Глава девятая

Глава девятая

Мы приближаемся к Лхасе. Странные обстоятельства помогают мне незаметно войти в город. — Дворец Далай-ламы; живописные подробности моего посещения Поталы. — Чудеса, приписываемые Далай-ламе. Его простодушные подданные полагают, что он является союзником Англии. — В Центральном Тибете исчезают из обращения деньги. Праздник масляных торма. — Панорама тибетской столицы. Большие ламаистские монастыри. — Храм Джово и церковные надзиратели тибетского Рима. — Выдающийся общепризнанный философ Тибета. — Современная армия. — Странное суеверие. — Мои соседи. — Красочные сцены из жизни бедняков. — Монастырь Гальден. — «Козел отпущения» в человеческом обличье. — Торжественная церемония, во время которой «человека-козла» изгоняют из Лхасы. — Чудесное шествие под названием «сер панг».

Однажды утром, после четырехмесячного похода, приключений и наблюдений, лишь ничтожную часть которых я смогла здесь изложить, мы вышли из Дечена на рассвете, чтобы совершить последний переход до Лхасы. Стояла прекрасная, холодная и сухая погода, небо было ясным и светлым. В лучах восходящего солнца вдали показался величественный дворец ламаистского владыки.

— На сей раз это победа! — сказала я Йонгдену. Но он оборвал меня:

— Пока еще нет, ничего не говорите, не радуйтесь заранее. Как знать?.. Мы еще должны преодолеть Кюи-Чу, и там, возможно, перед нами возникнет препятствие…

Я отказывалась верить, что теперь, когда мы были почти у самой цели, удача могла нас покинуть, но не стала спорить.

Мы шагали быстро, и дворец на холме Тси-Потала на глазах увеличивался в размерах. Уже можно было ясно различить изящные линии его многочисленных позолоченных крыш, острые углы которых поглощали свет и метали молнии.

Долина, по которой мы шли, постепенно расширялась. Быть может, обрамляющие ее горы были некогда покрыты лесами, но сегодня здесь не осталось ни одного дерева, за исключением тех, что украшают немногочисленные сады в деревнях.

По мере приближения к столице селения встречались чаще, но я с удивлением отметила, что необработанные земли занимают значительную площадь. Однако в Лхасе жизнь дорогая, и, казалось бы, люди должны быть заинтересованы в увеличении сельскохозяйственной продукции в ее окрестностях. Почему же здешние крестьяне к этому не стремятся? По-видимому, земля в этих краях не слишком плодородна, удобрений не хватает, навоз, получаемый от скота, используют исключительно в качестве топлива и дорого его продают. Однако с этими трудностями можно было бы так или иначе справиться, как делают в других частях страны. Возможно, развитию сельского хозяйства мешают другие факторы, как тот, который мне когда-то приводили в пример в окрестностях Шигадзе: слишком большие налоги не позволяют земледельцам получать прибыль, или размеры ее невелики, и поэтому крестьяне стремятся производить небольшое количество зерна, необходимое лишь для своего пропитания да приобретения товаров для собственных нужд путем обмена.

Добравшись до Кюи-Чу, мы переправились через реку на пароме, украшенном головой какого-то животного, вероятно лошади, по замыслу местного художника. На пароме собралась разношерстная толпа; здесь теснились и люди и скот. Переправа продолжалась всего несколько минут; никто даже не смотрел на таких жалких оборванцев, как мы, которые сотнями приходят ежегодно в столицу.

И вот мы на территории Лхасы, но до самого города еще далеко. Йонгден вновь пресек мою попытку затянуть торжественную песнь, хотя бы вполголоса. Чего он еще опасается? Мы — у цели. К тому же небо вновь посылает нам знак отеческого благоволения.

Когда мы уходили из Юньнани, «боги» способствовали нашему ночному бегству, «усыпив людей и заставив собак замолчать», и наш приход в Лхасу был ознаменован подлинным чудом.

Как только мы высадились на берег, доселе ясное небо внезапно омрачилось. Несколько минут спустя началась страшная буря, поднявшая вверх кучи песка. Я видела самум в Сахаре, и этот ужасный сухой ливень создал у меня ощущение, что я снова оказалась в пустыне. Какие-то неясные тени попадались нам на пути; сгорбившиеся люди прикрывали лица длинными рукавами либо полами своих одеяний. Кто стал бы обращать на нас внимание? Кто смог бы нас узнать?

Гигантская желтая завеса протянулась перед Поталой, ослепляя хозяев дворца, скрывая от их взоров Лхасу и дороги, которые к ней вели. Мне виделся в этом символический залог нашей грядущей безопасности, и последующим событиям суждено было подтвердить мое предчувствие. В течение двух месяцев мне предстояло разгуливать по тибетскому Риму, осмотреть его храмы и побывать в самых высоких галереях Поталы, но никто даже не догадался, что впервые со времен сотворения мира чужеземная женщина проникла в запретный город.

Как обычно, новогодние празднества привлекли в Лхасу множество народа из всех уголков Тибета. Все постоялые дворы были переполнены. Те, у кого имелись комната или хоть какой-то кров, сдавали их; путники спали в конюшнях и ночевали во дворах. Я могла бы ходить из дома в дом в поисках пристанища в течение долгих часов, в результате чего мне пришлось бы ответить на множество вопросов от природы любопытных тибетцев. Но я сумела избежать этого опасного и неприятного занятия.

