ГЛАВА ВОСЬМАЯ — Закон народонаселения. — Мальтус

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Закон народонаселения. — Мальтус

I.

Вопрос о народонаселении тесно связан с именем Мальтуса. Люди, мало знакомые с историей политической экономии, обыкновенно полагают даже, что Мальтус был первым, выдвинувшим его в науке. Это очень большая ошибка. О народонаселении писали гораздо раньше Мальтуса и, — что всего важнее, — писали гораздо основательнее его. Совсем не задаваясь целью исчерпать здесь всю существовавшую до Мальтуса литературу этого предмета, мы припомним, как смотрели на него некоторые писатели XVIII века.

Франклин, в небольшой статье "Observations concerning the Increase of Mankind" [173] и т. д., говорит, что как растения, так и животные, не исключая человека, способны размножаться с поразительной быстротой, и что, если бы земля "была свободна от других обитателей, она в короткое время могла бы быть совершенно заселена одним каким-нибудь народом, например, англичанами". Размножение рода человеческого задерживается целым рядом препятствий, например, дурным управлением, войнами и в особенности недостатком средств существования. Задача правительства заключается в том, чтобы обеспечить народу эти средства, потому что быстрый рост населения означает быстрый рост национального могущества и богатства. По мнению Франклина, белое население Северной Америки удваивалось каждые 20 лет. Но для примера он предполагает, что период удвоения равняется "только 25 годам", и затем показывает, в какую могучую нацию мог бы превратиться какой-нибудь миллион англичан, переселившихся в Америку. "Какое увеличение силы Британской империи на море и на суше! — с восторгом восклицает он. — Какой рост промышленности и судоходства! Какое множество кораблей и моряков!"

Подобно американцу Франклину, англичанин Уоллес задался целью показать, что человеческий род может размножаться чрезвычайно быстро, если только этому не мешают неблагоприятные условия, к числу которых и он относит прежде всего недостаток средств существования. "В любой стране вы всегда найдете, что, при прочих равных условиях, она населена тем больше, чем больше количество производимой ею пищи, поскольку изобилие пищи служит для народных масс поощрением к браку". Уоллес держится того мнения, что в древнем мире население было значительно гуще современного. "Было бы очень желательно, — замечает он, — чтобы внимательнее отнеслись к великому недостатку населения во всех странах и чтобы постарались выработать надлежащие планы для улучшения этого положения, так как благодетельный творец природы предназначил землю главным образом служить обиталищем человеку, и так как при подходящем возделывании она могла бы кормить число людей, значительно превышающее то, которое населяет ее теперь" [174].

Юм высказывает совершенно те же взгляды относительно способности людей к размножению. Человеческий род мог бы более чем удваивать свою численность с каждым поколением, если бы не препятствия (some difficulties in mens situation), вынуждающие людей сдерживать свое стремление к деторождению. Мудрое правительство обязано заботливо наблюдать и устранять эти препятствия (difficulties which it belongs to a wise legislature carefully to observe and remove) [175]. Мимоходом Юм делает ряд замечаний (например, о способности рабов к размножению, о детоубийстве), которые потом воспроизводит Мальтус, не называя источника.

Известный Мирабо-отец считает старой аксиомой ту мысль, что "люди плодятся, как крысы в хлебном амбаре, если у них есть средства существования". Мера этих средств служит мерой населения. Но именно поэтому не войны и не эпидемии препятствуют увеличению народонаселения (причиняемые ими потери чрезвычайно легко пополняются), а роскошь, истребляющая средства существования; "заведите лишнюю лошадь в стране, и вы можете быть уверены, что вы убьете тем, по крайней мере, четырех человек". Мирабо далек от того, чтобы видеть источник бедности страны в увеличении ее населения: "дайте людей стране; если у них нет денег, они привлекут их" [176].

Монтескье понимает, что между размножением растений и животных, с одной стороны, и размножением людей, с другой, — есть огромная разница. "Самки животных, — говорит он, — отличаются почти неизменной плодовитостью. Но в человеческом роде взгляды, характер, страсти, фантазии, капризы, желание сохранить красоту, неудобства беременности и слишком многочисленного семейства нарушают размножение на тысячу ладов" [177]. Это совершенно верная мысль. Но Монтескье не умел свести к одной коренной причине многочисленные условия, которые "на тысячу ладов нарушают размножение" рода человеческого. В этом случае он остался верен своему обычному характеру мышления. Он вообще не умел подняться от понятия о взаимодействии социальных явлений до понятия об их общей основе, как это лучше всего видно из его книги о величии и упадке Рима.

Сэр Джемс Стюарт в своем, вышедшем в 1767 г., "Inquiry into the principles of political economy" высказывает более глубокий взгляд на народонаселение. Он понимает, что существует тесная связь между экономией страны и ее населенностью [178]. Он различает физическую невозможность прокормления данною страной данного числа людей от моральной невозможности, обусловливаемой общественными отношениями. С изменением этих отношений передвигается тот предел, по наступлении которого страна оказывается перенаселенной в "моральном" смысле этого слова. Эти мысли Стюарта были далее развиты швейцарцем Герреншвандом, замечательное сочинение которого [179] вышло в Париже за несколько лет до появления первого издания "Опыта о законе народонаселения" Мальтуса.

