поэтому достигающее очень большой конечной скорости. Человек, падающий в воздухе, не может достичь скорости, больше чем 120 миль[6] в час. Конечная же скорость пикирующего самолета на много больше.

Я действовал с величайшей осторожностью. Я поднялся на пятнадцать тысяч футов, чтобы сделать первое пике. Машина пошла вниз ровно и спокойно. Я вышел из пике при скорости в триста миль в час и снова поднялся для следующего пике. На этот раз я дошел до трехсот двадцати миль в час. Все шло отлично, насколько я мог судить. Но прежде чем приступить к двум следующим пике, я посадил машину для осмотра.

В следующих полетах я довел скорость пикирования до трехсот сорока и трехсот шестидесяти миль в час. При последнем пикировании я потерял семь тысяч футов. Это заставило меня еще раз тщательно удостовериться в том, что все в порядке. Все было на месте. Но я еще раз спустил самолет для осмотра перед последним скоростным пике.

Для финального пикирующего полета я поднялся на восемнадцать тысяч футов. Наверху было холодно, небо было ярко-синее. Я поднимался все время по ветру и поймал себя на том, что слишком уж методично контролирую полет. Насыщена ли смесь? В порядке ли шасси? Правильно ли установлен стабилизатор? Закреплены ли педали? Я был, пожалуй, чересчур методичен и осторожен, но чувствовал, что в моих мыслях нет обычной ясности. Было трудно дышать. Сказывалась высота. Не хватало кислорода. Я чувствовал себя как бы слегка опьяненным.

Я немного беспокоился за свои уши. Всегда, когда я пикировал с большой высоты, мне потом приходилось возиться с ними.

Я выключил мотор, сделал горку и ощутил мертвое, бесшумное падение: пикирующий полет начался. Стрелка спидометра ринулась по кругу, я услышал нарастающий рев мотора и свист натягивающихся троссов, я почувствовал напряжение, создаваемое нарастающей скоростью. Я видел, как стрелка альтиметра подскочила, а потом стала резко падать. Вниз до двенадцати тысяч футов. До одиннадцати с половиной. До одиннадцати. Я видел, как стрелка спидометра замедлила свой бег на втором круге. Я слышал, как рев мотора перешел в завывание, а свист троссов превратился в визг, и ощутил пытку ужасающей скорости. Я взглянул на стрелку спидометра, — она еле ползла по циферблату. Она сделала полтора оборота и как раз проходила цифры три восемьдесят. Я взглянул на альтиметр. Стрелка показывала: десять тысяч, девять с половиной, девять. Стрелка спидометра не двигалась и указывала три девяносто пять. Чувствовалось, что это конечная скорость. Чувствовалось отсутствие ускорения. Это можно было даже услышать. Вой мотора достиг предела. Вой троссов достиг предела. Я проверил высоту. Восемь с половиной. На восьми выйду из пикирования…

Вдруг что-то переместилось на доске с приборами и какой-то предмет задел меня по лицу. Я болезненно вспомнил оглушительный удар по голове, и как и в тот раз, шесть лет тому назад, судорога электрической искрой пронизала все мое тело. Я невольно бросил испытующий взгляд на крылья моего самолета, инстинктивно сжал ручку и стал выходить из пике. Пока самолет выравнивался, я плохо отдавал себе отчет в том, что произошло. Но в сознании уже брезжила холодная ясность, сменяющая страх. Когда я выравнял самолет и все стало на свое место, голова моя прояснилась, я убедился, что мне ничего не грозит. От сотрясения у одного из приборов разбилось стекло и отскочила стрелка — только и всего. Я чувствовал себя разбитым и был взбешен, что такой пустяк так сильно меня взволновал.

Я посмотрел на альтиметр. Он показывал пять тысяч футов. Я сообразил, что пикировал одиннадцать тысяч футов и две тысячи футов потратил на выравнивание.

Мои уши испытывали сильное давление. Я зажал обе ноздри. Давление изнутри усилилось — ушам стало легче. Они хорошо перенесли пикирующий полет.

Я посадил самолет для вечернего осмотра и решил отпраздновать свой успех. На голубом небе собирались перистые облака, и я решил, что погода испортится и я могу не беспокоиться насчет завтрашнего полета. Чтобы проверить себя, я пошел в бюро погоды аэродрома.

— Какая погода на завтра? — спросил я. — Надеюсь, ужасная?

— Кажется, что так, — сказал метереолог. Он заглянул в свои таблицы. — Да, конечно…

— Наверняка? — нажимал я на него. Он снова просмотрел свои таблицы.

