И возвращаемся на землю...
И возвращаемся на землю...
Летная комната
Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:
- Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...
- И старые поршни с окурками на свалку! - подхватил Витя Расторгуев.
Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была т а нога!
Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:
- Бояре, гоните в получку по четыре сотни!
"Королями" мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.
Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, "Одинокую купальщицу" Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.
На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж - должно быть, юг Франции.
Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него - бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол - это было все раньше.
Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.
Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.
Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!
"Пять два ноля десять" готова. Хапову одеваться!"
Валентин встает. Пригладил машинально волосы - они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и - чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы - кладет рукой фигуры.
- Все равно, - невозмутимо говорит противник, - безнадежно! - Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: - Ну кто?..
Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан - тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды - садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!
Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.
Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.
- ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.
- Где у него зад?
- Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...
Со второго этажа видно все поле. Напротив - самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров прибрали уже "к рукам" удобные места. "Крепости" потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.
Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки - греются на солнце. Кое на ком "халат" брезентовый наброшен, другие - просто "нагишом". Лоснятся упитанные спины.
Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?
Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?
И люди...
Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном - собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!
Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: "Надолго ли?"
Для многих, оказалось, навсегда.
Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!
"Линейка" снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.
И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки - оптимизм прекрасного здоровья.
Присмотришься - только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: "Одеваться!.." Оделись и улетели навсегда.
Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.
Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.
Сначала ничего не слышно - просто звук еще не долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.
Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет "Прекрасную Елену". Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала Нельсона, вернее, Лоуренса Оливье, который играл в фильме "Леди Гамильтон": у Сергея тоже черная повязка на глазу. На гимнастерке Золотая Звезда и ленточки.
Сергей любит пение. Какое?.. Трудно сказать. В этом он непостоянен. Любит, например, басы, сам подражает. Вот и сейчас: только прервался вальс, он запел Шиянову - тот сидит спокойно, как Будда, щурясь доброй улыбкой.
Сергей шутливо выводит, однако получается не слишком чисто:
- По-ги-ба-ет в об-щем мне-нье по-ра-а-жен-ный кле-э-ве-той!..
- Неправда, - равнодушно говорит Шиянов. - Не от нее погибает.
- Го-го, - басит Сергей, очень довольный. Потянулся, сделал несколько упражнений руками и спросил: - Виноват, Георгий Михайлович, должно быть, понижаю?
Юра, как мы привыкли звать Георгия Михайловича Шиянова, испытателя с большим опытом, еще довоенной школы, улыбается:
- Понимаешь... Как бы тут сказать?.. Небольшой разброс точек.
Сергей смеется:
- Пардон... Как в летном эксперименте... Впрочем, я сегодня того... не в голосе...
- Возможно, - соглашается Шиянов. - На репетиции оркестра тоже что-то не ладилось сперва. Дирижер несколько раз начинал с первого такта. Наконец, раздосадованный, остановил оркестр. "Позвольте вам заметить, - говорит музыканту из медной группы, - у автора здесь "ля", вы же играете "ля-бемоль"!" - "Труба еще холодная", - отпарировал тот. "Согрейте... Чайковского холодной трубой играть нельзя!" - посоветовал дирижер.
- Браво! - Сергей подсел ближе.
Летная комната оживилась. Шахматисты и те приподняли глаза.
Но тут открылась дверь, и заглянул гость из ЦАГИ.
Василий Комаров крикнул приветливо:
- Сергей Яковлевич!.. Ждем вас.
Наумов поздоровался, вошел непринужденно и сказал:
- Три фута под килем!
Морское приветствие вызвало улыбки.
- У меня здесь кое-что из продувок "сто четвертой"! - Наумов полез в портфель.
Летчики стали подходить поближе.
- Вот... - Сергей Яковлевич перелистал отчет, нашел нужный ему график. - Вот, полюбуйтесь, Василий Архипович, на протекание кривых це - игрек и эм - зет по альфе.
- Здесь изрядная нелинейность, "Ложечка", так сказать, - заметил Комаров. - Сергей Яковлевич, когда мы выйдем на большие углы, можно ожидать "подхватывания"?
Амет усмехнулся.
- Представляю эту "красотку" штопорящей...
Кто-то добавил:
- Да еще с пассажирами на борту!..
- Нет, нет... друзья, - Наумов встрепенулся, - не будем вдаваться в пессимизм: взгляните на эм - зет... После горба здесь вновь начинается благоприятный градиент...
- Да, но разница в числах Рейнольдса?.. - возразил Шиянов. - В натурных испытаниях может оказаться и похуже, чем в трубе.
- Извиняюсь, - разгорячился гость, - "рейнольдсы" нами учтены... Конечно, - добавил он, помедлив, и уже с улыбкой, - к испытаниям надо подходить крайне осторожно!
- Сергей Яковлевич, как вы смотрите на установку противоштопорного парашюта? - спросил Анохин.
- Стоит подумать.
Кто-то из летчиков съязвил:
- Не так страшен газ, как противогаз!..
Наумов стал собирать в портфель бумаги:
- Вот что, други, приезжайте к нам в институт. Вместе посмотрим, как это выглядит на деле, обмозгуем поглубже.
- На макет ездили, Сергей Яковлевич? - спросил Анохин.
- Да... Комиссия маршала Скрипко... Ба! В порядке разминки, хотите?.. - Наумов просиял. - В командировке, знаете как это бывает, за столом вспомнили довоенные годы, самолеты тех времен. Маршал поделился с нами одной историей.
