Глава седьмая «ОКРУЖЕН УЧЕНИКАМИ РАЗНЫХ ГЕНЕРАЦИЙ»

Глава седьмая

«ОКРУЖЕН УЧЕНИКАМИ РАЗНЫХ ГЕНЕРАЦИЙ»

«Прошла первая пора жизни». — Общественное понимание. — Земство. — «Бессмысленные мечтания». — Докторская диссертация. — Рождение Нины и геохимии. — В маленькой великой стране. — Смерть В. В. Докучаева

Интеллигентом называется тот, кто ведет какое-либо исследование. Не каждому суждено быть ученым, но каждому доступна самая простая форма творческой работы — изучение самого себя. Достаточно вести дневник, наблюдая жизнь своей души, осознавая себя островком, который обвевает река времени. В минуты, когда замолкает ее шум и человек остается наедине с собой, он учится понимать Сущее и Вечное.

Вернадский ведет дневник нерегулярно, но его дополняют многочисленные и очень подробные письма братьям и родным, которые в равной мере отражают работу души. Исследование своей личности идет непрерывно.

«Среди полной всяким движением зимы и среди рассеянной жизни, какую приходится вести, мало записывал в эту тетрадь, — пишет он 14 апреля 1893 года. — А между тем мысль много работает и много дум носится. В сущности говоря, они носят в сильной степени характер самокритики. Отчасти уже чувствуется, что прошла первая пора жизни — уже мне 30 лет, и между тем, что я сделал, что я могу сделать, так ли построил свою жизнь, как это согласно с основными идеями, которые строят мою личность? Я ясно знаю, как надо многое сделать, но не делаю. Теперь прошло почти два года после защиты диссертации — я не написал новой, я ясно осознаю необходимость работы в печати — и ничего не написал и пр., и пр… Всему причиной дилетантская лень. Или слабость, в сущности говоря, моего ума, лишь скользящего, фантазирующего? Или слабость воли? Недостаток рабочести?

Надо работать над наукой серьезно, а я дилетант. Или уж такова моя судьба?»¹

Разносторонность и универсальность имеют свои недостатки. Трудно ожидать быстрых результатов. А можно и вообще их не дождаться.

В семилетие перед концом XIX века в его публикациях не так много следов исследовательской научной работы, издаются лишь результаты его педагогической деятельности — лекции. Зато она видна в дневниках и письмах. Направление поиска заметно, но в законченных работах не проявляется. Связь и значение можно понять только сейчас, когда все отстоялось. Но каково самому человеку в 30 лет, с полной неясностью будущего и незнанием своей души?

Что же его детские вопросы, его «схоластические кристаллы»?

Они прозвучали и затенились, заглушились многошумным течением будней. Мелодия ушла внутрь и лишь исподволь пробивается вдруг в задушевном любопытстве, но она ведет мысль. Человек незаметно даже для себя выбирает направление роста.

Собственно, Вернадский еще продолжает учиться. Сегодня количество и разнообразие поглощаемого материала поражают всякого, кто прикоснется к биографическим записям. Он как бы все еще замахивается, зачерпывает, все еще зарывается вглубь, но не производит и не перерабатывает. В отличие от математиков, которые все как один совершали свои открытия в молодые годы, натуралиста ожидает долгая дорога. И не только знания работают, но и жизненный опыт.

Но безрезультатность томила, отравляла душу неудовлетворенностью, порождала сомнения в себе. Зато он научился исключительно четко представлять свое местоположение в реке времени.

* * *

Ездит в эти годы в основном в Вернадовку по земским делам, на каникулах экспедирует в горные районы Урала, да на сессии Геологического конгресса. Продолжает изучать минералогию Европы. Время распределяется между преподаванием и московскими общественными делами, которые все множатся и множатся. Он заседает в московских комитетах грамотности, стал преподавать на Коллективных уроках — прообразе женских курсов. С Петрункевичем планируют издавать газету. Но не так-то просто учредить газету в стране, где печать подцензурна.

В дневнике мелькают московские знакомые и московские дела. 28 февраля 1892 года, например, целый поток лиц. Утром был Вячеслав Евгеньевич Якушкин, внук декабриста, рассказывал о своей поездке к месту ссылки деда. Потом переговоры о предполагаемом издании газеты, затем заходили профессора братья Миклашевские, разговоры о провинции, о земских начальниках: в одном уезде один такой ввел порку. (Институт земских начальников введен правительством как противовес демократизации земских собраний и расширению местного самоуправления; он выколачивал подати, вел суды и вообще наводил порядки.) Пришел агроном профессор Стебут, с которым интересно беседовали об общине и артели на селе. С ним отправились в «Русские ведомости» за материалами о голоде. Вечером пришел, как обычно, Митя. «Он весь под впечатлением борьбы (в Комитете грамотности. — Г. А.), страшно возбужден, но ясна живая, чудная личность его»².

В дом на углу Большого Левшинского несколько раз приходил Толстой (живший, как известно, недалеко, в Хамовниках). Через Корнилова он узнал, что Вернадский привез из-за границы полного Герцена, не издававшегося в России, и брал его читать книгу за книгой. Однажды, как это бывает, уже в дверях, когда Толстой попрощался и собрался уходить, а Вернадский его провожал, неожиданно разговорились.