Буря прекратилась так же внезапно, как началась. Мы стояли возле базарной площади и пребывали в нерешительности, не зная, куда направить стопы, но тут ко мне подошла какая-то женщина.

— Вы ищете жилье, ма ге[167] — сказала она. — Должно быть, вы очень устали, ведь вы пришли издалека… Следуйте за мной, мне известно место, где вам будет хорошо.

Удивившись, я улыбнулась отзывчивой женщине и пробормотала слова благодарности. В Стране Снегов много предупредительных людей, и в сердечной заботе незнакомки не было ничего необычного, но как она догадалась, что я «пришла издалека»? Возможно, эту мысль подсказал ей мой посох странницы; к тому же после стольких голодовок и лишений я сильно исхудала и могла внушить жалость, и все же встреча показалась мне несколько странной.

В отличие от большинства своих соотечественников, наша новая знакомая не была словоохотливой. Мы молча следовали за ней, несколько оторопев от шума и сутолоки, от которых отвыкли за последние четыре месяца, проведенных вдали от людей, но, пожалуй, еще больше мы ошалели от своей удачи. Мы так долго сомневались и боялись… и вот все было кончено, наш путь подошел к концу. Нервное возбуждение от постоянной борьбы внезапно спало, и наши чувства на некоторое время притупились.

Женщина отвела нас на край города, откуда открывался обширный и чрезвычайно красивый вид, в том числе и на Поталу. Это очень меня обрадовало, ибо на протяжении всего пути я мечтала найти в Лхасе жилище, откуда смогу вдоволь любоваться дворцом.

Дом, в котором нам сдали крошечную каморку, был полуразвалившейся лачугой, но зато мы могли чувствовать себя в безопасности. Никому не пришло бы в голову искать здесь иностранную путешественницу, и местные оборванцы не подозревали, кто я такая.

Женщина, которая привела нас сюда, тут же ушла, сказав на прощанье всего несколько слов. Мы больше никогда ее не видели.

Вечером, перед тем как заснуть в этой конуре, я спросила своего верного спутника:

— Теперь мне можно сказать, что мы победили?

— Лха жьяпо. Де тамче нам! Мы — в Лхасе! — ответил он, вложив в это негромкое восклицание всю радость, переполнявшую его сердце.

Я благополучно добралась до Лхасы, справившись с наиболее трудной частью своей задачи, но борьба была еще далеко не окончена. Мы попали в Лхасу; теперь следовало в ней удержаться.

Хотя я предприняла попытку проникнуть в столицу Тибета не столько потому, что горела желанием ее посетить, сколько приняв вызов, брошенный путешественникам, теперь, когда мы здесь оказались, я намеревалась вознаградить себя за лишения и неприятности, которые мне пришлось претерпеть на пути к своей цели. Я чувствовала бы себя опозоренной, если бы меня узнали, арестовали, продержали где-нибудь, заперли и выпроводили за границу, до того как я успела бы осмотреть город. Этого не должно произойти. Я хотела подняться на вершину Поталы, посетить храм и большие монастыри в окрестностях Лхасы, принять участие в различных церемониях и новогодних празднествах. Такая награда полагалась мне по праву, и я не собиралась ее лишаться.

Лхаса, самый крупный город и столица Тибета, отнюдь не является важным центром. Она построена в широкой долине, на правом берегу реки Кюи. Величественные, лишенные растительности горные цепи, которые закат окрашивает в чудесные тона, виднеются на ее горизонте.

Как бы ни был красив пейзаж, окружающий Лхасу, он не привлек бы внимания в такой стране, как Тибет, изобилующей исключительно великолепными местами, если бы холм Потала не придавал ему совершенно неповторимый облик.

Гигантское здание дворца находится на одной из вершин[168] невысокого горного хребта, странным образом обособленного и возвышающегося посреди долины. Картина могла бы дать более полное представление об этой постройке, чем любое описание, но даже самая лучшая из фотографий бессильна передать внушительный облик красного дворца, увенчанного золотыми крышами, который покоится на массивном фундаменте.

Из сокровищ, хранящихся в многочисленных строениях, беспорядочно громоздящихся друг над другом на склоне Поталы, можно было построить сказочный дворец, но тибетские зодчие никогда не были подлинными художниками. Самые дорогие материалы в их руках служат лишь для выражения богатства и силы, но не поражают своей красотой. Тем не менее варварское сочетание золота, серебра и драгоценных камней накладывает своеобразный отпечаток на дворец и храмы Тибета, уподобляя их дикой местности, среди которой они возвышаются, и эта гармония производит сильное впечатление.

Большая часть стенной росписи дворца на холме Потала, как и Джоханга, является творением китайских художников либо их учеников. Можно в течение долгих дней и месяцев бродить по бесчисленным коридорам и галереям ламаистского дворца, знакомясь с легендами о богах и святых, изображенных на фресках в виде несметного множества крошечных фигурок; их позы и одеяния тщательно выписаны. Кажется, что весь архитектурный ансамбль одухотворен и полон жизни.

Среди покоев дворца рассеяно немало лахангов, в которых находятся статуи всевозможных символических и мистических персонажей буддийского пантеона махаянистского толка.

В более темных и отдаленных уголках приносят жертвы местным богам и духам, от которых тибетцы так и не решились отказаться после принятия буддизма.