Указав на то, что пределы для размножения рода человеческого бывают двух родов: физические и моральные, Герреншванд разделяет человечество по способам производства, — или по способам ассоциации, как выражается он, — на три "класса", которые отличаются один от другого почти как "отдельные роды": 1) охотники, 2) пастухи и 3) земледельцы. "Земледельческие народы имеют способность заставлять родиться свою пищу, так сказать, везде, куда они являются, и, кроме того, эта пища может быть переносима на огромные расстояния; эта дает им то преимущество, что они могут скоплять население в таких местах и, можно сказать, в таких размерах, в каких им вздумается. Такое положение земледельческих народов, совершенно противоположное положению двух других отделов рода человеческого, дает им возможность держаться различных систем в образе жизни и в способе удовлетворения своих нужд; а это различие систем, уничтожая у них однообразие, царствующее у охотников и пастухов, делает из них как бы несколько отдельных родов. Земледелие вообще до такой степени видоизменяет растения, животных и людей сравнительно с их первоначальным состоянием, что "природе трудно было бы узнать себя в своих творениях" [180]. Ввиду того, что различные земледельческие народы придерживаются различных систем в способах удовлетворения своих нужд (т. е. различных способов производства), они подчиняются различным законам народонаселения [181]. Да и в среде одного и того же рода законы народонаселения не одинаковы для различных классов, например, для рабов и для свободных людей. Современную ему буржуазную систему Герреншванд называет системой земледелия, основанной на мануфактурной системе, и считает ее "самой смелой системой, какую только мог придумать человеческий род для обеспечения своего существования". Во всех других системах "всем людям обеспечено прочное существование, но в системе земледелия, основанной на мануфактурной системе, половина нации оказывается в самом необеспеченном положении… без определенных средств существования, без уверенности в возможности приобрести их посредством труда, имея хлеб сегодня, а завтра умирая с голоду" [182]. Судьба этой части нации зависит от колебаний всемирного рынка. "Когда внешняя торговля уменьшается постепенно или внезапно прекращается для какой-нибудь ветви промышленности, тогда люди, занимающиеся ею, постепенно приходят или вдруг попадают в такое положение, что им остается только искать помощи у правительства. И если у правительства нет ни способности, ни желания найти для них новых потребителей их изделий, — они непременно должны или покинуть свою страну, чтобы искать себе пропитания в другом месте, или просить подаяния, или погибнуть от нищеты, потому что тогда земледельцы перестанут производить предназначавшуюся для них пищу или будут вывозить ее за границу" [183]. Классическая страна капитализма, Англия, поражала Герреншванда огромным количеством не имеющих работы "бедняков и бродяг". Он говорит, что увеличение их числа нельзя объяснить ни леностью английского народа, ни действием нелепых законов о бедных, ни ("еще того менее") излишним размножением, так как Англия далеко не достигла той цифры населения, которую она способна прокормить. Он высказывает даже то предположение, что пауперизмом Англия обязана развитию машинного производства [184]. Как бы там ни было, главного виновника такого положения дел он должен был видеть в английском правительстве. Правительство обнаруживает, по его словам, свою несостоятельность всякий раз, когда данный народ не производит всей той пищи, которую он мог бы добыть, и всех тех людей, которых могла бы содержать его территория. А в таком положении находилась, по его словам, вся тогдашняя Европа, земледелие которой не производило и половины того, что могло бы производить [185].

Довольно. Подведем итог всему, что сказали нам о народонаселении цитированные писатели. Многочисленное население является источником могущества и богатства страны. Мерой населения служат средства существования; потому "правительство" не исполняет своей прямой обязанности, если не заботится об их увеличении. Количество пищи, добываемой в каждой данной стране, зависит не только от ее плодородия и производительных сил, находящихся в ее распоряжении, но также и от тех общественных отношений, при которых эти силы употребляются в дело. Современные общественные отношения, — самые смелые из всех возможных, по выражению Герреншванда, — ставят значительную часть народа в совершенно необеспеченное положение, благодаря которому ей постоянно грозит голодная смерть, несмотря на то, что земледелие могло бы прокормить гораздо большее население… Развитие машинного производства, то есть увеличение производительных сил, может, при современном порядке вещей, быть причиной обеднения рабочего класса. Наконец, для каждой системы общественных отношений и даже для каждого общественного класса существует свой особый закон народонаселения и перенаселения. Только растения и животные отличаются почти неизменной плодовитостью.

Изо всего этого следует такой вывод: хотя писатели восемнадцатого века склонны были рассматривать общественную жизнь с очень, очень отвлеченной точки зрения, но и они, с большею или меньшею ясностью, понимали уже, что вопрос о народонаселении есть по преимуществу исторический вопрос, и что нет одного, общего для всего человечества, закона народонаселения, а есть законы, свойственные различным ступеням человеческого развития.

II.

Так обстояло дело с вопросом о народонаселении, пока о нем говорилось без задних мыслей, sine ira et studio. Потом пришло время, когда о нем не могли уже говорить спокойно, когда он начал возбуждать полемические страсти. Почему произошло это, понять не трудно. С развитием капитализма рука об руку шло обеднение народной массы. Положение "трудящихся бедняков" становилось все более и более тяжелым, а в то же время число их росло с поразительной быстротой.