Знакомый врач попросил устроить ему воздушное крещение. Как раз в тот день дул сильный ветер, и летчики тренировались на учебных бипланах. Новичка усадили в заднюю кабину, пристегнули пряжку ремней, и самолет пошел. Летчик с запалом - принялся всячески куролесить: крутил петли, перевороты, виражи. Наконец, решив, что хватит, отправился на посадку. Однако у самой земли его внезапно "прогнали во второй круг". Снова набрав высоту, летчик оглянулся и в ужасе оцепенел: пассажира в кабине как не бывало!.. "Врач выпал!.. Катастрофа!!!"
С тяжелым сердцем пилот заторопился на посадку. Уже заруливая на стоянку и просто в отчаянии, не зная, что докладывать начальству, вдруг увидел... Кого бы вы думали?
- Врача?!
- Вот именно. Как ни в чем не бывало тот, восторженный, рассказывал что-то в кругу командиров.
"Наваждение", - летчик протер глаза.
Он выключил мотор, спрыгнул с крыла, подскочил к дорогому ему теперь человеку, схватил его за плечи:
- Как же это вы?
- Что? - не понял врач. - Ах!.. Извините, право, расчувствовался, совсем забыл вас поблагодарить... Спасибо, друг! Все было так прекрасно!
- Я спрашиваю, как вы оказались здесь?
- Обыкновенно.
Они смотрели друг на друга - бледный летчик и озадаченный медик. Наконец последний сообразил:
- Простите великодушно, я, видно, не спросясь?.. Я вышел, когда вы сели первый раз.
- Смотрите на него: он вышел! - рассвирепел тут летчик. - Да я же еще не сел! - заорал он. - Мы были еще в полете, черт вас возьми!..
- Мой бог!.. Я полагал, что уже все... - Теперь сам "крестник" стал бледным, как халат.
Довольный произведенным эффектом, Наумов распрощался и ушел.
Приятно было вспомнить милые самолеты - на них мы учились. Воздушная их скорость была так мала, что сильный встречный ветер заметно съедал ее - тормозил полет относительно земли. Когда порывы разгуливались не на шутку, маленький биплан мог почти зависать на месте при посадке. Так что с полуметровой высоты "новенький" действительно мог спрыгнуть на ходу, как с подножки трамвая.
Всех нас переключил на себя динамик - наш вершитель судьбы: щелкнул и шипением напомнил, что мы на работе и время не знает остановки.
- "Триста первая" готова!.. Шиянову одеваться, ведущий ждет внизу.
Юра встал. Я спросил:
- Сегодня с катапульты?
- Думаю "шаркнуть"... Поехали, посмотришь? - И уже ко всем: - Кто не видел "цирк"?
Летчики встрепенулись.
- С ускорителем?
- С огоньком под мышкой...
- На комете!
- Будет ли киносъемка?
- И мы поедем. Амет, а ты как?
- Валяйте. Время к обеду: мне и с крыши хорошо видно, - философски ответил Амет-Хан.
Те, кто решил ехать на старт, пошли на выход. В раздевалке Шиянов уже влезал в старый, потертый кожаный костюм. Он спокоен, даже "заторможен" как-то. Мне показалось, разве что пальцы чуть выдают.
Шум летной комнаты перенесся на лестницу, там разделился: одни полезли на крышу, чтобы смотреть оттуда на "точечный" старт Шиянова с катапульты, других уже ждал автобус внизу.
Летная комната на время притихла, затаилась, может быть тоже что-то переживая. Ведь она знает о нас все. И многое из того, что я расскажу дальше, слыхали ее стены.
В черном тумане
Пока мы с Кириллом Макарьевым прогуливались на потолке - тут, на земле, такая благодать настала! Чудо-майский день.
Сидим мы, как на завалинке, на каких-то ящиках у самолета. Красотища! Разумеется, стащили с себя шлемы; я даже меховую куртку снял - брезентовые помочи наружу.
Кирилл расстегнул "молнии" - черный кожаный комбинезон нравится ему. Он любит пофасонить, Кирилл. Думает, никто этого не замечает.
Волосы его всклокочены и влажны; лицо красное, будто только что ввалился в жаркую избу с январской стужи. Я тоже невольно провожу пятерней по волосам - на мне сто ризок, расческу не достать.
Фонарь кабины еще открыт. Откуда-то доносится гул гироскопов. Тон пониже - затухают, но, кажется, самолет еще живой. Не переведет никак дыхание.
Снизу, сквозь переднее стекло в носу, в кабине штурмана, вижу кое-где мохнатый иней. Не успел растаять. Двадцать минут назад там было минус шестьдесят один.
Стоит высоконогий, гордый наш носитель. Он молодчина. Я вспомнил, обернулся на восток: где-то его "восьмерка" в небе? Ого, куда ее снесло! Расплылась клочками ваты в синеве. От нее пошли перистые облака.
Кирилл отстегивает пряжки портфеля. Никогда не расстается с ним на аэродроме. Черный здоровенный портфелище. В нем карты, маршруты, коды, линейки разные, ветрочет - самолетный, так сказать, портфель. Кирилл достает сверток в газете, разворачивает... Вот те на - солидный бутерброд!
- Отломить? - спрашивает, соблазняя.
- Нет, благодарю, уволь. Стану икать.
- Как знаешь. Диспетчер не торопится с машиной.
- Вот этих угости, - показываю глазами: на бетоне радуются солнцу воробьи.
Он отломил кусок, смял в руке и бросил крошки вперед.
До чего ж зоркий глаз! Увидели, канальи: тут как тут!
- Черт возьми! Смотри, вон тот, хохлатый, - смеется Кирилл.
Действительно, хватает самые крупные куски... Дерется, отнимает. Вот варвар!
Кирилл подбросил еще. Теперь воробьи у наших ног.
- Интересно, можно ли приучить их, чтобы прямо из рук? - говорю.
Кирилл улыбается.
- Если поверят, что все мы без подвоха.