Других грозных существ держат в заточении с помощью магических заклинаний и обрядов. Их постоянно охраняют часовые, чтобы они не смогли вырваться на свободу; тибетцы считают, что это непременно произойдет, если слова, наделенные тайной силой, которая держит духов в подчинении, не будут произноситься в срок.

Помимо этой традиции, навеянной страхом, я упомяну также о простодушном, но трогательном обычае кормить великанов-йидагов с огромными животами и крошечными ртами, куда можно просунуть разве что иголку. Йидаги постоянно терзаются голодом и жаждой, но вода при приближении к ним неизменно превращается в пламя. Чтобы утолить жажду этих страдальцев, каждое утро им приносят воду, освященную служителями культа с помощью магических заклинаний.

Данная мифология и грубые либо поэтические ритуалы весьма далеки от подлинного буддизма — рационального учения, не признающего никаких религиозных обрядов. Тем не менее все тибетские мудрецы, даже самые скептичные из них, отстаивают эти обычаи, утверждая, что в такой форме ламаизм соответствует их стране и духовному уровню ее народа.

Часть дворца занята роскошными личными покоями ламы; верхнюю галерею, где расположены беседки в китайском стиле, можно было бы превратить в идеальные висячие сады, каких нет нигде в мире. Но, вероятно, ни одному из государей, сидевших на здешнем троне, не пришло это в голову.

С высоты Поталы открывается вид на всю долину вместе с раскинувшейся на ней Лхасой — с одной стороны, и на пустыню, ограниченную вдали высокой цепью крутых гор, — с другой. У подножия этой гигантской гряды виднеется большой белоснежный монастырь Сера[169] с красными постройками и золотыми крышами подобно дворцу Поталы, и с его могуществом должен считаться владыка Лхасы.

Ко всем моим приключениям на пути в Лхасу, даже самым неприятным из тех, что обычно относят к разряду драматических событий, неизменно примешивалась доля комизма. Не обошлось без смешного и теперь; это придало моему визиту во дворец оригинальную окраску.

Направляясь к резиденции ламаистского государя, я подумала, что безопаснее проникнуть туда вместе с паломниками или с другими посетителями. Если бы я затерялась в толпе подлинных тибетцев, ни у кого не возникло бы подозрений.

К сожалению, мы не встретили на своем пути ни докпа, ни жителей пограничных областей, и я уже смирилась с мыслью, что нам придется взойти на Поталу вдвоем, но внезапно заметила двоих мужчин в крестьянских одеяниях из грубой белой саржи; они прохаживались неподалеку от главного входа.

— Давайте возьмем эту парочку с собой, — предложила я юноше.

— Как же мы можем сделать им такое предложение? — ответил он. — Быть может, они не испытывают ни малейшего желания осматривать дворец.

— И все же попробуем, — возразила я. — Кажется, это простодушные дурачки, что нам и требуется.

В нескольких словах я посвятила сына в свой план.

В тот же миг показалась группа крестьян из тридцати человек, тащивших огромное бревно. Йонгден воспользовался случаем и, резко отпрянув, чтобы избежать столкновения с тяжелым грузом, сильно толкнул одного из двух крестьян.

Он вежливо извинился, и это послужило поводом для начала разговора.

— Атси! Я вас не заметил.

— Не беда, лама, — почтительно отвечали простаки.

— Откуда вы? — осведомился мой юный друг у крестьян с покровительственным видом горожанина.

Один из них назвал неведомую нам деревню, а затем сообщил, что он и его спутник приехали в столицу продать зерно и теперь, покончив с делами, хотят немного развлечься в большом городе, прежде чем отправятся на следующий день домой.

— Вы должны посетить дворец, — произнес Йонгден убежденным тоном.

Крестьяне робко заявили, что это не входит в их планы. Они уже неоднократно бывали в жилище Драгоценного заступника[170] и…

Но Йонгден оборвал их на полуслове и со знанием дела, как один из здешних монахов, принялся перечислять заслуги, которые они приобретут благодаря этому благочестивому визиту. Вместо того чтоб слоняться без всякой пользы по улицам и пить в кабаках, они могут проявить благоразумие и отдать дань уважения обитателям многочисленных лахангов дворца. Затем, сменив тон, гипнотизируя крестьян взглядом, выражающим бесконечное сочувствие и доброту, притворщик добавил елейным голосом, что, раз уж их свела судьба[171], он намерен водить своих новых знакомых из храма в храм, называя им имена богов, чьи статуи там находятся, и рассказывая о них легенды.

Подобная удача выпадает не часто. Два простака последовали за Йонгденом с сияющими лицами, преисполненными благодарности, не помня себя от радости.

Я уверенно шагала позади, поднимаясь по длинным наружным лестницам, ведущим ко второй двери, через которую можно попасть в здание. Трое мужчин прошли первыми, пользуясь правом мужского превосходства. Я тоже собиралась смиренно вступить под своды дворца, как вдруг мальчишка лет десяти — двенадцати, приземистый и толстый послушник с красным лицом, приплюснутым носом и большими ушами, похожий на гнома в монашеской ризе на три размера больше, чем нужно, остановил меня и очень грубо приказал снять мой чепец с подкладкой из овчины.

В таких головных уборах не разрешалось входить во дворец.