В Англии еще со времен Елизаветы установлен был, как известно, налог в пользу бедных, который был очень не по вкусу имущим классам. Налог этот естественно увеличивался по мере увеличения числа нуждающихся в общественной помощи. И вот явилась мысль показать, что он совершенно не достигает цели (он и действительно не мог уничтожить бедность) и что лучше всего оставить бедняков на произвол судьбы и "естественных законов". Но это еще не все. Французская революция показала, что с "трудящимися бедняками" шутить опасно, что они могут причинить подчас много неприятностей имущим классам. Надо было постараться удержать бедняков на стезе добродетели. Надо было показать им, что ошибались люди, приписывавшие недостаток продовольствия дурному политическому или общественному устройству. Надо было доказать, что в бедствиях рабочего класса виновата природа, а не общественные отношения. Обширная литература по вопросу о народонаселении могла, при умелом пользовании ею, доставить очень хороший материал для подтверждения этой мысли. В самом деле, до сих пор говорили, что человеческий род способен к чрезвычайно быстрому размножению, но дурное общественное устройство или плохое управление мешают ему дойти до тех пределов, которые допускаются естественным плодородием земли. Попробуем рассуждать иначе. Человеческий род стремится размножаться чрезвычайно быстро; средства же существования далеко не могут расти с такой быстротой. Отсюда бедность, отсюда пороки, отсюда все те несчастия, в которых беспокойные люди обвиняют правительства и господствующие классы. Нищета плод законов божеских, а не человеческих. Если в стране много бедняков, то некого винить в этом, кроме самих бедняков, которые слишком сильно плодятся. Невозможно придумать какие-нибудь меры для серьезного улучшения их участи. Если бы в нынешнем году мы ухитрились изгнать бедность из нашей страны, то через двадцать пять, двадцать, а то и пятнадцать лет ее население стало бы вдвое больше, и тогда опять появилась бы нищета и все связанные с нею бедствия.

Участь бедняков зависит исключительно от них самих. Пусть они перестанут размножаться, — бедность исчезнет мало-помалу сама собой.

Так поставлен был в Англии вопрос о народонаселении в конце XVIII века защитниками интересов имущих классов.

"Нелепо было бы утверждать, — говорит Джозеф Тоунзэнд, — что в густо населенной стране никто не чувствует нужды; если бы можно было пополнить то, чего недостает нищим, то этим мы удвоили бы их число и содействовали бы их размножению до бесконечности, что противоречило бы имевшейся в виду цели. Можно было бы, правда, отстранить голод и удовлетворить этой потребности в ущерб другой (под этой другой потребностью Тоунзэнд понимает потребность физической любви), но в таком случае следовало бы определить относительное число людей, вступающих в брак, потому что нет другого средства для ограничения всего числа жителей. Из этого затруднения не выведет никакое усилие, и люди никогда не найдут более естественного и лучшего во всех отношениях средства, как предоставить одной потребности ограничивать другую" [186]. Этими последними словами Тоунзэнд хочет сказать, что в сущности беднякам надо предоставить выпутываться из нужды, как они хотят и как умеют. Для него и для подобных ему "исследователей" все дело было в этом, будто бы естественном, выводе из "естественных" законов.

Для лучшего уяснения этих законов Тоунзэнд приводит следующий пример:

"Мореплаватели рассказывают об этом острове на Великом океане, Хуане Фернандесе, названном так по имени открывшего его капитана. Последний высадил на этот остров козла и козу. Эта счастливая пара, найдя богатые пастбища, без затруднения исполняла первую заповедь — плодиться и размножаться, — пока не населила весь этот маленький остров. До той поры животные не знали ни нужды, ни голода и как бы гордились своей многочисленностью; но, по наступлении этой несчастной эпохи, они начали испытывать недостаток в пище, а так как они продолжали плодиться, то имели бы полное основание опасаться всех ужасов голода, если бы только одарены были разумом. При этих новых условиях слабейшие из них погибли, и прежнее изобилие водворилось. Таким образом животные испытывали попеременно то благосостояние, то бедность, смотря по увеличению или уменьшению их числа, которое следовало за колебаниями количества их продовольствия. Равновесие это по временам нарушалось то повальными болезнями, то прибытием какого-нибудь корабля, нуждавшегося в пище. В таких случаях погибало огромное количество коз; но оставшиеся в живых находили некоторое утешение в изобилии, восстановлявшемся после гибели их товарищей, и в прекращении опасения голода. Таким образом все приходило в порядок, и они переставали неприязненно смотреть друг на друга; все имели достаточно пищи, все были довольны, все были счастливы. Итак, то, что могло бы показаться бедствием, делалось для них источником счастья; по крайней мере, частное зло вызывало всеобщее благо.