У механика свои дела. Он крутанул вентиль - попробовал баллон: раздалось громкое шипение. Воробьи вспорхнули враз всей стайкой - и в сторону. Но тут же, подпрыгивая, с опаской стали подбираться вновь. Кирилл как-то беззвучно усмехнулся.
- Что? - спросил я.
- Вспомнил. Художник один в письме приятелю: "Хочу, - говорит, - их написать, и, хоть сдохни, не получается! Знаешь такое: на снегу стая воробьев, пар от навоза... И тут кто-то хлоп рукавицами! "Фитъ!" И все вдруг, и стаи нет!.. Сто раз пытался - никак".
Я улыбнулся и зачем-то сказал:
- Да, - а сам подумал: "Крепко тряхнуло, когда ОНА пошла". Встал. Подошел под брюхо фюзеляжа. Потрогал направляющие рельсы, держатели. Все так. Посмотрел на защищенные места обшивки из жароупорной стали. На них цвета побежалости, особенно ярок синий цвет. Подумал: "Здорово все же поджаривает при запуске - абстрактная картинка!" Конусной дугой отражение мгновенной вспышки - в самый начальный момент. Я спросил:
- Ты наблюдал ее, Кирилл?
- Еще бы. Нажал на кнопку, дрогнула и вперед. Даже ослепила! Огненный ком перед глазами. Я вздрогнул от неожиданности... Шаркнула в небе отлетевшей головкой спички, только желтоватый шлейф.
- Остаток бутерброда тому, кто скажет, где она сейчас! Сработал ли парашют? - Кирилл сказал это невнятно, он жевал.
- Тогда не кусай помногу, идет автобус.
Воробьи прыснули из-под колес.
Из автобуса проворно выскочил Игорь Павлович Толстых, конструктор этой самой штуки, экспериментальной модели.
- Мы вас ждали только минут через пятнадцать, - извиняясь, сказал он.
Я улыбнулся:
- Нам захотелось есть, и мы поспешили вниз.
- Да, да, конечно, - Игорь Павлович принял шутку всерьез.
- Ну, как она сошла? - спросил он.
- Горкой, с задиром, но строго по прямой, - я попробовал показать, как это было, - вот так... Набрала скорость быстро и скрылась через несколько секунд...
- Запустили над точкой, в створе ветра, - добавил Кирилл, - высота, скорость - вот, - он протянул планшет.
Мы взвалили на плечи парашюты - и в автобус. Игорь Павлович - за нами. Он заметно волновался. Да это и понятно.
- В диспетчерскую, - сказал он. - Заполним полетный лист... Что-нибудь уже известно.
- Почему-то уверен: сработала отлично, - сказал я ему.
Игорь Павлович улыбнулся одними глазами.
- Все же главная для нас проблема - спасение моделей. Разогнаться оказалось проще, чем погасить полуторную скорость звука... Теперь я верю в тормозные юбки. Парашют только в последний момент... Как прошлый раз: подбегаем к ней - представьте, тикают приборы! Механик стянул с себя ремень, перехватил "бомбу" за "талию", чтобы зажать кнопку и остановить их.
- Так будет и сегодня, мой глаз с утра мигает, - говорю.
- Что это? - он повернулся.
- Такая заметка есть.
- О!.. Благодарю, - Толстых рассмеялся.
Я смотрю на него и думаю: "Ведь он был среди первых, начиная свой путь в коктебельском небе!" Продолжая мысль, сказал:
- Хочу признаться, Игорь Павлович, по вашей милости я стал летать.
- Надеюсь, мне это ничем не угрожает?
- На планере "Игорь Толстых-4" я впервые ощутил радость, когда возникает просвет между человеком и землей.
- Если просвет так привлекателен, не проще ли иметь его посредством колодезного журавля!
- Увы, нужна еще свобода!
Автобус вздрагивает на швах бетонки, я закрыл глаза... Все же приятно - слетали удачно. Передо мной опять клубятся кучевые облака. Розовые, перламутровые вершины в несколько тысяч метров высотой. Какая бездна света - куда девать глаза?
Чертовски хорошо сегодня. Мы "сыплемся" на них "с потолка" - хочется даже порезвиться возле атласных облачных кринолинов. Лавирую крылом, чтобы чуть заметно прикоснуться. Кажется, задень покрепче, и разлетятся по ветру, как перья, все эти кубические километры белой массы.
Чуть в стороне, как на экране, порхает наша тень, кренимся с крыла на крыло и мчимся вместе с нею. Вокруг тени сияет ореол, должно быть, отражение от стекла...
Захватывает дух - вот где заметна скорость!
Всего лишь осмотрел приборы, и сказочное нагромождение облаков бросилось на нас. Не видно солнца. Хлопья несутся мимо. Вот мы и в чреве. Из рая прямо в Дантов ад! И мрачно вдруг и сыро.
Но проходят секунды, и снова розовеет стеклянный потолок.
Ну что здесь за солнце! Можно ль так?.. С размаху да как кинет в лицо охапку соломы!.. Прикроешь глаза ладонью, а оно хохочет...
Долой кислородную маску, надоевший шланг - теперь уже можно: высота четыре тысячи. Тру рукавицей щеки, влажный нос... Радуюсь чему-то.
Пора. Переключился на внешнюю связь - в наушниках трескотня, знакомые голоса нескольких "куликов". Говорю:
- "Золушка", я "Кулик-десятый", все выполнил, примите в круг свой.
"Золушка" в ответ рычит медведем:
- Вход в круг разрешаю!
Сбросы, запуски всяких летающих и падающих предметов расцениваются в летных экспериментах по средней сложности: на тройку с плюсом, если очень хотите - на четверку.
Конечно, и здесь бывают исключения; возможны и при сбросах нелады, но это не в счет. Как правило, все просто, гладко: поднялся, "зашвырнул" и сел.