Я так была поглощена другими заботами, что позабыла об этом правиле. Мне следовало надеть фетровую шляпу: пату[172] или бакор[173], — а теперь из-за своей оплошности я была вынуждена продолжать прогулку с непокрытой головой. Это происшествие кажется незначительным, но для меня оно грозило обернуться настоящей катастрофой. Я давно носила эту убогую шапку, будучи почти уверенной, что ее положили на моем пути неведомые друзья, обитатели иных миров, чтобы довершить мой маскарадный костюм. Головной убор частично скрывал мое лицо, бросая на него тень, и я понимала, как надежно он защищает меня от посторонних взглядов, не допуская, чтобы меня легко узнали.

Хуже всего было то, что тушь, которой я красила волосы, иссякла до того, как я добралась до Лхасы. Можно было бы купить здесь еще туши, но состояние моего жилища с потрескавшимися стенами и дощатой дверью, в которой зияли большие щели, так что в любой час дня и ночи любопытные могли подглядывать за моими действиями, не позволяло мне снова заняться окраской. Таким образом, мои волосы вновь приобрели свой натуральный каштановый цвет, не сочетавшийся с черными как смоль накладными косами из волоса яка, которые я носила. Эти косы тоже стали значительно тоньше с той далекой поры, когда я обзавелась ими в лесах Ха-Карпо. Теперь они были не толще крысиного хвоста. Когда я закручивала их вокруг лба, наполовину пряча под шапкой, они отдаленно напоминали прическу женщин некоторых кочевых племен, но отвратительный маленький послушник, похожий на жабу, велел мне обнажить голову!.. Я была уверена, что ни один клоун ни в одном из цирков мира не выставлял на обозрение более странную и нелепую прическу, которую мне предстояло явить взорам солдат, ризничих и сотен богомольцев, расхаживавших по дворцу ламаистского владыки.

Однако у меня не было возможности избежать этого испытания. Я сняла чепец и спрятала его за пазухой, как мне приказали, а затем догнала своих спутников. Йонгден слегка отстал, поджидая меня; при виде моего лица он разинул рот от ужаса и с трудом удержался от крика.

— Что вы сделали? — спросил он дрожащим голосом. — Кто отобрал у вас шапку?

— Мне не разрешили войти во дворец в этом головном уборе, — поспешно ответила я.

— Вы похожи на дьявола, — продолжил он с отчаянием. — Никогда в жизни я не видел такого уродства… Вы станете всеобщим посмешищем.

Я чувствовала, что еще немного, и со мной случится истерика. К счастью, безучастные физиономии двоих крестьян придали мне немного бодрости. По-видимому, они не усматривали в моей внешности ничего необычного или странного и продолжали внимательно слушать своего гида, который был охвачен лихорадочным возбуждением и рассказывал без умолку всевозможные истории о богах, святых и Далай-ламах былых времен. Другие посетители встали в ряд, внимая словам речистого оратора, и вскоре вокруг Йонгдена образовалась небольшая толпа людей, восторгавшихся безграничными знаниями доброго ламы, который соизволил их просветить. Я следовала за сыном, смешавшись с толпой, по длинным коридорам и лестницам, входила в узкие двери храмов, и никто не обращал внимания на мою чудовищную прическу. Я одна осознавала, до чего нелепо выгляжу, но постепенно успокоилась, и эта комичная ситуация начала меня забавлять. Йонгден же, когда его первоначальный испуг прошел, по-прежнему не решался смотреть в мою сторону, опасаясь расхохотаться.

В конце концов вся наша ватага добралась до верхней галереи дворца, где находятся китайские беседки, ярко-красные крыши которых предстали передо мной в начале последнего перехода, суля скорое окончание путешествия.

Проведя во дворце несколько часов, мы спустились к главному входу.

С высоты наружной лестницы я долго любовалась великолепной панорамой Лхасы, раскинувшейся у моих ног со своими храмами и монастырями; сверху город был похож на бело-красно-золотой мозаичный узор, окаймленный вдали песками и тонкой голубой лентой Кюи-Чу.

«В таком бесподобном месте, — подумала я, — западные народы построили бы дивный город». Я представила, что вижу перед собой широкие улицы, памятники и парки. Однако подлинная Лхаса, невзрачная и роскошная одновременно, медленно и неумолимо затмевала мираж современного города, и он вскоре рассеялся. Да избавят боги Тибета его столицу от небоскребов и искусственных нарисованных садов! Ламаистский Рим, расположенный среди голых гор, песков и камней, под ясным небом, по-своему красив и величествен.

Я уже подходила к главному входу, когда один из паломников, шедших мне навстречу, наконец обратил внимание на мой необычный вид.

— Откуда она могла явиться? — спросил он у своих спутников. И тотчас же сам ответил на свой вопрос: — Должно быть, из Ладака[174].

Когда мы вышли из дворца, двое крестьян поблагодарили Йонгдена и преподнесли ему несколько мелких медных монет в знак уважения и признательности.

— Все в порядке, — сказал мой юный спутник, — я помешал двум глупцам напиться, и вдобавок они оказали нам услугу. С этими словами он вложил монетку в руку слепого нищего, тем самым осчастливив еще одного человека.

Каким бы великолепным ни был лхасский дворец, нынешний Далай-лама, видимо, не считает его особенно привлекательным и приезжает сюда лишь время от времени, по случаю некоторых праздников. Его постоянной резиденцией является Норбулинг[175]: очень большой парк, в котором проложено несколько аллей.