"Когда испанцы узнали, что английские каперы снабжались на этом острове продовольствием, они решили совершенно истребить на нем коз и с этой целью высадили на него пару собак, самца и самку. Собаки, в свою очередь, тоже размножились в размере найденного ими количества пищи; так что число коз, как и предвидели испанцы, уменьшилось. Если бы они были уничтожены совершенно, то погибли бы и собаки; но так как многие козы удалились в горы, куда собаки не могли следовать за ними, и так как они сходили с гор редко, только для отыскания себе пищи, то лишь менее осторожные и более дерзкие между ними становились добычей собак, а между собаками только самые сильные, ловкие и деятельные могли добыть себе достаточно пищи. Так возник новый род равновесия: слабейшие животные обеих пород были первыми жертвами новых условий, более деятельные и сильные уцелели. Таким же образом количество продовольствия определяет численность и в человеческом роде" [187].

Мы нарочно выписали всю эту, довольно длинную, притчу, потому что она содержит в себе всю сущность "мальтузианства". Убедительностью она, как видите, не отличается. Тоунзэнду хочется доказать, что численность данной породы определяется количеством продовольствия. Но только первая половина притчи не противоречит этой мысли. С той поры, как на остров пустили собак, размножение коз перестало обусловливаться количеством пищи: собаки не давали им размножаться до той степени, которая допускалась природой острова [188]. Можно, если угодно, выразиться иначе, — можно сказать, что хотя размножение коз и не переставало определяться количеством пищи [189], но количество это зависело теперь не от природы острова, а от успешности собачьих нападений на коз. Если бы козы, терпя недостаток продовольствия в своих горах, вздумали заняться исследованием вопроса о народонаселении, они должны были бы придти к тому выводу, что нужда их обусловливается не физическими, а "моральными" причинами, т. е. не недостатком растительности, а собачьим нашествием, мешающим им воспользоваться всей той пищей, которая находится на острове. Придя к такому выводу, козы задумались бы, может быть, о том, как бы им отодвинуть "моральный" предел их размножения, как бы получше защитить им себя от собак. Положим, что им удалось придумать средство, с помощью которого им можно было совершенно очистить остров от собак. Они в восторге, а собаки в отчаянии: козьи выдумки грозят им совершенным нарушением всех "естественных законов". И вот, чтобы образумить беспокойных животных, собаки, в свою очередь, пускаются в исследования о народонаселении. Они доказывают, что безбожная затея коз не принесет никому никакой пользы. Разделавшись с собаками, козы очень быстро размножатся, заселят весь остров, и тогда опять почувствуется недостаток продовольствия. Ввиду этого гораздо разумнее оставить все в прежнем положении. Если теперь собаки действительно едят иногда коз, то это, разумеется, очень печально. Но что же делать? Козам суждено страдать на этом свете. Таков закон природы. Притом же козам стоит только захотеть, чтобы улучшить свою участь, не прибегая к бесполезным переворотам. Им надо лишь ограничить свое размножение. Чем меньше будет коз, тем долговечнее и сытее окажется всякая коза в отдельности. Мы не думаем, чтобы подобная проповедь могла устранить предстоявшую революцию. Смешно пугать "коз" будущим недостатком продовольствия, когда они страдают от него уже в настоящее время. Изгнание "собак" принесет им хоть несколько лет благосостояния, и этого уже достаточно, чтобы не отказываться от мысли об изгнании.

Политико-экономические вопросы решаются не притчами и не баснями. Притчи и басни ровно ничего не доказывают. Мы остановились на приводимом Тоунзэндом примере единственно для того, чтобы показать, какой характер приняли исследования о народонаселении в конце XVIII века. Главной целью их было измышление доводов, которые помогли бы свалить с имущих классов ответственность за нищету рабочих и убедить "бедняков" в том, что они терпят нужду, благодаря только своей собственной непредусмотрительности. Предание говорит, что Менений Агриппа успокоил взволнованных плебеев своей знаменитой басней. Начиная с конца XVIII века, "опыты" о народонаселении должны были играть роль именно этой басни.

В рассуждениях Тоунзэнда, писавшего еще до французской революции, уже сквозит опасение очень серьезных неприятностей со стороны "трудящихся бедняков". Он старается показать неудобства общественного порядка, основанного на "общности имуществ". Говоря о Леоне (в Испании), он пускается в следующие соображения, которыми потом воспользовался Мальтус. "Число жителей этой страны должно быть ограничено сообразно их средствам существования. Если бы они установили общность имуществ, то должны были бы или определять по жребию, кому и кому следует выселяться, или умереть с голоду. Впрочем, во избежание такого исхода, они могли бы постановить с общего согласия, что только по два лица в каждом семействе могут вступать в брак…" [190]. Этот последний якобы исход указывается Тоунзэндом не спроста. Общество, ограничивающее "с общего согласия" число лиц, могущих вступать в брак, должно произвести на читателя впечатление самой ужасной тирании и вселить в него благодетельное отвращение от всякой мысли об общности имуществ. Однако не мешает припомнить, в чем видит Тоунзэнд действительнейшее средство борьбы с нищетою в современном обществе. Не в чем ином, как именно в ограничении числа браков и вообще размножения; таков смысл его слов относительно ограничения одной потребности (физической любви) другою (потребностью в пище). Но ведь ограничение числа браков есть самая вопиющая тирания? И да, и нет! Оно оказывается вопиющей тираний, когда устанавливается "с общего соглашения" и распространяется на все общество, вследствие чего может коснуться самого "почтенного" человека. Иное дело, когда ограничение "одной потребности" оказывается необходимым для бедняков, живущих под вечной угрозой голодной смерти и виновных в том, что их произвели на свет бедные родители. Тогда названное ограничение является самой благоразумной и совершенно естественной мерой. Логика вульгарных экономистов никогда не смущалась подобными противоречиями. Но может ли она быть убедительной для пролетариата?