Вскоре после войны пришлось перебросать "летающих бомб" немало, уж не припомню - только что не сотню.
Еще тогда, в сорок седьмом году, удивляло это воинственное название: "ЛБ" - "летающая бомба".
Казалось, все наоборот: и не бомба и не то, чтоб летала, хотя и носила крылья. Эта штука была нежна, как дамские часы, - куда там ей бомбить!
Десять лет спустя ее назвали бы, пожалуй, бомбой прогресса, или самой мирной бомбой. В этом смысле ей сделать кое-что и удалось.
С появлением реактивных двигателей авиация в те годы переживала бурный бросок. Но движение к еще большим скоростям тормозила аэродинамика крыла и хвостового оперения. На пути стал звуковой, или иначе-волновой - барьер, как оказалось, меняющий, и весьма существенно, обтекание воздухом привычных нам, будто бы давно сложившихся аэродинамических форм самолета. Попытка разогнаться, приблизиться в какой-то мере к скорости звука длительным крутым, отвесным снижением - пикированием - не раз кончалась гибелью испытателей. Попробуй разберись потом в причинах катастрофы, когда разбросает все на километр; в клочья рвалась даже резина крошечного хвостового колеса.
Страшнее всего неизвестность. Стали бояться пикирований с больших высот. На приборной доске американского высотного истребителя "тандерболт" была даже приклепана предупреждающая табличка: "Не превышай скорость пикирования!" Красная черта пересекала указатель скорости на цифрах около пятисот миль в час. Мол, хочешь жить, туда не заходи!
Помню, в году сорок четвертом прошел у нас слух, что в Америке одному испытателю удалось выбраться из пикирующего самолета и спастись на парашюте. Представляю, как это было трудно на скорости около девятисот километров в час; катапультных кресел тогда не знали.
От громадной скорости летчик пострадал, но жив остался и смог рассказать о страшном затягивании в пикирование, о полной потере эффективности рулей. Над этим крепко стоило подумать. Теперь, заметив вначале потерю упругости рулей, летчик немедля выводил машину из крутого снижения.
Такие новости, естественно, "взбадривают" исследователей, придают им больше энергии. Аэродинамические трубы в то время, как никогда, гудели днем и ночью. Но коварный "волновой кризис" возникал и в трубах, когда в них скорость воздушного потока разгонялась, приближаясь к звуковой. Он, этот "кризис", при исследовании моделей запирал в трубе поток и в известной мере "путал карты".
Все же в конце концов удалось понять, что обыкновенное прямое крыло теперь не годится. На нем быстро не полетишь. У прямого крыла уже на скорости, равной трем четвертям скорости звука, сопротивление воздуха вырастает в несколько раз.
Именно тогда, в 1946 году, в нашем институте возникла идея, поддержанная ЦАГИ, - воспользоваться принципом падающей бомбы для исследований различных форм крыльев.
Разгон в пикировании с больших высот был не только единственным тогда способом достижения большой скорости, но и опасным для пилотируемых самолетов. Поэтому решено было проводить испытания на беспилотных моделях. Так оказалось возможным исследовать самые различные формы крыльев: прямые, стреловидные, ромбовидные, треугольные.
Для беспилотных моделей крылья отстругивались из куска металла, шлифовались, как ножи. Затем их присоединяли к остроконечным длинным корпусам, к телу "летающей бомбы". В нем размещались регистрирующие приборы.
Вдохновителем этих исследований явился у нас профессор Иван Васильевич Остославский.
С ним вместе трудились Игорь Павлович Толстых, Николай Сергеевич Строев, Виктор Васильевич Уткин, Самуил Борисович Брен, Арсений Дмитриевич Миронов...
"Летающая бомба" развивала околозвуковую скорость.
Году в сорок девятом на нее установили ускоритель - ракетный двигатель на твердом топливе, и ЛБ стала крылатой аэродинамической ракетой. Она стала развивать скорость в тысячу семьсот километров в час, что было по тем временам весьма немало.
Когда мы впервые собирались запустить ЛБ, все улыбались - ну, для летчика-испытателя эти исследования сейчас безопасны!
Да, теперь можно уверенно сказать: "летающие бомбы" позволили тогда многое исследовать без риска.
Был, правда, один у меня случай, но модель здесь совершенно ни при чем.
В кабине минус пятьдесят, а "на дворе" на восемь ниже. Все металлическое закуталось в мохнатый иней. Сидишь, нахохлившись, как воробей на проводе в злющий мороз.
Маловато кислорода. Даже головой стараюсь не шевелить, только глазами; чуть резче - искры из глаз. Аварийный флажок подачи кислорода давно открыт. Ощущаю под маской обжигающую струйку - это жизнь! Если струйку прервать секунд на десять - нас не будет.
Вдыхаю дьявольски промерзший, только что не жидкий кислород. Приспособился: стараюсь крошечными дозами, верхушкой легких, но почаще. После мучает кашель. В мыслях: "Как это медики не придумают устройство, чтобы кислород был потеплей?"
Мы на боевой прямой - это очень точное движение к цели. Здесь на глазок нельзя. Рули все замерли. На пикировщике прозрачен даже пол. Вижу свои ноги на педалях в огромных собачьих унтах и красную черту на стекле; под ней плывет земля. Слышу спокойный голос Кирилла: "Влево два... так... Чуть вправо... Хорошо... Так..."
Он позади меня, справа. В отражении на стекле прибора его обмерзшая кислородная маска - словно ком снега на лице. Кирилл наклонился, уперся глазом в трубу прицела, изредка дает мне поправку к курсу. Мышцы моих ног попеременно напрягаются в ответ. Так мы идем к цели. Изредка боковым зрением по сторонам, на двигатели: "Как они, трудяги? Им не холодно!" Слетает испарина с округлых спин. Сейчас мне почему-то моторы напоминают пильщиков.