Беседа сама собой вознеслась к бессмертию души. Вернадский допускал бессмертие в личностном виде, то есть с сохранением индивидуальности, которая является основой души. Толстой стоял за бессмертие целостное, в котором личность после смерти растворяется, исчезает и соединяется с Богом. Толстой, для которого это были задушевные мысли, сказал ему, что он явный мистик, вспоминает Вернадский. На что ученый возразил, что рад бы быть мистиком, но ему мешает скептицизм. «Я думаю, что в учении Толстого гораздо более глубокого, чем мне то вначале казалось, — записывает он вскоре. — И это глубокое заключается: 1) Основою жизни — искание истины и 2) Настоящая задача состоит в высказывании этой истины без всяких уступок. Я думаю, что последнее самое важное, и отрицание всякого лицемерия и фарисейства и составляет основную силу учения, т. к. тогда наиболее сильно проявляется личность и личность получает общественную силу. Толстой анархист. Науку — искание истины — ценит, но не Университет etc»³.

В другой раз Толстой зашел вернуть книги, но не застал хозяина. Наталия Егоровна, попросив разрешения у посетителя, вывела маленького гимназиста Георгия и сказала ему: «Вот, Гуля, запомни, у нас был великий писатель Лев Николаевич Толстой».

Вернадский понимал все философские термины не на манер Толстого, а в соответствии со своим естественным образованием. То, что Толстой называл Богом, для Вернадского означало совокупное, складывающееся из людских сознаний трансцендентное начало.

Уже тогда зародилась эта мысль, существовавшая, кажется, у него всегда в некоем свернутом, узнаваемом виде, а в конце жизни произросшая в целостное учение — в идею ноосферы. Мысль о месте человека, его сознания и науки в мире бродила у него всегда, время от времени прорываясь, например, в формулировках и рассуждениях. В одном из писем Наталия Егоровна прислала ему возражения на тезис о великой роли сознания в мире. Он преувеличивает, говорила она, потому что: 1) сознание количественно так мало в жизни, что оно не может быть фактом мировой жизни; 2) оно является роскошью, а главная масса мировых явлений бессознательна и 3) развитие сознания, поэтому, не может являться целью. Вернадский на это отвечает: 1) вовсе не обязательно, чтобы главные явления занимали количественно главное место; 2) из явлений природы мы как раз должны вывести обратное; 3) мы не можем судить о сознании в мире, потому что наш мир в целом сам есть продукт нашего сознания; есть один факт в развитии Земли — это усиление сознания, и нам надо работать в этом направлении; 4) сознание тянет вверх и опережает гигантские массы бессознательной жизни. И вывод: «Что было бы, если бы лица, могущие развивать сознание, его не развивали бы — во имя чего? Я не ставлю целью жизни человека — принесение пользы другим людям (долго объяснять — почему), но не могу не указать, что людей, могущих развивать сознание в стране, по многим причинам, немного, и горе той стране, где такие люди зарывают тот огонь, который теплится в них, и скрывают, искажают его святое воздействие»⁴.

Итак, главное: сознание есть усилие самой природы, и лучше ей в этом содействовать, чем противодействовать, а если социальные условия тому мешают, их надо менять и работать в целях, направляемых сознанием.

Толстой со своей обостренной совестью, общее сознание людей на планете Земля, он сам с дружеским окружением, с Петрункевичем и Шаховским, которые пытаются развивать сознание вопреки запретам на свободу мысли, — все увязано в мире.

Кто осудит, если в давящей обстановке царствования человек останется частным человеком? Можно ведь закрыть глаза на цензуру, на ограничения мысли и уйти в свою профессию, скажем, в минералогию, в воспитание детей, в личное устройство… Кто осудит? Но можно ли в России, в самом деле, куда-то уйти?

Едва молодые люди стали взрослыми, как при случае с группой Александра Ульянова им всем дали понять обысками, арестами, расследованиями, запретами, что ты не частный человек, а государственный. Никаких гарантий твоей свободе и неприкосновенности личности нет. Ограничены свободы даже в занятии наукой. На всё требуется разрешение, на всё существуют начальники.

Как же быть здесь людям, чувствующим в себе способности развивать сознание?

* * *

Прежде всего, ограничить самодержавие; этот древний способ правления лежит поперек всех сознательных усилий. 10 апреля 1891 года Вернадский записывает для себя: «Нельзя указывать ограничение самодержавия во имя ограничения самодержавия. Оно должно быть ограничено для блага России, во имя вечных, незыблемых, бесспорных истин и основных прав человека. Теперь необходимо иметь политическую программу, где ясно и определенно высказывались бы либеральные принципы в применении к современным условиям жизни России»⁵.

В работе мысли, в дневниках и письмах членам братства, которые через пять месяцев дали клятву посвятить свои усилия изменению государственного строя страны, эти идеи оттачивались, приобретали оттенки и становились конкретнее. Главное было найти способ их осуществления в создавшихся условиях.

Летом 1893 года он приехал из Вернадовки в Керчь. Утром — в поле, изучает интересное явление — грязевые вулканы. Вечером в раскаленной задень гостинице пишет. У него получился целый меморандум из двенадцати параграфов.