Взгляды Тоунзэнда целиком воспроизводятся в книге Мальтуса, заслуга которого сводится лишь ко внесению новой путаницы в постановку вопроса о народонаселении [191]

III.

Мальтус очень дешево купил ученую славу, не дороже, чем купил ее Ж. Б. Сэй. Даже люди, горячо нападавшие на его учение о народонаселении, например, Чернышевский, считали его замечательным экономистом, ставили его имя рядом с именами Смита и Рикардо. А между тем, достаточно прочитать его "Основы политической экономии", чтобы увидеть всю шаткость такого мнения. Подобно Сэю, Мальтус был противником Рикардо, и, еще раз подобно Сэю, он не только очень слабо возражал Рикардо, но просто не в состоянии был понять взгляды этого, действительно, замечательного экономиста. Точка зрения Рикардо навсегда осталась для него недостижимой ступенью научного мышления. Все, что говорит он против Рикардо, может по своему достоинству сравниться разве лишь с возражениями Сэя против того же писателя или с теми доводами, которые в изобилии измышляются теперь патентованными учеными для побиения марксизма [192]. Ум Мальтуса, — типический ум вульгарного экономиста, — никогда не шел дальше поверхности явлений и никогда не отличался хотя бы самой элементарной последовательностью. За какой вопрос ни брался этот человек, он неизбежно запутывал его по той простой причине, что не умел ясно поставить его перед собой и твердо держаться раз принятой постановки. Незаметно для себя он перескакивал от одной постановки к другой, мешал в одну кучу различные выводы, вытекающие из различных постановок вопроса, и кончал тем, что вряд ли и сам понимал, о чем собственно идет у него речь в данное время и в данном месте. Это, разумеется, очень большой недостаток. Но замечательно, что именно этот-то недостаток и оказал ему огромную услугу при "исследовании" вопроса о народонаселении.

Мы видели, что многие предшественники Мальтуса строго различали физические пределы размножения от "моральных" пределов, зависящих от общественных отношений. Мы видели также, как ясно понимали некоторые из них то обстоятельство, что законы народонаселения различны на различных ступенях общественного развития. Такая постановка вопроса была очень неудобна для людей, желавших сделать из него оружие против требований пролетариата. Эти люди стремились доказать, что бедствия пролетариев происходят от перенаселения. Но, даже соглашаясь с ними, можно было, — помня выводы прежних исследователей, — попросить их объяснить, какими собственно причинами обусловливается перенаселение: физическими или "моральными"? Происходит ли оно оттого, что почва страны не в состоянии прокормить данное число людей, или только оттого, что общественные условия мешают надлежащим образом воспользоваться плодородием почвы? В интересах так называемого общественного спокойствия необходимо было, во что бы то ни стало, избежать столь нескромных и несвоевременных расспросов. А этого легче всего было достигнуть устранением с поля исследования всех общественных элементов, от которых в действительности зависит решение вопроса. Исторические законы народонаселения должны были уступить место единому отвле-ченному закону, действующему во все времена и у всех народов. Мы знаем, что уже Тоунзэнд очень ловко свел вопрос на эту отвлеченную почву. Но Тоунзэнд этим и ограничился. Он сделал большую ошибку, не обеспечив себе отступления, не выставив, для внушительности, такого исторического материала, который помешал бы противникам обратить внимание на слабую точку позиции, — на полное отсутствие исторического взгляда на дело. Этот пробел пополнен был Мальтусом.

Появившийся сначала в виде довольно тощей книжки его "Опыт о законе народонаселения" постепенно (в последующих изданиях) принял вид чрезвычайно серьезного и обстоятельного исследования, полного самых разнообразных фактических данных.

Казалось бы, что это обилие данных должно было помешать ему исполнить свою задачу: установить отвлеченный закон отвлеченного народонаселения. Но, благодаря указанному характеру своего ума, он благополучно миновал и Сциллу и Харибду.