Мы забрались на самый потолок, больше не в состоянии подняться даже на десяток метров; мощности надо бы еще, но взято все.
Отсюда, из стратосферы, кажется, что висим на месте. Вот она, цель, квадрат в лесу два на два километра, рядом, а не достать никак.
Идут минуты. Я все смотрю на этот квадрат; он светлой заплаткой на темном бархате леса.
Когда так напряженно - все ждешь чего-то, съежишься и ждешь. Уши принимают непрерывный ворчливый спор моторов, глаза следят за цветом выхлопа, стерегут стрелки давлений масла - их две подружки, рядышком, от каждого мотора. Слегка подрагивают на цифрах "три": нижний предел. Сейчас, перед сбросом, они мне кажутся важней всех стрелок на борту.
Но время, как ни тянется, все же проходит. Притих внезапно Кирилл. Наконец шевельнулся и сказал: "Сброс!"
Я почувствовал, как вздрогнула машина - освободилась от ноши в шестьсот кило. И мне полегче стало, будто свалился мешок с плеч. Сразу убираю газ, и - вниз. Кирилл говорит:
- Чуть спустимся пониже, не забудь, прогони температурную площадку.
- Ладно, - отвечаю, а сам подумал: "Это уж пустяки".
Спустились на тысячу метров ниже, спрашиваю:
- Так будет хорошо?
- Да. - Он смотрит на синий столбик огромного термометра, что сбоку фонаря. - Подожди минутки две, установится - я запишу.
Прошло секунд двадцать, тридцать. Переговариваемся, ничего не ожидая. Напряжение с моторов все снято, казалось, дело в шляпе... Как вдруг!..
Что-то ахнуло слева в машине. И не успел я взгляд перевести, как на нас свалились сумерки, словно затмение солнца.
Черт возьми! Ничего не разберу!
Руки сработали сами собой - успели перекрыть топливо левому мотору, выключить его... Но винт "молотит"... Не самолет - камнедробилка! Будто в моторе шестерни грызут друг друга. Но это еще "оркестр"!.. Тут дела похуже... Меня сразила темнота. В эти пару секунд я еще не разобрал, в чем дело, но левого мотора уже не вижу.
- На левом... из-под кока винта прет масло! - крикнул Кирилл. - От меня еще видно!
Доходит: "Вот кто устроил масляный туман. Ну теперь держись!"
Я уменьшил обороты винта до предела, но он "молотит" вхолостую и распыляет масло. Это меня волнует больше всего. Есть и другое: зубы стучат, щеки вибрируют под маской, а стрелки на приборах размылись в ознобе... Дикая тряска, в конвульсиях машина...
"Что это: винт? Мотор?.. Как бы не оторвались!" - думаю, а сам смотрю на стекла.
Полминуты - и прозрачный потолок стал непрозрачным. Левое, самое заветное стекло против штурвала, расплылось в мраморных разводах. Пока можно смотреть еще направо - кренюсь, заваливаю самолет в правую спираль.
Я сказал себе: "Если закроет вот этот уголок стекла - нам не сесть. Даже если ничего не отлетит, все равно прыгать!"
- Пора?
Вот беда - пока машина еще не падает, как ни решай, трудно сказать себе: пора!
Снижаемся в масляном тумане - этого явления метеорологи еще не знают. Иной маляр так красит стены, и все вокруг - пол, окна и сам - в краске.
"Докрасит или нет?" Считаю про себя: пятьдесят восемь, пятьдесят девять...
Аэродром под нами, правое крыло в него уперлось. Я стиснул штурвал, хотя он тут и ни при чем. Жму на кнопку и говорю:
- "Золушка", - я "Кулик-десятый", примите аварийно, на грунт, плохо вижу.
Ответ не сразу. Восемьдесят пять... восемьдесят шесть... девяносто один... Наконец: "Посадку разрешаю".
Кирилл сполз ближе ко мне, наклонился, заглядывает в приоткрытую форточку. Мы прекрасно понимаем друг друга и молчим.
"Едем" к земле, как бывает, когда на автомобиле двигаешься в слякоть за грузовиком и без "дворников": мерзко, окатывает с ног до головы и ни черта не видно! Хочешь не хочешь, крути баранку вправо.
Вижу лямки парашюта на спине Кирилла - средство надежное. Но как расстаться с самолетом, пусть он и вот такой в твоих руках?
Затягиваю с решением: "Прыгать - не прыгать?" Снижаемся; я медлю: еще немного. Еще чуть-чуть. И вот совсем. Теперь одно - нужно садиться!
Мы зашли с реки по диагонали и, пока я был в правом развороте, обшарил глазами зеленый сектор аэродрома - поле свободно.
Так с разворота иду к земле.
Впереди ничего не вижу, смотрю в форточку градусов под сорок вправо.
Мелькнул песчаный обрыв, скрылась под крылом проволочная ограда.
- Теперь мы дома, - сказал Кирилл.
"Не рано ли бубнишь? - подумал я и только успел вывести из крена - потянул на себя штурвал.
Как будто подвел неплохо. Но вот штурвал на животе, а мы все еще летим - земли-то под нами нет. Теперь я все сделал и жду удара... В бессильной тоске заныло сердце. Показалось, что слышу свой пульс...
Ахнули на грунт так крепко, что до сих пор не понимаю, как осталась машина в едином целом?
На удивление - катимся куда-то! Куда? Бог знает!
Пробую осторожно тормозить... Браво! Целы все ноги - три самолетные, четыре наши!
И вот все стихло. Ошеломляющая тишина. И мы с Кириллом - ни слова. Сидим.
Когда я рванул красную ручку и фонарь весь распахнулся, нас обдало светом. Будто в глаза - софиты! Вот оно какое, солнце!.. Что за зелень, как ясно видно все вокруг!..