Вот его начало: «Не спится сегодня, и хочу я без порядка набросать кое-какие мысли из пережитого в последние дни. <…>

§ 2. Нередко приходится слышать: Что делать? Как бороться с окружающим мраком? Нельзя бороться — мы бессильны, не на кого опереться, нет таких общественных слоев, а без общественных слоев не может быть борьбы и т. п. Все это праздные, вредные вопросы, — они пускают общественную мысль на скользкий путь, который всяческими софизмами приведет нас к разным состояниям: или к состоянию маленького дела, или к состоянию одних экономических благ, или к состоянию художественного наслаждения, к абсолютизму, к чиновничеству, к чревоугодничеству в разных утончениях и грубостях — как в виде цинического служения нашему правительству с ложью в сердце и на устах, или же в виде более изящного отделения своей умственной жизни от окружающей среды и разделения того, что хотя и истина, но не пригодна “пока еще” плебсу — этот самый злостный, мерзкий аристократизм, ведущий точно так же к разделению окружающей действительности и идеала и этим самым позволяющий в окружающей жизни всю мерзопакостность, которой нет места в созданном (хотя и поневоле буржуазном — ведь мысль в оковах жить не может) себе идеале…

Когда никто ничего не знает, когда кругом колебание и разброд, когда нет ясных и определенных сил и нет общественного стыда и понимания в обществе — бессмысленны все вопросы о том, что делать для прямого принуждения правительства поступать целесообразно в интересах прогресса в России. Первым делом надо создать общественный стыд и общественное понимание. Главным образом, даже общественное понимание, так как стыд всегда будет, когда видно будет, что все понимают и многие говорят тебе истину о твоем поступке, который не спасают софизмы. <…>

§ 5. Без такого понимания невозможна деятельность правильная ни правительства, ни правильная борьба какой бы то ни было группы лиц, видящих губительность и вред для государства существующей правительственной организации и деятельности. Если в обществе нет такого понимания, то первым делом этой группы лиц должно быть неуклонное стремление вызвать такое понимание»⁶.

К началу 1890-х годов и ему, и его либеральным соратникам стало ясно, что из мирных способов ограничить самодержавие есть — один и главный — земство. И группа лиц уже сложилась — это интеллигенты, которых стали называть — земские деятели.

Главное и явное преимущество земств, их исторический успех в цивилизации страны обеспечило дворянство, только в нем к тому времени нашлось достаточно сознательных и образованных людей, могущих выполнять общественные обязанности. То было служение обществу, форма благотворительности. Гигантские задачи можно было решить только личными усилиями образованных и неравнодушных людей. Старший друг Вернадского Петрункевич через много лет писал в своих мемуарах⁷, что повсюду земские собрания являли собой удивительное зрелище бескорыстия и энтузиазма. Дворянские гласные занимались отнюдь не своими помещичьими или сословными делами, что казалось бы естественным, но крестьянскими. Так что сословность этих органов была не пороком, как у нас привыкли думать, а достоинством. Для тех дворян, которые по своему воспитанию, уму, нравственным качествам не хотели множить ряды правящего класса старого образца, земства стали великолепной школой самореализации.

При проведении самой перспективной из великих реформ в 1864 году в их ведение были отданы: народное здравие и образование, агрономия, улучшение дорог, мостов, устройство выставок, народное продовольствие, попечение о местных промышленности и торговле. В соответствии с научно-техническим прогрессом они все время расширяли круг дел. К концу земского периода шли уже автомобилизация и телефонизация малых городов и сел. Земства распоряжались скудными, но все же заметными средствами, собиравшимися с помощью местных налогов.

Самое коренное, низовое строительство российской жизни в течение пятидесяти трех лет (а затем еще недолго по инерции) шло именно земским путем. Стремительно росло количество школ, создавались уездные библиотеки, учительские семинарии для подготовки учителей. В середине XIX века врачебной помощи для народа не было вовсе, а к концу его уже все население было охвачено ею, побеждены вековые эпидемии, введены профилактика, прививки и лабораторные исследования. Наладилась непревзойденная земская статистика, строились племенные, семенные, плодоводческие станции в каждой местности, развивались мелиорация, ветеринария и много еще чего. Началось изучение природы и местной истории. Мы видели, как на средства земств были организованы знаменитые почвенные экспедиции В. В. Докучаева и его черноземные научные стационары. Центром всей статистики и методики стало старинное, еще екатерининских времен Вольное экономическое общество, которое в союзе с земствами буквально ожило. Вырастал новый культурный слой, состоящий из земских врачей, учителей, агрономов, статистиков. Они делали страну иной, она буквально улетала от своих великих азиатских соседей.

Этот успех был обеспечен демократической процедурой решения дел, кардинально отличавшейся от приказного волевого решения, привычного русскому человеку от семьи до трона. Именно в этом земства постепенно и незаметно становились в оппозицию самодержавию. К началу 1890-х годов новые люди и четкая процедура дел явочным порядком превращали земские собрания из хозяйственных органов в самоуправление. И разразилась главная коллизия рубежа веков: столкновение либеральных земских деятелей с привычным и не дающим простора личности административным способом управления. Причем против земств выступало не только самодержавие со всеми своими традициями и нравами, но и простой народ с его племенным сознанием и темными социальными инстинктами. Большинство крестьян считали земские собрания не органами своего управления, а начальством. Тем более когда были введены земские начальники от правительства, что ярко видно, например, в рассказе Чехова «Мужики». Само слово земские здесь — подмена.

Либеральная интеллигенция пыталась втиснуться между народом и властью, развести их в стороны и создать между ними гражданское общество и правовой простор для демократии и порядка. Оформляется идея распространить демократические начала в обе стороны от уездного и губернского уровня — создать представительный орган в центре и мелкую земскую единицу с приданием ей прав управления и тем самым предполагалась ликвидация самого массового слоя бюрократии — сельской, волостной. Такова основная драматургия движения за самоуправление.