По собственному признанию Мальтуса, он взялся за исследование закона о народонаселении, руководимый желанием приложить этот закон "к разъяснению некоторых теорий относительно усовершаемости человека и общества, — теорий, на которых сосредоточивалось в то время общественное внимание". Сам же он объясняет нам, каковы именно были эти теории: главнейшая из них, теория Годвина, имела целью показать "огромные выгоды системы равенства". "Разъясняя" эту теорию, Мальтус выставляет против нее следующий довод: "Главная ошибка Годвина состоит в том, что он приписывает человеческим учреждениям все пороки и все бедствия, возмущающие общество. В политических учреждениях и в законах, касающихся собственности, он видит источник всех бедствий и всех преступлений. Но если бы это воззрение было справедливо, то можно было бы не отчаиваться в надежде, что зло будет когда-нибудь окончательно изгнано из окружающего нас мира, а разум человеческий, действительно, будет орудием такого благотворного преобразования. Но дело в том, что бедствия, причиняемые человеческими учреждениями, между которыми некоторые представляются несомненно вредными, оказываются крайне ничтожными и поверхностными сравнительно с несчастиями, порождаемыми естественными законами и человеческими страстями" [193]. Для доказательства этой мысли ему служит тот отвлеченный закон, в силу которого население всегда стремится будто бы перейти за пределы средств существования. Изложению закона посвящена первая глава первой книги "Опыта". Там мы встречаемся с пресловутыми прогрессиями[194], которые, по-видимому, не оставляют сомнения в справедливости закона, а следовательно, и той мысли, что влияние плохого общественного устройства оказывается "крайне поверхностным и ничтожным сравнительно с несчастиями, порождаемыми естественными законами и человеческими страстями". Такое именно впечатление и выносит читатель из этой главы. Но затем он переходит к обширному, занимающему целых две книги, исследованию "о препятствиях для размножения населения" на различных ступенях общественного развития. Тут он имеет дело с этнографическими, историческими и статистическими данными, которые щедрой рукой рассыпает автор. Он присматривается к этим данным, — и чт? же он видит? Неужели Мальтус позабыл свое основное положение? Влияние человеческих учреждений оказывается далеко не таким ничтожным, каким его хочет выставить автор. Порой дело доходит до того, что учреждения представляются самой главной причиной экономических бедствий, испытываемых населением.

Не угодно ли вам вдуматься в смысл, например, следующих явлений.

"Мунго Парк представляет нам посещенные им части Африки дурно обработанными и безлюдными. Путешественник этот встречал обширные и прекрасные пустыни совершенно лишенными населения. Пограничные части различных стран, по которым он проехал, были либо слабо населены, либо вовсе безлюдны. Болотистые берега Гамбии, Сенегала и многих других рек, близ моря, по-видимому, вовсе оставлены по причине их нездорового климата. Но нельзя этого сказать о других частях страны. Глядя на их удивительное плодородие, на бесчисленные, покрывающие их, стада, которые можно было бы употребить как в работу, так и в пищу; сообразив, как бы легко было облегчить в них сообщение посредством внутренних водных путей, нельзя не пожалеть, — говорит Мунго-Парк, — что все эти богатые дары природы остаются без употребления, и что человек не употребляет в свою пользу богатств, расточаемых перед ним этою дикою и девственною природою" [195].

"Главная причина слабого населения Турции, сравнительно с ее протяжением, состоит бесспорно в свойстве ее правительства. Тирания, бессилие, скверные законы, еще более дурная администрация, а потому и необеспеченная собственность представляют такие препятствия для земледелия, что оно с каждым годом упадает, а с ним уменьшается и население" [196].

Описав, на основании путешествий Брюса, состояние Абиссинии, Мальтус замечает: "При таких естественных и политических условиях высшая степень предусмотрительности, трудолюбия и безопасности, разумеется, могла бы улучшить состояние народа и тем самым увеличить ее население. Но одно только увеличение числа рождений, без содействия других мер, может только увеличить нищету, а население от этого ничего не выиграет.

"То же самое можно сказать и о Египте, некогда столь цветущем и населенном. В этой стране изменился не закон размножения населения; не ослабление этого закона причинило падение, которому мы удивляемся; ослабело ее трудолюбие и предусмотрительность. Вот каким причинам, а также отсутствию безопасности и гнету притеснительного правительства следует приписать настоящее положение этой знаменитой страны. Закон размножения так же деятелен в Египте, как прежде; он держит народонаселение как раз на уровне средств существования. Будь он в десять раз сильнее, он не мог бы сделать ничего больше" [197].

IV.

Заглянем теперь в "Основы политической экономии" того же автора. Там он описывает, со слов Гумбольдта, положение дел в тогдашней испанской Америке. Оказывается, что плодородие этих земель поразительное. Двух дней труда в неделю было бы достаточно, чтобы прокормить целую семью. Урожай маиса бывает иногда сам-800. В окрестностях Вальядолида сам-130-150 есть средний урожай маиса. В наиболее бесплодных местностях урожай его бывает сам-60, сам-80. Там, где растут бананы, добывание пищи еще менее затруднительно. Человеку нужно там "лишь срезать ветки, на которых созрели плоды, и окопать землю вокруг корней раз или два в год".

При небольшой заботе о земледелии Мексика могла бы прокормить в десять раз большее число жителей. А между тем бедность в испанской Америке страшная, население крайне редкое. "Пространства в несколько квадратных верст заняты какой-нибудь парой хижин, вокруг которых бродят стада полудиких быков".

Небольшое число могущественных семейств, населяющих центральную возвышенность, владеют большею частью побережья в интендантствах Веракруц и Сан-Луи-Потози. "Никакой аграрный закон не вынуждает этих богатых собственников продавать их майораты в том случае, если сами они не хотят возделывать принадлежащие им огромные земли". Это говорит Гумбольдт. И по этому поводу Мальтус замечает, что хотя названные землевладельцы "имеют полную возможность содержать на своих землях гораздо более многочисленное население, но сомнительное и, во всяком случае, слишком незначительное увеличение различных благ, которого они могли бы ожидать от приращения населения, лишь в редких случаях могло бы победить их беспечность и уравновесить соединенные с ним неудобства и хлопоты"… Туземцы охотно возделывали бы землю для себя, но высокой арендной платы они дать не могут, и потому собственники предпочитают оставлять землю под пастбищами. "Вследствие этого земли, которые могли бы прокормить тысячи обитателей, служат лишь для корма скота". В конце концов Мальтус приходит к тому заключению, что "средства для прокормления работников могут существовать в б?льших размерах, чем желание кормить их" (that the power of supporting labour may exist to a much greater extent than the will), и что редкость населения испанской Америки причиняется именно указанными имущественными отношениями: неравенством (by this inequality). Поправить дело можно было бы лучшим распределением собственности и постепенным развитием в стране промышленности на европейский лад. И нет надобности забираться в испанскую Америку, чтобы придти к подобному заключению: к нему приводит состояние самой Испании и даже большинства европейских стран [198].