А машина?..
Тут я присвистнул. Мотор, кабина, стекла, винт словно купались в нефти. Текут черные слезы, пачкают траву.
Остановились метрах в двухстах от взлетной полосы, и жизнь аэродрома идет своим порядком - мы не мешаем.
К нам мчится "санитарка". На подножке Сувиров, наш старший инженер.
- Ну что ж, - беззвучно, как он умеет, засмеялся Кирилл, - давай обнимемся.
Я посмотрел ему в глаза, привстав с сиденья.
- Кхе, - говорит он, - да ты, малаец, возьми платок, вытри лицо.
Кирилл забежал вперед.
- 0-го-го, - кричит, - вот так брешь в картере! Полюбуйся, планетарные шестерни наружу смотрят!
Этого я никак не ожидал.
В коническом литом корпусе двигателя вырван кусок металла с полметра в окружности. Из "провала" выглядывает единственным "мохнатым" глазом шестерня, поблескивают грани зубьев.
- Вот так рвануло, - говорю. - Хорошо, что "играли" втемную, а то страха было бы в два раза больше.
Кирилл сбросил парашют, смеется:
- Два - ноль в нашу пользу!
Подкатила "санитарка". Сувиров спрыгнул, с ним наш механик. Сразу к самолету - развели руками.
Врач выскочила из машины - и к нам.
- Как самочувствие?
- Недурно, - отвечаю.
- Мне позвонили... Я думала, у вас с глазами...
- Нет, - я, улыбаясь, кивнул на машину. - Вот ей надо бы промыть глаза. Доктор, нет ли у вас борной кислоты?
- А сколько?
- Николай Петрович, с ведро?
Всем стало весело. Жмут руки... Сувиров качает головой.
- Вам крепко повезло - на чем только держался полутонный винт?!
И верно! А что ж, плакать? Так везет раз в жизни - сесть в масляном тумане! Такого что-то не слыхал.
Кирилл Макарьев - штурман-испытатель. Казалось бы, достаточно летает: высоко и быстро. Нет, мало. Давай еще на безмоторных крыльях!
Из всех моих друзей Кирилл последним парил над Коктебелем. В этом смысле он самый молодой из нас.
В шестьдесят втором году Кирилл поднялся над Узун-Сыртом метров на восемьсот на "бланике" - так назывался его двухместный чехословацкий планер.
Показывая потом снимки, он мне говорил:
- Наконец ощутил то, о чем так много слышал, - чары волн над Коктебелем. Поднимался я так быстро, что на колени становились отроги Карадага. Холмы и пена бухты погружались в голубую дымку. Потом, стоя у чебуречной, я тщетно искал эту дымку... Мираж... Спросил соседей: "Кто видел?" Они переглянулись. "Никто". А ведь это было.
"Ночные духи" и сверхзвук
Не раз я задумывался над судьбой первооткрывателей, людей подвига. Какие это люди?.. Особые, рожденные быть такими? Сделавшие себя? Или в силу эмоциональных обстоятельств вдруг, независимо от разума и воли, идущие на подвиг?
Тот, кто бросился с гранатами под танк, вероятно, до последней минуты еще надеялся на счастье, на удачу, наконец, на чудо. Но танки шли. И вот его мгновение. Что-то взорвалось в нем еще до взрыва гранат. Он крикнул истошно:
- На-ка, захлебнись!
А кто последним оставляет тонущий корабль, разве не совершает подвиг? "Последний" остается первым. И вот что важно: к этому он давно готов.
Тысячи различных подвигов - тысячи людских характеров. Попытка представить героя в обобщенном виде неминуемо приводит к возвышению его над человеком. Можно обобщить одно определение: совершает подвиг Человек.
Мне могут сказать: "Рассказываете об испытателях, и будто весь их труд состоит из подвигов и приключений. Так ли это?"
Конечно, нет. Приключения и те довольно редки, не говоря уже о подвигах. Иной так и промечтает о подвиге всю жизнь, как страстный рыбак об очень крупной рыбе.
Качество наращивается незаметно. Нужно проделать множество непримечательных полетов, чтобы получить крупицу. Такова повседневная работа. В ней бывают всплески. Например, первый вылет опытного, оригинального самолета. Но к подвигу ближе исследования новых явлений в летании. Мы чтим Нестерова за первую петлю, за первый воздушный бой. Арцеулова - за первый сознательный ввод в штопор, за вывод из него, за пример, как это делать. Анохина - за первый флаттер. Бахчиванджи - за первые полеты на ракетоплане. Мы многих чтим.
Давно рядовые летчики летают на сверхзвуке. ТУ-144 - пассажирский лайнер - способен летать со скоростью в два и тридцать пять сотых раза быстрее скорости звука. А многие ли знают имя того, кто 18 октября 1949 года первым перебрался через звуковой барьер? На ленте самопишущих приборов его полета впервые значилось: одна целая и одна сотая скорости звука.
В первые послевоенные годы у нас как-то особенно взбурлила жизнь. В людях оставалась еще инерция войны: упорство сделать что-то полезное для фронта, не пропустить хотя бы один день. И в это состояние вплелась радость победы. А с ней в авиацию с первыми реактивными двигателями пришла захватывающая тема обновления.
Я уже говорил, что в ЦАГИ, да и в нашем институте, все было подчинено идее: найти такую форму крыльев, чтобы с их помощью проторить лазейку в звуковом барьере.
Сам по себе в это дело проник дух азартного соревнования. Люди спешили на работу, как на спектакль, прерванный вчера на самом интересном месте. Сотрудники, не занятые этой темой, и те болели за нее.