Земские деятели вскоре стали известны всей стране. К речам их прислушивались. Выделяются ораторы Петрункевич, Родичев, К. К. Арсеньев, москвичи братья князья Петр и Павел Долгоруковы, профессор Московского университета С. А. Муромцев, председатель Московской земской управы Д. Н. Шипов. Известны и организаторы — такие как вездесущий Шаховской. Из Моршанского уезда и Тамбовского земства на общероссийский уровень выдвигается Вернадский.

Уже упоминалось, что после работы на голоде осенью 1892 года он баллотируется в гласные Моршанского земского собрания. В нем состоит 24 дворянских депутата (в уезде установлен земельный ценз: кандидат должен иметь не менее 175 десятин земли), три — от богатых владельцев недвижимости и торговли и 12 — от сельских обществ; для крестьян выборы были непрямые, а двухстепенные: село — волость — уезд. Итого — 39 гласных. Они направляли семь депутатов в Тамбовское губернское собрание, куда Вернадский тоже вскоре вошел. Оно состояло из шестидесяти гласных⁸. Они собирались на свои сессии один раз в год. Возглавляли их предводители дворянства. Собрания выбирали председателя земской управы, которого утверждал губернатор.

Двадцать пятого октября Владимир Иванович сообщал жене: «Сегодня первый день очень печального собрания. Пишу вечером после двойного заседания — утреннего и вечернего — в комиссии… Я очень рад, что приехал: сейчас в комиссии, где я провалился, я явился единственным говорящим противником против сокращения школ. Ввиду дефицита комиссия большинством 8 против 4 (в том числе я) решила из 72 школ оставить всего 39! Народную медицину удалось отстоять. Есть все шансы отстоять школы в собрании, так как вопрос будет решаться закрытой баллотировкой, а все крестьяне подадут голос за школы, да и некоторые из других будут стоять за них. В комиссии характерно: из 12 членов — 3 крестьян, они все + я подали голос за школы, остальные 8 дворян и образованных купцов против. В собрании большинство крестьянское, так как вместо 24 дворян выбрано всего 16, а явилось 13, а 12 крестьян плюс 3 купца все явились, но они влияют лишь при закрытой баллотировке»⁹. Через два дня продолжает: «В 12 часов собрание, а мне надо написать мотивы большинства и меньшинства комиссии по сокращению сметы. Вчера выбрали в губернские гласные (20 белых и 8 черных). Сегодня будет обсуждаться вопрос о закрытии школ и больниц — главная баталия… Я очень надеюсь не дать провести это предложение. Мне удалось привлечь нескольких из стоявших за эту меру. Я могу рассчитывать на 17 голосов из 28, но все эти счеты — такая трудная вещь. Крестьяне-гласные обращались ко мне с просьбой защитить школы, в виде компромисса я согласился на некоторые сокращения»¹⁰. Компромисс — неслыханная для прежнего управления вещь. Крестьяне, надо сказать, гордились, что у них школами занимается московский профессор (хотя он был еще приват-доцент).

Школы для него, как и для ярославского гласного Шаховского, стали естественным продолжением их просветительской работы.

Кроме того, глубоко вникая во все детали сельской жизни, он стал крупнейшим специалистом в земской среде, а потом и в кадетской партии по земледельческим делам. Обдумывая свой опыт работы в земстве, писал Корнилову, который уехал служить в Сибирь (народу, а не правительству — как писал в мемуарах): «Чем больше вдумываюсь в окружающую жизнь, тем больше убеждаюсь, что в основе настоящей русской государственной политики должна быть положена мелкая земельная собственность (или, если хочешь, вечная аренда государственных земель) в связи с широким бессословным самоуправлением. Только избыток сил может быть направлен на другого рода деятельность. Когда мелкое крестьянское население нищее и все более нищает — не может быть и речи о каком-нибудь устойчивом состоянии государства»¹¹.

* * *

Между тем из планов издания газеты для воспитания общественного стыда и понимания ничего не вышло. Разрыв между обществом и властью все углублялся, как вдруг 20 октября 1894 года умер Александр III. И, как всегда при перемене царствования, вспыхнули надежды на более либеральный курс, на возвращение к духу реформ. Как заведено, всем, в том числе и губернским собраниям, предстояло обратиться к новому царю с приветственными адресами.

Восьмого декабря на собрании Тверского губернского земства Родичев читал написанный им адрес:

«Ваше Императорское Величество!

В знаменательные дни начала служения Вашего русскому народу приветствуем Вас приветом верноподданных! (Накануне на домашнем чтении у Петрункевича Анастасия Сергеевна ахнула при словах служение народу; их могут счесть за дерзость, сказала она.)

Мы уповаем, что счастье наше будет расти и крепнуть при неуклонном исполнении закона, ибо закон, представляющий в России исполнение монаршей воли, должен стать выше случайных видов отдельных представителей этой власти. Мы горячо верим, что права отдельных лиц и права общественных учреждений будут незыблемо охраняемы.

Мы ждем, Государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы до высоты престола могло достигать выражение потребностей и мыслей не только представителей администрации, но и народа русского. Мы ждем, Государь, что в Ваше царствование Россия двинется вперед по пути мира и правды со всем развитием живых общественных сил.