Здесь же находится небольшой зверинец и странный птичий двор, куда допускают только петухов, как и в парламенты некоторых слаборазвитых стран. Триста, если не больше, обитающих в этом месте птиц обречены на безбрачие.

В парке возведено несколько дворцов для Далай-ламы. Каждый из залов в одном из них обставлен в собственном стиле; их называют: английская комната, китайская комната, индийская комната и т. д. Плоская, как принято в Тибете, крыша здания увенчана позолоченными украшениями, именуемыми жьялтсенами — символами власти и победы. В связи с этим придворные государя-ламы придумали местную шутку, которую неустанно повторяют в его присутствии.

— Все эти комнаты, — говорят они, — английская, китайская и индийская — находятся под тибетской крышей и тибетскими жьялтсенами; посему Тибет — выше всех стран мира, и вы являетесь величайшим из монархов.

Вероятно, Далай-лама вежливо улыбается, слушая эту чушь. Я не могу поверить, что он воспринимает такие высказывания всерьез. Он уже два раза был в изгнании, сначала в Китае, затем — в Индии и за это время, несомненно, немало узнал о мире, лежащем за пределами Тибета. Но если сам государь понимает свое положение, то его подданные верят самым невероятным историям, которые им рассказывают для поддержания авторитета Далай-ламы и его двора.

Вот одна из таких легенд: во время путешествия Далай-ламы в Индию он гостил у английского вице-короля, и как-то раз ему пришлось находиться вместе с ним в большой гостиной, где собралось множество выдающихся людей. Неожиданно лама вытянул руку, и — о чудо! — присутствующие увидели на его ладонях две лхасских горы: на одной Поталу с дворцом, на другой — Шокбури, на вершине которой расположено медицинское училище. При виде такого дива англичане во главе с вице-королем упали на колени перед ламой и попросили его взять их под свою защиту. Немедленно было послано донесение английскому королю, и тот, разделив чувства страха и почтения, которые чудо внушало его высокопоставленным подданным, принялся умолять Далай-ламу стать покровителем его королевства и оказать ему помощь в случае нападения. Добрый и отзывчивый владыка Тибета любезно обещал ему прислать на выручку свою армию, если Англии будет когда-нибудь угрожать опасность.

Наслушавшись подобных историй и неправильно истолковав смысл фактов, которые было бы слишком долго пересказывать, большинство тибетцев в настоящее время полагают, что их страна является в некотором роде сюзереном Великобритании; именно так объясняют им непродолжительные визиты в Лхасу уполномоченного английских властей. Они верят, что он приезжает, чтобы смиренно получить предписания Далай-ламы и передать их его подопечному — английскому королю.

Безусловно, это всего лишь забавная шутка, но такие шутки таят в себе опасность, которую способны распознать лишь те, кто долго жил в отдаленных уголках Азии.

Для путешественников, которым известна история Тибета, а также политические интриги, средоточием которых он стал в наше время, и особенно для тех, кто хорошо знаком с ламаизмом, пребывание в Лхасе окажется необычайно интересным, другим же оно, скорее всего, принесет разочарование.

Не стоит искать здесь улиц с забавными магазинчиками — базаром под открытым небом, как в Китае, где раздолье для охотников за безделушками. Наибольшим спросом на рынке Лхасы ныне пользуется кухонная посуда из алюминия; на втором месте — отвратительные товары низкого качества, ввозимые из Индии, Англии, Японии и некоторых европейских стран. Я нигде не встречала более ужасных хлопчатобумажных тканей, более грубых изделий из фаянса, чем те, что красуются на прилавках лхасских купцов. Некогда процветавшая торговля с Китаем настолько сократилась, уступив место товарам из Индии, что почти сошла на нет; предпринимаются дальнейшие усилия, чтобы окончательно подорвать ее; лишь чай и шелковые ткани по-прежнему ввозятся из этой страны.

Прибыв из Китая, где в ходу большое количество денег в виде монет и слитков, я столкнулась в Лхасе с тем, что, как я предчувствовала, ожидало меня во Франции. В центральных провинциях Тибета не стало денег. Местная валюта транка — мелкая монета из серебра очень низкой пробы — почти совсем исчезла из обращения и ценилась на вес золота.

Что касается серебряных монет достоинством в пятьдесят таэлей, распространившихся во время китайской оккупации, которые жители Лхасы назвали тамигмой, они и вовсе канули в Лету, отойдя в область преданий.

Лхасское правительство выпустило скверные медные деньги, которые использовались при торговых сделках в столице и ее окрестностях, но их не признавали в других областях страны.

Также были напечатаны банкноты, но они по-прежнему оставались редкостью, и торговцы не брали их даже в Лхасе.

Наконец, поблизости от Норбулинга чеканились золотые монеты, но они не находились в обращении. Крошечный монетный двор соседствовал с небольшим складом оружия.

Я справлялась у многих людей о причинах странного исчезновения денег в Центральном Тибете, хотя в китайской части Тибета их по-прежнему было достаточно.

Полученные ответы отличались друг от друга в зависимости от общественного положения и характера людей, к которым я обращалась. Некоторые лишь улыбались, когда я спрашивала у них, куда подевались деньги; другие заявляли: «Деньги у правительства; оно их копит», — а самые резкие отвечали: «Наше правительство отдает их пилингам — хозяевам Индии в качестве платы за старое оружие, которое они нам продают. Оно может нам пригодиться, если мы будем биться с китайцами, которые плохо вооружены, но перед армией пилингов окажется бесполезным».