— Да, — подтвердил он, — без всякого сомнения. Вы не сможете летать завтра.

— Чудесно, — воскликнул я, слегка удивив его. Он не совсем понял, в чем дело.

Утром, действительно, погода была препаршивая. Нельзя было разглядеть, что делается на другом конце аэродрома. Даже птицы передвигались пешком. Инженеры горевали. Им хотелось продолжать испытания. Я был вне себя от радости. Мне везло. Но я слишком усердно отпраздновал свою удачу.

Уже к полудню туман стал подниматься. Инженеры пришли в хорошее настроение. С возрастающим беспокойствам следил я за тем, как прояснялось небо и рассеивался туман. Спустя невероятно короткий промежуток времени на небе осталось лишь несколько облачков. Меня буквально мутило, но сияющие инженеры распорядились о выводе самолета на поле.

Пока механики обогревали самолет, я зашел в буфет выпить чашку кофе.

Вернувшись к ангару, я влез в самолет, чтобы сделать первые два пике из следующей серии. Вместо скоростных испытаний надо было опробовать самолет на выход из пике. Вот тогда-то я и понял, для чего служит акселерометр.

Я знал, что акселерометр показывает силу, действующую на самолет при выходе его из пикирующего полета. Эта сила выражается в единицах g, или силы тяжести. Я знал, что в горизонтальном полете акселерометр показывает одно g. Это означает, помимо всего, что меня прижимает к сиденью с силой, равной моему собственному весу, то есть ста пятидесяти фунтов[7]. При выходе из пике меня прижмет к сиденью во столько раз сильнее, во сколько раз центробежная сила повысит число g. Я знал, что мне нужно выйти из пикирующего полета после десяти тысяч футов отвесного планирования с такой резкостью, чтобы повысить число g до девяти. Меня прижмет к сиденью с силой, в девять раз большей моего собственного веса, то есть с силой в тысячу триста пятьдесят фунтов. Я знал, что это дает большую перегрузку самолету, поэтому военное министерство предложило мне это сделать; им хотелось узнать, выдержит ли самолет такую перегрузку. Но я не знал другого. Не знал, что такое давление будет значить для меня самого. Я не имел никакого представления о том, что такое — выход из пике при девяти g для летчика.

Я решил начать пикирующие полеты с трехсот миль в час и увеличивать скорость пикирования для каждого из следующих четырех полетов на двадцать миль в час — так же, как я делал при скоростных пике. Из первого пике я решил выйти с пятью с половиной g. В следующих я решил увеличивать резкость выхода на одно g. Таким образом, из четвертого пике, при скорости в триста шестьдесят миль в час, я решил выйти с восемью с половиной g. Затем я собирался сделать большое заключительное пике с десяти тысяч футов до конечной скорости и выйти из него с девятью g.

Я поднялся до пятнадцати тысяч футов и, пикируя, нагнал скорость до трехсот миль в час. Потом взял ручку на себя и стал следить за акселерометром. Машина пошла вверх, и меня прижало к сиденью. Центробежная сила, — огромное невидимое чудовище, — вдавливала мою голову в плечи и так прижимала меня к сиденью, что мой позвоночник сгибался, и я стонал под этой тяжестью. Кровь отлила от головы, в глазах темнело. Сквозь сгущающуюся дымку я смотрел на акселерометр и неясно различал, что прибор показывает пять с половиной. Я освободил ручку и последнее, что я увидел, была стрелка акселерометра, движущаяся обратно к единице. Я был слеп, как летучая мышь. У меня страшно кружилась голова. Я посмотрел по сторонам на крылья самолета. Я их не видел. Я ничего не видел. Я посмотрел туда, где должна была быть земля. Спустя недолго она начала показываться, словно из утреннего тумана. Зрение возвращалось ко мне, так как я освободил ручку и уменьшил давление. Вскоре я снова стал хорошо видеть. Я выравнялся и уже, повидимому, летел некоторое время горизонтально. Но голова моя горела, а сердце стучало, как пневматический молот.

«Как же я выйду из пикирования при девяти g, если сдаю при пяти с половиной?» — думал я и решил, что слишком затягиваю это дело и что в следующий раз освобожу ручку раньше, чтобы не оставаться под давлением так долго.

Я обратил внимание на то, что по сравнению с вчерашней ночью голова моя совсем прояснилась. Я не знал, приписать ли это высоте или выходу из пике. «Либо то, либо другое, либо и то и другое вместе очень полезны с похмелья», — подумал я.