Мы верим, что в общении с представителями всех сословий, равно предстоящих Престолу и Отечеству, власть Вашего Величества найдет новый источник силы и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний Вашего Императорского Величества!»¹²

Родичев закончил. Сначала наступила пауза, затем грянули аплодисменты и даже «ура!». Всех охватило воодушевление. Чувствовалось, что Родичев сумел выразить общее настроение. Верность престолу, лояльность, с одной стороны, а с другой — яркая и свежая, под стать началу царствования, надежда на земское представительство, на нечто подобное Генеральным штатам, на новую законность и конституционность.

Адрес немедленно подписал предводитель губернского дворянства и отослал телеграммой в Министерство внутренних дел. Но министр телеграмму вернул со странным уведомлением — подписать адрес всем членам собрания. Конечно, выражать восторг — одно, а лично подписывать — другое, но все же большинство гласных свои подписи поставили.

Тверская делегация, в том числе и автор адреса, в середине января 1895 года ехала в Петербург, еще не чуя беды. Но накануне торжественного приема министр сообщил, что царь недоволен и даже гневен, посему всем тверским предводителям объявляется выговор, а Родичеву — полный запрет на занятие общественных должностей. На другой день, 17 января, на приеме в Зимнем дворце Николай, глядя в фуражку, где у него лежал листок с речью, вероятно, написанной К. Победоносцевым, сказал:

«Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для изъявления верноподданных чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому.

Но мне известно, что последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял их мой покойный родитель»¹³.

Речь показала, как бесконечно далеко от современности, где-то в традиционных понятиях о «божественности» власти обретался ум молодого царя. Его первое выступление вызвало у демократов и либералов и стыд, и чувство неловкости, и душевную боль. Многие писали тогда, что новый государь мало отвечает своему назначению стоять во главе России в новый век. «Речь Николая II при приеме депутаций земств, дворянства и горожан о бессмысленном мечтании земцев. Огромное впечатление убожества и легкомыслия», — вспоминал в конце жизни о своем впечатлении Вернадский¹⁴. Стон досады будто был исторгнут у всех мыслящих людей. Надежды не оправдались, молодой царь до уровня своего деда далеко недотягивал.

Родичеву было запрещено занимать общественные должности. Памятником его деятельности и всей его яркой жизни остались школы в Весьегонии, количество которых и постановка дела были таковы, что уезд первым в России осуществил всеобщее начальное образование. А эту задачу и ставило осознанно братство. Князь Шаховской и Федор Ольденбург в 1894 году обобщили опыт такой постановки дела¹⁵. Несмотря на постоянные ограничения, земства быстро приближались к этой цели, что признавал и правительственный лагерь. Умный противник земств и сторонник административных методов граф Витте подсчитал, что земства тратят на школы больше, чем министерство, и писал царю, что правительство фактически упустило из своих рук народное просвещение¹⁶. Согласно идее Толстого, оно проводилось обществом.

Но как добиться демократических перемен? На открытый путь диалога с властью пока, судя по выступлению царя, надежды слабые. Тогда Шаховской снова выразил неясные и тупиковые настроения так: требуется самочинное собрание представителей земств, которое потребует конституцию.

Они и соберутся самочинно — через несколько лет.

* * *

В университете дела Вернадского идут все лучше. Приходит преподавательский опыт, лекции издаются и расходятся. Обузой, правда, висит необходимость докторской диссертации. Несколько лет Вернадский потихоньку работает над ней, развивая так высоко оцененную первую лекцию о полиморфизме как общем состоянии материи. Но тема не дается: слишком фундаментальна, нова и выходит за рамки специальности. Для диссертации не годится, вскоре понял он.

И тогда буквально за несколько месяцев он пишет диссертацию на кристаллографическую тему. 1 мая 1897 года физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета утвердил тезисы к защите докторской диссертации своего магистра. Вскоре состоялась и защита.

Став доктором, становится и полноправным профессором, сначала (1898) экстраординарным, а с 1902 года — ординарным. Через два года закончились переезды по Белому городу: ему выделяют казенную квартиру в доме во дворе университета. (Он сохранился и поныне.) Здесь впервые появились у них новые блага цивилизации, например телефон и пишущая машинка, за которой теперь сидит Наталия Егоровна, она ведет переписку мужа, печатает его статьи и письма. Она же переводит, когда это нужно, на французский и английский языки. На немецком — писал сам. Печатается в эти годы в кристаллографическом журнале у Грота, во французских минералогических изданиях.

Связи с европейским ученым миром укрепляются, тем более что в 1897 году геологи мира впервые собираются на сессию МГК в Петербурге, и Вернадский вместе с другими русскими учеными выступает в качестве хозяина. Он сопровождает экскурсии, а Гроту и швейцарцу Гейму (который был его гидом в Цюрихе) показывает Третьяковку. Причем сам поражается богатству собрания.

Изучает минералогию Центральной и Восточной Европы; в 1894 году объезжает Варшаву, Львов, Краков, горнорудный район Фрейберг — Гарц — Цвиккау — Дрезден — Мейсен — Хемниц — свой Мюнхен. Во Фрейберге спускается в шахту и популярно описывает свое путешествие вглубь земли семилетнему Гуле.

На другом, «взрослом» и весьма многозначительном письме Наталии Егоровне, написанном в том путешествии, задержимся.

Пишет из деревни Нидерлиндиг, где остановился, чтобы осмотреть интереснейшее геологическое образование: район озера Лаах, образовавшегося на месте древнего потухшего вулкана. Попадает в удивительно красивую местность. Множество потухших вулканов нагромоздили здесь скалы из розового туфа.