Периодически устраивались "матчи-поединки" аэродинамиков. На заседаниях научного совета они докладывали критически настроенным коллегам о находках в обтекании крыла в "области трансзвука". Затем каждая сторона очень учтиво критиковала исследования своих соседей. Говорилось сперва о важности проделанной работы, потом тончайшими аргументациями, как скальпелем, работа "потрошилась", не без намерения найти в ней малообнадеживающее ядро.
Мы, болельщики, только что не кричали, когда "наш" обрушивал на противника остроумные и меткие удары, и покидали зал, как покидают его, когда на ринге пожали перчатки крепкие боксеры.
Мы расходились, смакуя словесные "нокдауны", и часто в простецкой увлеченности недооценивали смысл важных открытий. На основании их уже создавались первые стреловидные крылья.
Наш галдеж терялся только на аэродроме в басовитом гуле тяжелых бомбардировщиков, нет-нет да и прорезаемом свистом новорожденной турбины. В этот неуемный, безжалостный оркестр шумов пушечным выстрелом врывалась катапульта. Ее аккорд подавлял все, заставляя вспомнить о войне.
Вертикальная катапульта стояла в ангаре. Рельсы вверх, вроде лифта, метров на двадцать. И когда сухой раскат будто сдвигал чуть с места воздух и землю, мы знали: гром оттуда, из ангара, где в этот миг взметнулось под крышу кресло летчика. Там идут исследования пороховых зарядов. При аварии в воздухе заряд должен подбросить человека так, чтобы он на любой скорости перелетел хвост самолета. Но "выстрел" нужно устроить в меру резким, а то получится "услужливый медведь".
В 1946 году, незадолго до гибели, Алексею Николаевичу Гринчику удалось достигнуть на МИГ-9 около девятисот километров в час, или, точнее, семидесяти восьми процентов скорости звука. После него Марк Лазаревич Галлай на таком же самолете добавил к этим цифрам еще два процента и подошел к грани потери продольной управляемости и затягивания в пикирование. Расшифровав ленты регистрирующих приборов, испытатели поняли: "Все!.. На обыкновенном крыле дальше продвинуться по скорости нельзя".
Но вот на "фирме" Лавочкина создается первый реактивный самолет со стреловидным крылом. Конструкторы назвали его условным номером - "160". Маленький одноместный моноплан с двигателем Р-10.
Имея тягу всего в 900 килограммов, очень большой скорости не разовьешь, но при крутом снижении новое крыло позволяло приблизиться к скорости звука по крайней мере еще процентов на десять.
"160" испытывал "фирменный" летчик Иван Евграфович Федоров. До того как Федоров появился у нас на аэродроме, о нем уже рассказывали с улыбкой, что он "дезертировал" с завода на фронт, будучи летчиком военной приемки.
Осенью сорок первого на завод прибыла группа очень злых летчиков-истребителей - дела на фронте шли более чем неважнецки. В ожидании самолетов летчики ходили по цехам и костили продукцию завода - истребители ЛАГГ-3 - за плохую маневренность и недостаточную скорость. Это услышал главный инженер завода Борис Васильевич Куприянов и сказал:
- Ну-ка, Федоров, покажи этим юнцам, как нужно летать.
И Федоров показал. В восторге от наглядного урока, летчики стали уговаривать Федорова присоединиться к ним. И однажды, не сказав никому ни слова, он взлетел вслед за группой военных машин, пристроился к ним в пеленг и улетел на фронт.
Но вернусь к своему рассказу, к 1947 году.
В ожидании полетов Иван Евграфович проводил время в нашей летной комнате. Постепенно он привык к нам, а мы - к нему. Отлично сбитый, очень крепкий, веселый человек. В плохом настроении или хотя бы озабоченным мне как-то не доводилось его видеть. Будто Иван Евграфович не был подвержен отрицательным эмоциям. Если бы сказали: вообрази бывалого солдата, этакого: "В огне не горит, в воде не тонет!", я, не задумываясь, назвал бы Ивана Евграфовича. Ну если уж придираться, в этом образе замечался маленький "изъян"...
- Братва, увольте!.. Пью только молоко... - говорил Федоров в ситуациях, в которых мужчины кое-что понимают.
И молоко шло на пользу: всю зиму Иван Евграфович ходил без шапки, в короткой кожаной куртке на "рыбьем меху". На платформе, где подолгу иногда приходилось ждать электричку, горячий Женя - он же Иван Евграфович - отплясывал чечетку в щегольских сапогах и рассказывал истории, придумывая их тут же, на морозе.
Должно быть, Женя подозревал, что мы не верим ни единому его слову. И мы действительно не верили. Но рассказ его лился в таком самозабвении, что ни перебивать, ни сомневаться просто не хотелось.
Январь, а для Жени на платформе - словно май. Он говорит и говорит, а я все слушаю, постепенно замерзая в шубе. Память моя тоже закоченела страшно. Во всяком случае, вспомнить что-либо из его рассказов теперь не в силах. Вот, правда, застрял в голове крошечный клочок.
- На чем я остановился? - спрашивает Женя.
- На БМВ, - говорю я, подразумевая его трофейную машину (по словам Жени, ездил на ней сам Геббельс. Бронированная, в двести или триста лошадиных сил).
- Ах, да!.. Так вот, еду вчера в химкинском направлении, и достает меня типаж на "крайслере". Смотрю на него в зеркало, пусть, думаю. Когда он, сияя, ушел вперед, я резко тормознул за его хвостом. Меня, конечно, занесло, и, чуть добавив руля, я довернулся, чтобы смотреть уже обратно... Слушай, что было дальше!.. Включаю заднюю передачу, даю газок и без труда обхожу "крайслер" на повороте.
- Задом обогнал... "крайслера"? - не выдержал я.
- Как пить дать.
- Нет, ничего. Продолжай, я просто так.