Мальтус прекрасно знает, что без работника ни шагу не сделаешь в промышленности. В испанской Америке вопрос этот стоял далеко не так, как это желательно было бы с точки зрения буржуазных понятий. Как ни бедны были туземцы, но к наемному труду приучить их было бы очень трудно. Гумбольдт приводит мнение какого-то просвещенного обитателя той страны, полагавшего, что лишь радикальное истребление банановых деревьев могло бы дать благодетельный толчок трудолюбию туземцев [199]. Мальтус приводит это мнение, ни мало не возмущаясь им. Как и всякий вульгарный экономист, он прикладывает к явлениям двоякую мерку. Когда речь идет об отсталых, полуфеодальных странах (какими были в то время даже многие европейские страны), он готов признать благодетельное значение даже таких мер, как "аграрные законы" и насильственное превращение народной массы в пролетариат. По отношению к таким странам оказывается несомненным, что "средства для прокормления работников могут существовать в б?льших размерах, чем желание кормить их". Тогда он готов восставать и против "inequality". Тогда он далек от мысли приписывать общественным отношениям лишь ничтожное, поверхностное значение. Тогда он готов взваливать на них главную ответственность за бедствия людей. Тогда его устами говорит буржуа, ненавидящий средневековый порядок и готовый разрушать его чуть не якобинскими мерами. Но когда речь заходит о дорогом его сердцу буржуазном порядке, когда возвышаются голоса, нападающие на свойственное этому порядку неравенство, дело принимает другой оборот: Мальтус превращается в крайнего консерватора, лицемерно поднимает глаза к небу и старается образумить новейших сторонников равенства ссылкою на "закон природы или, что то же, божий закон" (The law of nature being a law of God), осуждающий людей на недостаток продовольствия, на нищету и пороки и не имеющий никакого отношения к общественным учреждениям.

Такова психологическая логика мальтусовских рассуждений. С точки же зрения формальной логики у него замечаются еще более удивительные курьезы.

Читатель помнит, чт? говорит Мальтус об Египте: "В этой стране изменился не закон размножения населения, не ослабление этого закона причинило падение, которому мы удивляемся: ослабело ее трудолюбие и предусмотрительность… Закон размножения так же деятелен в Египте, как прежде; он держит народонаселение как раз на уровне средств существования". Это значит вот что: было время, когда в Египте производилось много хлеба, и тогда в нем было густое население; теперь, по социально-политическим причинам, в нем производится гораздо меньше хлеба, а потому и население в нем гораздо менее густо. Это — совершенно понятное явление, но какую связь имеет оно с законом размножения? Закон этот "держит население как раз на уровне средств существования", т. е., иначе сказать, пресловутый закон гласит, что люди не могут жить без пищи. Это — старая истина, для доказательства которой едва ли стоило писать объемистый "Опыт"!

Но подобными пошлостями трудно опровергнуть "сторонников равенства". Мальтус знает это и придает совершенно иной смысл своему закону в спорах с ними. Здесь он, опираясь на знаменитые прогрессии, твердит, что население всегда стремится обогнать средства существования и что в этом заключается коренная причина нищеты. Здесь "закон Мальтуса" выступает в своем отвлеченном виде. Здесь нет и речи о тех препятствиях для увеличения средств существования, о которых говорит Мальтус в фактической части своего исследования, и которые ясно показывают, что недостаток продовольствия причиняется не физическими, а "моральными" причинами. Так вот и скачет наш почтенный проповедник от одной постановки вопроса к другой, безнадежно запутывая и самого себя, и своего читателя. Это было бы очень ловким софизмом, если бы не было просто одним из тех паралогизмов, склонность к которым так свойственна уму вульгарного экономиста. Подобных паралогизмов можно насчитать целые сотни в "Основах политической экономии" Мальтуса.

Мы сказали, что в этих паралогизмах заключалась главная сила Мальтуса, как исследователя закона о народонаселении. И действительно, нередко люди, гораздо более умные чем он, неудачно спорили против него единственно потому, что не успели разобраться в произведенной им путанице понятий. Извольте спорить с человеком, который набросал в одну беспорядочную кучу самые различные постановки вопроса и окрестил эту кучу именем исследования. Вас поразила более всего мысль о ничтожном и поверхностном значении общественных отношений в деле добывания продовольствия. Вы возражаете против нее, ссылаясь на общественные, этнографические и исторические факты. — Помилуйте, отвечают вам, все это прекрасно знал сам Мальтус, он приводит еще более поразительные примеры: неугодно ли вам просмотреть такие-то и такие-то места его "Опыта". — Если вы вздумаете подойти к вопросу с другой стороны, если вы скажете, что сам Мальтус показал, до какой степени общественные отношения часто мешают людям пользоваться всеми находящимися в их распоряжении производительными силами, вам опять укажут на "закон Мальтуса", но на этот раз уже в его отвлеченном виде: вам скажут, что население всегда стремится обогнать средства существования и что общественные отношения тут не при чем. Направляйтесь в какую угодно сторону — вам всегда преградит дорогу непроходимая трясина мальтусовских паралогизмов.