Долгие десятилетия геологи разделялись на нептунистов, считавших главной силой, влияющей на образование горных пород, деятельность моря, и плутонистов, основной торящей силой земли считавших тепло земных недр. Вернадский относит источник земных изменений вообще за пределы планеты: «У меня масса всяких отдельных наблюдений. И в общей минералогии мысль окрепла. Мне кажется, я подмечаю законы. Чувствую потуги мысли охватить сразу картинно землю как планету. Как это трудно! Но мне кажется, с каждым разом яснее и яснее становится картина и мне иногда блестит перед умственным взором — общая схема химической жизни Земли, производимой энергией Солнца. Не изнутри, “из Земли”, идет вся жизнь на Земле и образование всех минералов, а извне производится энергией, постоянно приносимой нам каждый лучом нашего Солнца.

(А далее — скорее автохарактеристика. — Г. А.) Когда быстро идешь по красивой местности и когда стараешься отгадать, заметить основные черты жизни местности — то быстро в уме пробегают картины былого, иногда удивительно ясно, но всегда мгновенно. Часто они так быстры, что бессознательны. Остается лишь впечатление, что они были, чувство или память интенсивного наслаждения, а самих сознание не заметило. Особенно теперь, когда я стараюсь улавливать не картину рельефа, а более глубокое свойство — химические процессы, мысль особенно сильно так картинно работает.

В это время мыслится очень много. И постоянно самые разнообразные вспоминаются вещи, что, по-видимому, не стоит ни в какой связи с картиной местности, с научным наблюдением и размышлением при виде ее.

Но для меня совсем ясно, что именно все это находится в связи, так как научное наблюдение и размышление есть наиболее полное и ясное проявление моего духа, и в это время все его стороны напряжены и в это время “сознание” бьет самым сильным темпом.

Так и сегодня, так и теперь, передо мной пролетела такая масса самых разнообразных мыслей, фантазий, впечатлений, что я бы потерялся, если бы стал делать “психологический” разбор всех этих проявлений»¹⁷.

Перед нами сокровенная жизнь души натуралиста, переживающего все бессловесные темные века химических и геологических превращений. Он быстро проникает в ландшафты времен динозавров, переживает геологические века. Именно что переживает. Истина не достигается только наблюдением, экспериментом да книгами, которые поставляют лишь материал для чувствования. И в ученой жизни есть своя мистика, свои волны внутренней жизни. Вернадский лишь начинает постигать всю глубину своего внимания к потаенной жизни природы, к ее внутренним законам.

В следующем, 1895 году едет на Урал, который поразил его своей дикой красотой и рассказами жителей о не менее дикой крепостной жизни. Над местностью, напоминавшей в увеличенном масштабе Саксонскую Швейцарию, казалось, витали духи прошлого. Еще целы были следы жестокости владельцев заводов, горных инженеров и страстно ненавидевших свое ярмо приписных крестьян. Известно, как много владельцев разорилось с дарованием воли. Крестьяне попросту разбежались тогда с заводов.

Вернадского поразило также повсеместное расхищение природных богатств Урала. Однако он ехал не для сбора обличительного материала, а для составления маршрутов минералогических экскурсий.

На следующий год привез сюда, в Ильменские горы, студентов и сотрудников своего Института, как стал называть свою кафедру. Экскурсия удалась. Ученики собственными руками добывали минералы, Вернадский приобретал камни у местных знатоков и любителей. Набрали 35 пудов каменного материала. Везли его водой, спускаясь по непередаваемо прекрасной Каме, потом по Волге до Казани, а оттуда поездом до Москвы.

* * *

Вскоре после защиты диссертации произошло одно радостное и два печальных события. 27 апреля 1898 года Наталия Егоровна родила дочь, которую назвали Ниной. Своим появлением она доставила огромную радость и родителям, и гимназисту 1-го класса Гуле.

Пожалуй, у отца появление крохотного существа вызвало больше эмоций, чем в свое время рождение сына. Тогда он был сам молод и относился к ребенку более рационально, к тому же, находясь в Европе, мало видел Георгия в первый год жизни.

Нина росла на глазах и вызывала более интимные чувства, умиляла и радовала. Издалека в письмах спрашивал: «Что делает моя дорогая детка? Я так часто и постоянно вспоминаю про нее. Боюсь, что слишком сильно полюбил ее, а между тем, может быть, в этом и есть настоящая жизнь, т. е. и чувстве, которым вносится в жизнь многое, что не подвергается безжалостному разрушению анализом. Мне как-то рисуется Нинуся на полу, протягивающая мне свои ручонки и обернувшая ко мне свою дорогую мордочку. <…> Любовь к такому маленькому нежному существу, как Нинуся, вносит неизбежную заботу, помимо всяких общих интересов и этим дает временную, но конкретную цель в жизни»¹⁸.

В ноябре сестры вызвали его в Петербург: плохо с матерью. Приехал и застал ее последние дни. 7 ноября Анна Петровна умерла. Сестры к тому времени жили своими семьями. А через несколько месяцев в Полтаве скончался отец Наталии Егоровны сенатор Старицкий. Вернадский посвятил тестю большой некролог в «Русских ведомостях», почтив память одного из последних могикан русских реформ, человека подлинно государственного мышления и большой личной честности.