Я снова взобрался на пятнадцать тысяч футов и пошел вниз, нагоняя скорость до трехсот двадцати миль в час. На этот раз я более резко взял ручку на себя. Прежде чем я успел освободить ее, я заметил, что перескочил через шесть с полтиной и дошел до семи g. Я чувствовал, как у меня сдавливаются внутренности, я вновь терял зрение и сознание. Однако, мне помогло то, что я резче взял ручку на себя и скорее ее освободил. Поэтому я смог следить за приборами при более высоком g.

Я сдал машину для осмотра. Все было в полном порядке. Потом я снова поднялся и сделал еще два пике. Они форменным образом расплющили меня, но самолет перенес их прекрасно. Я посадил его, чтобы ночью его тщательно осмотрели.

Я чувствовал себя так, как будто меня избили. Мне казалось, что кто-то вынул мои глаза, поиграл ими и снова вставил на место. Я чуть не падал от усталости и чувствовал острую, стреляющую боль в груди. Спина у меня болела, и вечером из носа шла кровь. Меня слегка беспокоило предстоящее предприятие с девятью g.

Назавтра выдался свежий и прозрачный золотой осенний день. Небо было синее, как индиго, и чистое, как горный ручей. Один из тех дней, когда хорошо жить.

К моему удивлению, я чувствовал себя превосходно и подумал: «Должно быть, пикирующие полеты действуют укрепляюще».

Я направился к самолету, для того чтобы поднять его, довести при пикировании до критической скорости и выйти из пике с девятью g. Вчера, в последнем полете, сплющилась обшивка фюзеляжа. Резкий выход из пике при восьми с половиной g толкнул фюзеляж со скоростью в триста шестьдесят миль в час навстречу упругому воздушному потоку. Металлические крепления обшивки фюзеляжа были раздавлены так, как будто по ним прошелся паровой каток. Это повреждение не затрагивало основных частей самолета и не отражалось на его прочности. Оно могло быть исправлено в тот же день. Заодно решено было усилить и крепления.

Во время ремонта я разговаривал с офицером, который только что прилетел из Вашингтона. Я поделился с ним своим беспокойством по поводу девяти g. Он сказал, что когда берешь ручку на себя, нужно громко кричать. Это помогает. Мне показалось, что он смеется. Такое средство казалось крайне нелепым. Но он говорил серьезно. Он объяснил мне, что это напрягает мускулы живота и шеи, помогает сохранять сознание и зрение.

Пока мы дожидались, кто-то рассказал мне о военном летчике, который несколько лет тому назад при испытаниях на аэродроме Райт, из-за неверного акселерометра, случайно сделал слишком много g. Он дошел до невероятно высокой цифры — не то двенадцать, не то четырнадцать g. У него лопнули в мозгу кровеносные сосуды. Он около года пролежал в госпитале. Говорили, что ему никогда не поправиться… Я решил приложить все усилия к тому, чтобы не превысить девяти g. Днем я поднялся до восемнадцати тысяч футов, сделал горку и начал пикировать. Снова мертвое бесшумное падение и нарастающий рев. Снова — все внимание скачущим стрелкам приборов. Летчик никогда не видит земли во время такого пике: он слишком занят наблюдениями в кабинке. Снова страх, усиливающийся в течение тридцати наполненных визгом и воем секунд, когда жизнь — задержанное дыхание, когда страх смерти — тень, притаившаяся в темном углу. Снова истязается машина. Начинает казаться, что ни одно создание рук человеческих не выдержит напряжения от такой скорости.

Когда альтиметр показал восемь тысяч футов, я перевел взгляд на акселерометр и взял ручку на себя. При этом я действовал обеими руками. Я хотел как можно скорее прочесть показания прибора. Невидимая сила, словно наказывая меня, так вдавила меня в сиденье, что я еле различил, как стрелка проходила цифру девять. Я с трудом сообразил, что зашел дальше, чем следует, и освободил ручку. Когда моя голова прояснилась и в глазах посветлело, я обнаружил, что уже выравнялся и что регистрирующая стрелка акселерометра стоит на девяти с половиной. Я сверился с альтиметром. Он показывал шесть с половиной тысяч футов.

Когда я спустился на землю, офицер, видевший немало таких полетов, сказал мне:

— Мне казалось, мой мальчик, что вы никогда не выжмете ручку. И я невольно закричал: «Ручку от себя! Ручку от себя!»

Я чувствовал, что у меня внутри все истерзано. Я забыл, что надо было кричать. Спина моя болела так, как будто меня поколотили. Я был сам не свой, я радовался, что мне не надо делать пике ежедневно.