Теперь я расскажу, почему мы Ивана Евграфовича звали Женей. Кое-кто из балагуров, например Виктор Юганов, называл его даже сдвоенным именем Женей-Ваней.
Дело в том, что Иван Евграфович в тридцать седьмом году воевал добровольцем в небе Испании. Сражался он смело, в чем сомнений возникнуть и не может. Но как раз об этих подвигах своих он рассказывать почему-то не любил.
В то время, отправляясь в Испанию, русские летчики называли себя Педро, Хозе, Хуанами. Иван Евграфович тоже стал Хуаном, или Жуаном. Вернувшись на Родину, трансформировался в Женю. Насколько помнится, ему больше нравилось, когда мы называли его так.
На самолете "160" - истребителе со стреловидным крылом - Иван Евграфович Федоров первым достиг скорости в тысячу километров в час, или около девяноста процентов скорости звука. Это явилось толчком: в числе первых четырех испытателей он 5 марта 1948 года был удостоен звания Героя.
В своих полетах Федорову удалось подтвердить предсказание ученых, что на самолете со стреловидным крылом и стреловидным хвостовым оперением при продвижении к скорости звука эффект затягивания в пикирование во много раз меньше, чем на самолетах с обыкновенными, прямыми крыльями. В дальнейшем эти сведения имели важное значение для наших исследователей - Ивана Васильевича Остославского, Николая Сергеевича Строева, Макса Аркадьевича Тайца, Григория Семеновича Калачева и Игоря Михайловича Пашковского, когда они решали отправить самолет с летчиком на штурм скорости звука. Но об этом немного позже.
Федоров первым испытал в 1948 году на реактивном самолете со стреловидным крылом (ЛА-15) штопор. Правда, пришлось самолет покинуть, когда вопреки всем действиям летчика он, вращаясь, продолжал падать. Прыгал Женя старым способом, перевалившись через борт: катапультные кресла на первых порах страшили, пожалуй, больше.
Так это или иначе, но Женя покинул штопорящий ЛА-15 "дедовским" способом: за борт, головой вниз. Он был все в той же своей зимне-летней куртке и в суконных галифе. В штопоре скорость не так уж велика, но все же километров триста, четыреста, а может, и больше.
Женя рассказывал, каких трудов ему стоило выбраться из кабины. Прижимала к сиденью двойная перегрузка. Уже за бортом, в силу ускорений, Женя никак не мог оттолкнуться от машины. Ее круглый фюзеляж притягивал летчика к себе, как магнит железные опилки.
Самолет упал в лес, а Женя с ссадинами и кровоподтеками опустился на парашюте.
Кроме самолета, в штопоре, как рассказывал сам Женя, еще была потеряна геройская Звезда. Ее сорвало с куртки встречным потоком. Но не успел Женя перевести дух, собрать в узел свой парашют и вспомнить, что дубликат Звезды не выдается, к нему с радостным криком подбежали деревенские мальчишки:
- Дяденька, вот!.. Мы нашли в траве вашу Золотую Звезду...
Что можно тут сказать? Ф е н о м е н а л ь н о. У настоящего героя Звезда, как видно, не пропадает.
Пока Лавочкин добирался из Москвы к месту аварии, туда, в лес, прибыли ученые из ЦАГИ. Лавочкин уже застал конец рассказа, но понял по напряженным лицам, как Женя захватил "науку". Очень деликатный, Семен Алексеевич, улучив момент, тихонько спросил:
- Иван Евграфович, вы не сказали им чего-нибудь такого?
Женя, однако, понял совсем иначе, в том смысле, что не открыл ли он ученым какой-нибудь нежелательный "фирменный секрет". И тут же заторопился успокоить главного:
- Да что вы, Семен Алексеевич, мне не впервой!.. Будьте спокойны. Я столько наговорил, что долго им во всем не разобраться. Смотрите, как они схватились за головы...
- Боже! - простонал Семен Алексеевич и тоже воздел руки.
Примерно тогда же в институте прокатился по меньшей мере странный слух, будто в ангаре по ночам кто-то кричит и стонет. Появление "духов" в помещении с новыми самолетами, где день-деньской ухала трехдюймовкой катапульта, вызывало бездну веселых пересудов.
Все началось с вахтерши: она покинула в испуге пост. Так за воротами ангара и протряслась всю ночь.
Пожарники облазили чердаки, балки, фермы перекрытий. Нигде и ничего.
- Кричит, говоришь?.. Ай, ай!.. Так?.. - ехидничал начохр после взбучки от руководства. - Ты, служилая, другой раз захвати мел, обведи себя кругом... А будешь бегать с поста - уволю без выходного пособия...
Но в следующую ночь все повторилось. Другой вахтерше показалось, что духи жалуются на катапульту: очень она им покоя не дает.
- С двенадцати до трех стонал и охал, - плакала утром вахтерша. - А то забьется, сердешный, как в клетке... Жуть! Не пост, а погост... Сознайтесь, кто б не испугался?
Если первую даму с ружьем высмеять не представило труда, то бегство с поста второй озадачило не на шутку даже некоторых воинствующих атеистов.
В эти дни производительность труда заметно упала: только и разговоров было о криках духов по ночам. Днем в ангар стекались, как на экскурсию в средневековый замок. И каждый, разумеется, высказывал свое предположение.
На третью ночь в дежурство заступил сам начохраны. И надо отдать должное мужеству духов - они не испугались мужа с автоматом. Скорей наоборот.
Ровно в полночь, как и полагается в "бесовских шашнях", на край аэродрома выкатилась бледной утопленницей луна... Сквозь окна под потолком кинула на стены длинные, ломаные, как паучьи лапы, тени. И тут начохр услышал легкое шипение. На крыше словно вскипал котел. Потом в темном углу кто-то три раза хлопнул рукавицами в ладоши... И началось!