Уходило прошлое, уходили люди. А с ними и XIX век, начавшийся при свечах и парусах, а закончившийся при ярком свете электрических ламп, при автомобилях, телефонах, аэропланах и пароходах. И как бы под занавес, спеша проложить путь новому веку, время спрессовалось и подарило человечеству серию открытий, настолько важных, что они изменили лицо мира.

Двадцатый век в науке начался раньше календарного срока. Может быть, следует начать отсчет с 1895 года, когда Рентген открыл X-лучи, вскоре названные его именем? Или когда Анри Беккерель обнаружил удивительное явление: засвечивание закрытой фотобумаги, положенной на кусок уранового минерала? Или, может быть, с момента открытия Эрнестом Резерфордом альфа- и бета-излучения, а Дж. Дж. Томсоном — электрона? А может быть, с самого впечатляющего по результатам подвига, когда супруги Кюри в старом сыром сарае в центре Парижа начали тяжелый труд по извлечению открытого ими радия из тонны урановой руды?

Скорее всего, все эти события равноценны, потому что в совокупности они обозначали одно — начало эры радиоактивности. И знаменовала радиоактивность сразу и утверждение атомизма, и его конец.

Десятки умов поняли, что открытия лучей и частиц есть открытие самого атома как реального объекта природы, из которого состоят все тела, его теперь можно смело отождествлять с химическим элементом, с теми основными началами, под которыми понимали атом химики XVIII века.

Однако лишь немногие осознавали, что под все научное мировоззрение заложена мина замедленного действия. Взрыв смысла когда-нибудь состоится не потому, что утвержден атом как химический элемент, а потому, что он имеет внутреннее строение. Это значит, что атом — нестабилен, излучает и распадается. И, стало быть, атомная материя, из которой сложены вся Земля и, как выяснено спектральным анализом, все тела космоса, имеет свою реальную, неизвестную нам историю, свою какую-то эволюцию.

Вернадский принадлежал к этим редким проницательным умам. Открытие радиоактивности вызвало у него сильнейшее волнение. Похожее чувство испытывают охотники при появлении дичи. Он, может быть, единственный из всех, почувствовал, ощутил всем существом, что бренность атома (это он введет такой термин позднее) имеет гигантские следствия. Как раз для него, для его детских вопросов. Они получают теперь иную окраску. «Мертва ли та материя?» — спрашивал он тогда. И вот сама материя, всегда олицетворявшая нечто бесконечно устойчивое, оказалась конечной, текучей.

Начав преподавать минералогию как историю минералов в земной коре, как науку о химических реакциях элементов в ее прошлом, он постепенно пришел к заключению, что гораздо проще и гораздо эффективнее изучать их в элементарном виде — как историю атомов в земной коре. Минералов — несколько тысяч, а атомов — всего более двух сотен, как быстро выяснилось после открытия Фредериком Содди изотопов. Естественно, что их движение, закономерности их распределения лучше проследить на химических элементах, отождествляемых теперь с атомами, чем на их бесчисленных соединениях.

На рубеже веков Вернадский обнаружил, что вырастил уже не просто научное направление, а целую новую науку, отпочковавшуюся от минералогии. Чуть ли не в единственном числе (правда, с учениками) в отличие от большинства ученых, изучавших атомы в лаборатории, in vitro, он изучал их в естественном бытии, in vivo. В очищенном культурном лабораторном виде атом податлив и разговорчив. Успехи его изучения — от сарая Кюри до атомных котлов электростанций — общеизвестны. Группа ученых, исследующая атомы вещества в природе, более скромна. Она первой поставляет материал, а сама держится в тени. Но натуралисты, как пехота на фронте, все же главный род научного воинства.

Различие между натуралистами и специалистами разительно и наглядно, если взять нечто совсем простое, воду, например. Для тех, кто работает в лаборатории, вода есть соединение двух атомов водорода и одного атома кислорода. Для Вернадского вода — естественное тело. Насчитывается около 240 разновидностей вод, разбитых на определенные группы. Конечно, разбираться в таком изобилии, найти законы их образования значительно труднее, но зато они — реальность природы. То, что есть на самом деле.

Одновременно с Вернадским на другом конце Земли тем же путем шел американец Кларк. Он искал закономерности размещения в земной коре не месторождений, не минералов, а атомов. Он дал первую точную сводку их распределения — процентный химический состав любого природного объекта по элементам, начиная от горной породы и кончая земной корой в целом.

Работа Кларка вышла в 1908 году, а Вернадский доложил об основных принципах новой науки в 1909 году на съезде русских естествоиспытателей и врачей. Так родилась геохимия.

Вернадский входил в новую науку не в одиночестве, но сопровождаемый учениками. Его лаборатория не вмещала всех желающих заниматься. Кроме студентов и ассистентов университета он с разрешения ректора приводит сюда слушательниц Коллективных уроков. Складывался и в самом деле Институт, как называл его Вернадский, — со своим нравственным климатом, направляемый идеями шефа и общими делами. По результатам опытов и экспедиций писались доклады, рефераты и обзоры литературы.

Вернадский не подавлял. Не руководил, а только подсказывал, полностью полагаясь на собственную активность и ум ученика. И в этой благожелательной среде, где поддерживался каждый самостоятельный шаг, вскоре заблистали таланты. Тончайшими химиками-аналитиками и минералогами стали Константин Автономович Ненадкевич, Виссарион Виссарионович Карандеев, погибший в мировую войну, слушательницы женских Коллективных уроков Елизавета Дмитриевна Ревуцкая и Ольга Михайловна Шубникова.