Некоторые выражали ту же мысль более оригинально, проявляя присущие тибетцам предрассудки. Простые люди утверждали, что до того, как оружие было продано их стране, чужеземные священники совершили над ним магические обряды, в результате чего оно лишилось способности убивать пилингов и их солдат.

Не только в Лхасе ходят слухи о деньгах, отданных иностранцам, но жителям столицы по крайней мере известно, что тибетцы получают взамен. В других местах дело обстоит иначе. Когда крестьяне той части провинции Кхам, что недавно находится под властью ламы-государя, начинают жаловаться на постоянно растущие налоги, чиновники отвечают им, что их отец-заступник Далай-лама тут ни при чем, но пилинги приказывают ему отбирать у них деньги. Простым горцам не объясняют, почему государь подчиняется и что он получает за эти деньги. Крестьяне лишь запоминают, что причиной их разорения являются гнусные «иностранцы с белыми глазами».

Так в отдаленных уголках Азии насаждают и подогревают ненависть к белым людям. Эта ненависть возрастает, распространяется и готовит все новых сторонников любого вождя, который возложит на себя миссию долгожданного спасителя — поборника справедливости.

Каждый год в ночь полнолуния первого месяца в Лхасе отмечают очень любопытный праздник. Конструкции из легкого дерева высотой до четырех-пяти метров украшаются орнаментом из подкрашенного масла. К ним прикрепляют фигурки богов, людей и животных, также сделанные из масла, и перед каждым из этих сооружений, именуемых торма, ставится стол с несколькими рядами масляных ламп. В паркоре, то есть «круговом маршруте» паломничества вокруг храма Джо-Ханг[176], пролегающем по улицам города, воздвигают приблизительно сотню торма. Этот ночной праздник предназначен для богов; подчас для их развлечения устраивают концерты.

Праздник масляных торма, отмечаемый в Лхасе, славится во всем Тибете и даже в соседних странах. Безусловно, это очень яркое зрелище, но предпочитаю, когда оно проходит в величественном монастыре Ку-Бум, где мне не раз доводилось на нем присутствовать.

Как бы то ни было, эта часть программы новогодних празднеств в Лхасе позволила нам провести очень веселый вечер.

Как только лампы были зажжены, мы с Йонгденом отправились в паркор, где собралась большая толпа, ожидавшая прихода Далай-ламы, который должен был произвести смотр торма.

Я уже неоднократно наблюдала подобные скопления народа, но приходила на такие гулянья в сопровождении слуг, следовавших впереди, и других людей, прокладывавших мне дорогу. Впервые мне предстояло узнать на собственном опыте, что значит тибетская толчея.

Группы докпа, могучих великанов в бараньих шкурах, взявшись за руки, образовывали цепи, бросались ради забавы в те места, где толпа была особенно густой, и принимались дубасить огромными кулаками по бокам тех, кто, на свою беду, попадался им на пути. Местные полицейские, вооруженные кнутами и длинными палками, все больше нервничали по мере приближения часа появления Далай-ламы и пускали в ход свое оружие направо и налево без всякой причины. Мы пережили немало веселых минут среди этой суматохи, уворачиваясь от ударов и стараясь, чтобы нас не затолкали. Наконец объявили о приходе Далай-ламы, и беспорядок усилился. Полицейские окончательно рассвирепели, и драчуны разбежались. Остались лишь зеваки, выстроившиеся в ряд вдоль домов лицом к торма и прижатые друг к другу плотнее, чем сардины в консервной банке. Я стояла среди них. Позади у окна своего дома сидел человек, которому я загораживала обзор, и время от времени он толкал меня кулаком в спину, но все его усилия были тщетны: даже если бы я захотела, то не смогла бы сдвинуться с места. В конце концов он, очевидно, это понял или моя бесчувственность его сломила; так или иначе, тибетец перестал утруждать себя зря.

Весь гарнизон был в боевой готовности; пехота и кавалерия прошли друг за другом перед торма. Далай-лама, которого несли в китайском кресле, обтянутом желтым шелком, проследовал в окружении главнокомандующего и высокопоставленных чиновников. Шествие замыкали солдаты. Духовой оркестр играл английскую эстрадную музыку; трещали китайские петарды, и бенгальские огни озаряли пространство вокруг кортежа своими мимолетными отблесками. Вскоре государь-лама скрылся из вида.

Затем процессии последовали одна за другой: дворяне, впереди которых шагали слуги с китайскими фонарями; знатные дамы, окруженные камеристками; высшие церковные чины со своими слугами-монахами; представитель махараджи Непала и многие другие — аристократия, духовенство, богатые купцы; все они были в нарядных одеждах, довольные, веселые, немного навеселе… Мы с Йонгденом приняли участие в народном гулянье, и нам передалось всеобщее возбуждение: мы бегали по освещенным улицам, толкались и радовались, как дети, что встречаем Новый год в Лхасе.