Однако этим дело не кончилось. Остаток дня я посвятил полетам при различных условиях нагрузки. Я занялся высшим пилотажем, — делал мертвые петли, моментальные бочки, медленные бочки, штопоры, настоящие иммельманы, летал вниз головой.

Но и этим дело не кончилось. На следующий день я полетел в Вашингтон. Ведь испытания на авиазаводе были только предварительными!

В Вашингтоне я должен был сделать сначала три взлета и три посадки, затем повторить все фигуры высшего пилотажа при различных условиях нагрузки и, в заключение, сделать два пикирующих полета до конечной скорости с выходом из пике при девяти g.

Когда я готовился к тому, чтобы продемонстрировать три взлета и три посадки, над аэродромом показалась эскадрилья истребителей. Их было двадцать семь. Они принадлежали морской эскадре, для которой предназначались новые самолеты в том случае, если военное министерство их купит. Истребители сделали посадку и выстроились в ряд. Летчики вылезли из кабин и столпились у моей машины. Это были лучшие эксперты страны. На заводе, занятый другой работой, я слишком мало уделял внимания посадкам. Что если я скверно посажу машину на глазах у всей этой компании?

Три простых взлета и посадки измотали меня, но я приложил все свое старание, и они вполне удались. После этого маневры с различной нагрузкой, занявшие остальную часть дня, показались мне простой забавой.

На следующий день мне предстояли два заключительных пике. Я должен был отправиться в Дальгрен. Над Анакостией так много случалось аварий, причем самолеты, распадаясь на части, разрушали дома, вызывали пожары и создавали всеобщее смятение, что колумбийские власти запретили пикирующие полеты в этом районе. Дальгрен лежал всего в тридцати милях к югу, и я покрыл это расстояние, набирая высоту. Первый пикирующий полет прошел прекрасно, но мне предстоял еще один. Я ненавидел этот «еще один». До сих пор все шло так гладко, и мне была ненавистна мысль о том, что что-то может случиться в этом последнем полете.

Набирая высоту, я думал о жене и ребятишках. Погода была чудесная. Я тщательно проверил каждую мелочь. Я вздыбил самолет для пикирования и ринулся вниз. Земли промелькнула подо мной, синяя и такая далекая. Теперь за приборы. Я согнулся под нарастающим напряжением чудовищной скорости. Как я ее ненавидел! Примерно на половине спуска я обнаружил перед глазами какой-то предмет. Через секунду я узнал его. Это была ракета для световых сигналов. Она выскочила из кобуры на правой стороне кабинки и болталась в воздухе между моим лицом и коленями. Я схватил ракету рукой, лежавшей на рычаге, и, чтобы избавиться от нее, хотел было перебросить ее через левое плечо, но быстро сообразил, что это будет не особенно остроумно. Ведь позади за винтом ее подстерегал мощный поток воздуха, имевший скорость триста-четыреста миль в час. Он схватил бы ракету и швырнул ее за хвостовое оперение. А тогда — прощай самолет. В нерешительности я несколько раз переложил ракету из одной руки в другую, пока, наконец, не зажал ее в руке, державшей рычаг. Я заметил, что во время этой возни позволил самолету задрать нос и поэтому в течение остальной части полета осторожно возвращал его в прежнее положение. Это вызвало отрицательное показание регистратора. Вдобавок, хотя я вышел из пикирования с девятью с половиной g по акселерометру, что-то оказалось не в порядке, и регистрирующий прибор записал всего семь с половиной g.

Этот пикирующий полет был забракован, и я должен был повторить его еще раз. Еще один лишний раз! Самое трудное было вновь побороть мысль о повторном риске. У меня появилась болезненная мнительность. Я знал, что мотор и пропеллер уже выдержали многократную перегрузку. Может быть, именно этот лишний раз станет для них роковым. А вдруг обнаружится какой-нибудь пустяк, незамеченный при осмотре, и он обязательно подведет меня, а я уже был так дьявольски близок к цели.

* * *

На следующий день они дали мне чек на тысячу пятьсот долларов и уничтожили страхование. Мой старый автомобиль не мог бы добраться до Оклахомы. Кроме того, он был недостаточно поместителен. Мне пришлось заменить его другим. Я привез свою семью в целости и сохранности, но ее надо было кормить, а тысячи пятьсот долларов не навсегда хватит… Поэтому я снова стал искать работу. Она как будто бы наклевывалась. Это были испытания самолетов в пикирующих полетах…