Выделялся Яков Владимирович Самойлов. Крещеный еврей из Одессы, он с огромным трудом преодолел бюрократические рогатки, чтобы учиться в Москве. Вернадский помог ему устроиться в Московский университет. Вскоре он станет профессором Петровской сельскохозяйственной академии (будущей Тимирязевки) и одним из крупнейших геохимиков. К сожалению, он рано умер, но его именем ныне называется институт в Москве.

Звездой первой величины оказался и приехавший в Институт Вернадского выпускник Новороссийского университета в Одессе Александр Евгеньевич Ферсман. Обладавший исключительной интуицией и, кроме того, неуемной энергией, Ферсман быстро стал ассистентом на кафедре, потом профессором и сочленом Вернадского по академии. Ферсман прочел первый в мире курс лекций по геохимии в университете Шанявского в Москве в 1912 году.

Теперь Вернадский путешествует не один, а со своими ассистентами. После Урала едет в Крым с Сергеем Платоновичем Поповым изучать грязевые вулканы Керченского полуострова и Тамани. В 1902 году отправился на нефтяные промыслы Грозного, Баку и в Закавказье. Интересно, что на следующий год на экскурсию в Домбровский угольный бассейн Вернадский взял с собой сына, и выяснилось следующее. «Мы смеемся, что я окружен учениками разных генераций — профессор Самойлов, ассистент Сиома, студент Ненадкевич и гимназист Гуля… Оказывается, что они гораздо больше сознают себя школой, чем я», — с удивлением сообщает жене о своих учениках.

Однако, как вскоре выяснилось, приобщить к своей школе сына не удалось. После окончания гимназии Георгий поступил на исторический факультет университета.

* * *

Наконец начали проявляться и плоды увлечения историей. Первые из них произросли на родной почве, соединив историю с минералогией. В 1900 году по заказу Московского общества испытателей природы Вернадский написал небольшую работу «О значении трудов Ломоносова в минералогии и геологии», получившую неожиданно большую известность. Статья показала солидную эрудицию автора в истории науки XVIII столетия: примечания занимали в два раза больше места, чем основной текст, и содержали массу интересных сведений. Брошюра открыла русской публике Ломоносова как ученого, опередившего свое время. До Вернадского его считали всего лишь полузабытым поэтом и художником.

Вскоре Вернадский получил письмо от известного кристаллографа (по учебнику которого Владимир Иванович строил свой курс) Евграфа Степановича Федорова. Тот советовал ему всерьез заняться историей науки.

Однако где те истоки, откуда пошла европейская ученость Нового времени? Чем больше вникал Вернадский в литературу, тем больше убеждался, что истоки эти — в Голландии.

Перед очередной сессией Международного геологического конгресса, собиравшегося во Франции, заезжает в Гаагу поработать в библиотеках.

Не здесь ли, в Голландии, центр всех наук и ремесел? Из нидерландских художественных мастерских распространялись способы обработки материалов: кожи, тканей, металлов, камня и стекла. Здесь лучшие в мире огранщики и шлифовальщики алмазов и линз изобрели главные орудия науки: микроскоп и телескоп. Отсюда распространилось книгопечатание. Только с печатной книгой наука смогла приобрести современное значение основной силы цивилизации, потому что каждое новое поколение ученых могло теперь полнее использовать наследие предыдущих исследователей.

От Нидерландов шли токи цивилизации и мастерства. Под их влиянием преображались запад Германии, юг Англии, северо-восток Франции. Интересно, что голландцы совершенствовались не в словесных искусствах, а в мастерстве и ремесле. Они дали миру тысячи художников, скульпторов, архитекторов, строителей. Сделали самую большую работу в истории человечества — дамбы и польдеры. Зарегулировали и полностью преобразили природу страны. Голландцы первыми в Европе вдохнули воздух свободы религиозной и политической. Сюда бежали все свободомыслящие люди, как Декарт от короля-солнца. Здесь военные победы над испанцами отмечали открытием новых школ и лицеев. И недаром сюда приехал учиться корабельному мастерству и набирать строителей, навигаторов, граверов, типографов наш преобразователь.

Маленькая великая Голландия.

Вернадский живет недалеко от Гааги, ездит в Амстердам, Лейден, где посещает университет с его музеями. Письма из Голландии сами по себе очень подробны, выразительны, рисуют новую для него страну во многих отношениях: архитектуры, общественной жизни, цен, музыкальной культуры. Описывает природу: влажный морской воздух, свет, красивые тени при быстро меняющейся погоде.

Он вскоре выучил голландский язык, чтобы лучше разбираться в старинных книгах. Изучал фолианты XVII века в библиотеках Гааги, прикасаясь к истории величайших открытий, определявших тогда лицо науки. Ученый обнаружил и непонимание, которое сопровождало ее великих творцов в кристаллографии, в частности Гюйгенса. Глубоко и мощно охватывала природу отдельная личность, но бессильна она передать другим свои ощущения и видения. «И странно сознавать, что, может быть, сам то же испытываешь и делаешь», — из размышлений над старинными книгами¹⁹.

Еще не зная, что получится, но следуя интуиции, Вернадский вернулся к увлекшей теме через год, в следующие летние каникулы в 1902 году, на этот раз проехав через Берлин. Здесь задержался. И здесь началась кристаллизация большого замысла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.