Когда пришло время возвращаться в свою лачугу, мы с изумлением увидели, что улицы, которые полная луна должна была заливать своим светом, становятся все более темными. Что бы это значило? Мы не употребляли спиртных напитков, и, в отличие от большинства жителей столицы в тот вечер, у нас не было оснований видеть все в тумане. Добравшись до какой-то площади, мы убедились, что луну окутал мрак: это было затмение. Простые люди принялись барабанить по котлам и другой домашней утвари, чтобы заставить дракона отпустить ночное светило, которое он намеревался проглотить.

Затмение было полным; я наблюдала его до утра и могу утверждать, что никогда не видела более интересного зрелища.

— Это еще лучше, чем завеса из песка, которая протянулась перед Поталой в день нашего прибытия, — сказал мне Йонгден со смехом, — «ваши боги» уже начинают затмевать луну, чтобы скрыть нас от чужих глаз. Если вы мне верите, скажите, чтобы они перестали: чего доброго, еще погасят солнце!

Лхаса разделена на несколько районов: Лубу, Рамоче, Ютог, Лассашё, Тенжиайлинг, Тсемалинг, Тсешолинг, Банаджонг, Паркор и Норбулинг.

Достопримечательностями города являются мост через приток реки Кюи и обелиск на пьедестале.

Мост сделан в китайском стиле; он окрашен в красный цвет и покрыт крышей из зеленой черепицы — считается, что это связано с его названием «мост с крышей из бирюзы». На самом деле данное название происходит от имени знатного рода, чей дом расположен поблизости. Один из предков этой семьи получил в награду от китайского императора «бирюзовую пуговицу» (ю тог[177] — по-тибетски), с тех пор его потомков величают «господа ю тог», и мост с близлежащим кварталом окрестили в их честь.

Обелиск — гораздо ниже, чем на площади Согласия в Париже, и на нем нет никаких иероглифов; тем не менее он хорошо смотрится на своем месте. Напротив него возвышаются стелы — сооружения в виде сужающихся кверху столбов, на которых высечены надписи на тибетском и китайском языках; они находятся под крышами двух домиков.

Обелиски и стелы стоят у обочины большой дороги, пролегающей у подножия Поталы.

Эта дорога, какой бы заурядной она ни казалась, начинается в Индии, проходит через всю Центральную Азию, Монголию и заканчивается в Сибири; несмотря на то что эту длинную трассу перерезают высокие горные цепи, она не представляет особых трудностей для хорошего всадника. Зимой, когда благодаря низкой температуре можно перевозить продукты и другие товары по льду, по ней можно добраться до монгольской границы почти напрямик, через безводный край. Летом путники вынуждены делать крюк, обходя с восточной стороны большое Голубое озеро (Куку-нор), о котором я уже упоминала. Вероятно, когда-нибудь трансазиатские экспрессы повезут по здешним местам туристов, удобно устроившихся в роскошном купе, но тогда путешествие утратит большую часть своей прелести, и я рада, что прошла от Цейлона до Монголии до наступления этой поры.

Столица Тибета — оживленный город, населенный жизнерадостными людьми, которые больше всего любят проводить время вне дома; поэтому, хотя в Лхасе живет немного народа, ее улицы наводнены людьми от рассвета до заката. Неразумно выходить из дома с наступлением темноты. Местные жители утверждают, что их безопасность, которая, вероятно, всегда была не слишком велика, стала куда более сомнительной после учреждения армии и государственной полиции. Говорят, что законные стражи порядка ночью нередко превращаются в бандитов.

За исключением небольшой части города, улицы Лхасы широки и прерываются площадями. Они содержатся в относительной чистоте. К сожалению, здесь нет санитарной службы, в большинстве домов отсутствуют отхожие места, и зачастую их заменяют пустыри. Я уже писала, что в Тибете все совершается открыто. Однако мужчины и женщины в длинных одеяниях справляют нужду так ловко, что неискушенный человек, видя группы сидящих на корточках людей, может подумать, что они рассуждают о делах.

В городе расположено несколько монастырей, а также две знаменитые школы, где преподают тантристские ритуалы и магию. Лишь три больших монастыря, которые славятся на весь Тибет, привлекая тысячи паломников, и куда приезжают учиться молодые ламы из самых отдаленных уголков Монголии, Маньчжурии и Сибири, находятся не в самой Лхасе. Сера, о котором я упоминала, удален от столицы приблизительно на четыре километра, Депунг — примерно на шесть километров, и Гальден, скрытый в горах, — на тридцать километров. Это самые настоящие религиозные города: так, Депунг насчитывает в своих стенах около десяти тысяч монахов.

Не только эти монастыри, самые крупные и влиятельные из ламаистских обителей, пользуются в Тибете большим уважением. Среди других монастырь Ташилумпо в Шигадзе считается лучшим центром философских исследований. В нескольких днях ходьбы от Шигадзе расположен памятник истории — древний монастырь Сакья, где обитает глава одноименной секты. Говорят, что в его громадной библиотеке хранится множество старинных санскритских рукописей. В Амдо находятся большие прославленные ламаистские монастыри Лабранг, Ташикюил и Кум-Бум. В северо-восточных просторах Тибета Дзочген-гомпа известен как очаг мистической подготовки и занятий магией. Этот список можно было бы продолжать еще очень долго.

Религиозные общины в Тибете образуют маленькие государства в государстве, от которого они почти совершенно независимы. Все монастыри владеют землями, стадами и обычно в той или иной степени занимаются торговлей. Большие гомпа управляют обширными территориями, населенными арендаторами, чье положение почти не отличается от жизни средневековых крепостных крестьян в Европе.