Возражавшие Мальтусу "сторонники равенства" тем легче попадали в эти трясины, что их собственная постановка общественных вопросов была далеко не безукоризненна. Пока они стояли на утопической точке зрения, они не любили считаться с исторической действительностью. Они предпочитали отвлеченные решения общественных вопросов, годные для всех времен и для всех народов. Благодаря этому, они в споре о законе народонаселения легко попадали в расставленные Мальтусом логические ловушки. Вместо того, чтобы сосредоточить все свои силы на защите выгодной для них позиции критики существующих общественных отношений, они устремлялись в бесплодную пустыню отвлеченных исследований об отвлеченном размножении отвлеченного человечества. Не мало сил взяло странствование по этой пустыне, но вопрос так и остался нерешенным вплоть до появления "Капитала".

Вопрос о народонаселении рассматривается в "Капитале", по-видимому, совершенно мимоходом, в нескольких словах. Современным немецким ученым, которые оценивают достоинство научной мысли по количеству томов, потребовавшихся для ее изложения, кажется даже, что Маркс недостаточно серьезно откосится к этому вопросу. А между тем, что собственно говорит о нем Маркс в "Капитале"? Он говорит, во-первых, что абстрактные законы населения существуют только для животных и растений, да и то лишь до тех пор, пока законы эти не видоизменяются деятельностью человека. Ланге замечает по этому поводу в своей известной книге "Рабочий вопрос", что законы размножения животных и растений тоже не абстрактны, потому что они видоизменяются сообразно более или менее благоприятным для размножения физическим условиям. Но очевидно, что он плохо схватывает мысль Маркса. По Марксу, законы размножения животных и растений "абстрактны" в том смысле, что они зависят только от "естественных условий". Стало быть, возражая автору "Капитала", Ланге лишь подтверждает его мысль. Далее Маркс говорит, что для каждого исторического способа производства существует свой особый закон народонаселения, действие которого ограничивается данной исторической эпохой. Эта мысль, во-первых, совершенно согласна с теми выводами, к которым пришла экономическая наука в эпоху, предшествующую появлению сикофантов вроде Тоунзэнда и Мальтуса. А во-вторых, она блистательно подтверждается современными статистическими исследованиями о народонаселении [200]. Кроме того, Маркс устанавливает свойственный капиталистическому обществу закон населения, который может быть выражен так: развитие производительных сил ведет к образованию и возрастанию относительно излишнего (т. е. не имеющего заработка) населения, запасной армии рабочих, как назвал это население Энгельс еще в сороковых годах. Верен или не верен действительности этот закон? Статистика показывает, что верен. Из истории же политической экономии видно, что уже экономисты XVIII века высказывали более или менее счастливые догадки относительно его существования (просим читателя вспомнить взгляды Стюарта и Герреншванда). Да и не одни экономисты высказывали подобные догадки. Величайший из философов-идеалистов XIX столетия, Гегель, прямо говорит, что в цивилизованных обществах развитие богатства идет рука об руку с развитием бедности [201]. Значит, Маркс не сказал ничего такого, что можно было бы назвать парадоксальным. Значит, он и в этом отношении остается верен лучшим традициям экономической науки. Он лишь дал научное выражение и доказательство тому, о чем догадывались его предшественники. Но если это так, то почему же взгляд его на вопрос о народонаселении вызвал столько недоразумений среди современных экономистов, начиная с более или менее беспристрастного Ланге и кончая очень пристрастным г. Зэтбеером? Потому, что в нем заключается слишком резкое осуждение существующего экономического порядка, а подобное осуждение не может нравиться сторонникам этого порядка и кажется слишком рискованным людям, не совсем еще разубедившимся в его прелестях.

Ввиду всего сказанного, как же можно выразить законы народонаселения в будущем обществе? Пока еще никак. Мы не можем найти закон народонаселения, свойственный еще несуществующему обществу. Всякие попытки сделать это были бы преждевременными, а потому утопическими, не научными. Это мы можем и должны сказать с полной уверенностью. А если на этом основании нам вздумают грозить перенаселением, которое, по мнению мальтусианцев, неизбежно в обществе, не знающем разделения на классы, мы ответим, что, во-первых, уже современное состояние производительных сил чрезвычайно далеко отодвигает для цивилизованных стран физический предел размножения, а во-вторых, если человечеству и придется когда-нибудь бороться с перенаселением, — что крайне мало вероятно, — то ему гораздо удобнее будет бороться с ним, имея дело с рационально организованным производством и всесторонне развитыми производителями, чем при ныне существующем общественном устройстве, основанном на угнетении рабочей массы и на господстве продукта над производителем [202].

V.