Обитатели гомпа живут порознь, однако у них общее имущество и каждый из них получает свою долю монастырской прибыли, которая выплачивается им в натуральном виде: зерном, маслом, чаем и т. д. Эти части очень неравноценны в количественном отношении; они зависят в первую очередь от богатства монастыря и, во-вторых, от положения каждого монаха на иерархической лестнице. У монахов существуют также иные источники дохода: приношения в гомпа, которые они делят между собой, церковные службы, подарки родителей молодых людей, находящихся у них на обучении, и т. д.

Несмотря на множество недостатков, которые можно по праву подвергнуть критике, тибетские монастыри служат превосходным приютом для учащихся, мыслителей и всех тех, кто стремится к интеллектуальной и духовной жизни. Всякий лама даже самого низкого звания почти полностью избавлен здесь от материальных забот и может вдоволь предаваться в своей келье изучению религиозных и философских трудов своей страны.

Большой тибетский монастырь — это целый город, состоящий из сети улиц и дорог, площадей и садов. Над обычными домами возвышаются увенчанные знаменами и всевозможными украшениями позолоченные крыши и плоские кровли более или менее многочисленных храмов, залов заседаний различных священных коллегий и дворцов церковных сановников. В гомпа каждый лама[178] живет в отдельном доме, который является его собственностью, он строит его на собственные средства, покупает и получает в наследство. Лама может завещать свое жилище одному из учеников или родственников, но последний должен принадлежать к духовному сословию. Мирянам не разрешается владеть домами на территории монастыря.

Бедные люди, которые не в состоянии приобрести дом, снимают квартиру или просто комнату в жилище более зажиточного собрата. Им также могут предоставить кров бесплатно в обмен на некоторые услуги в соответствии с их способностями: от обязанностей секретаря или управляющего до работы привратником или дворником.

Храм Джо-Ханг — это святая святых Лхасы. Здесь можно видеть статую из позолоченного сандалового дерева, которая считается изображением принца Сиддхартхи Гаутамы в юности, до того как он стал Буддой.

Эта статуя была привезена из Индии в Китай еще до н. э. Китайский император Тайджунг Тайтсунг преподнес ее дочери в качестве приданого, когда она вышла замуж за короля Тибета Сронг Тсан Гампо. Доверчивые тибетцы рассказывают множество историй о том, как была сделана статуя. Некоторые даже утверждают, что она сотворила себя сама, без участия скульптора, и все уверены, что при случае она может говорить.

Помимо этой статуи в многочисленных помещениях храма стоят несколько сотен других скульптур богов и святых усопших лам. Комнаты, где они находятся, лишены окон и освещаются лампами.

Паломники, расхаживающие гурьбой среди неподвижных фигур, многие из которых изображены в полный рост, являют собой странное зрелище. Издали порой трудно отличить живых людей от деревянных и металлических статуй в монашеских одеяниях. В отличие от того, что я видела в других уголках Тибета, данная коллекция не представляет художественного интереса, и тем не менее все эти спокойные лики со взором, обращенным внутрь, а не на окружающие предметы, производят большое впечатление.

Многочисленные ламы в одеяниях темно-гранатового цвета, наводняющие храм, не обращают особого внимания на своих безмолвных предшественников, чьи статуи их окружают. Все те, кто не занят у алтарей, наблюдают украдкой за шествием паломников, стараясь выделить среди них самых богатых, самых набожных либо самых наивных, от кого можно ждать солидного вознаграждения. Благочестивый глупец, попадающий в руки одного из этих проныр, вынужден лицезреть всяческие диковины, в том числе мощи, которые возлагают ему на голову, выслушивать всевозможные истории, пробовать святую воду из бесчисленных золотых и серебряных кувшинов, и это может продолжаться бесконечно. При виде каждого нового экспоната паломнику, разумеется, приходится выкладывать несколько мелких монет для товарищей своего гида, которые хранят эти вещи, не говоря уж о заключительных чаевых.

Я не была похожа на богатую женщину, но мой простодушный вид, должно быть, привлек хитроумных мошенников; они окружили меня и повели в дальние закоулки храма, показывая множество необычных предметов и оглушая рассказами о невероятных чудесах. Мне казалось, что я снова попала в западный Рим и слушаю речи говорливых зевак.

Как ни странно, меня опять приняли за уроженку Ладака.

Я вертелась вокруг церковной утвари, из которой люди пили святую воду, собираясь улизнуть, так как выпила уже достаточно жидкости, но тут за моей спиной послышался чей-то добродушный голос:

— О! Дайте святой воды этой бедной женщине, которая пришла из Ладака… Из таких дальних краев!.. Как же велика ее вера!..

На сей раз ламы руководствовались не жаждой наживы. Я видела вокруг себя улыбающиеся лица. Один из мужчин взял меня за руку и повел к воде, а другие стали расталкивать верующих, чтобы проложить мне дорогу в толпе. Я смогла еще раз полюбоваться вблизи драгоценными камнями и дорогими украшениями. Серебряный кувшин, отделанный золотом и бирюзой, наклонили к моим рукам, которые я вытянула, как правоверная буддистка, чтобы получить несколько капель освященной жидкости.

«Выпьем же воду и смочим ею голову, — подумала я. — Это мои крестины, и теперь я — жительница Ладака!»

Я правильно поступила, приурочив посещение Лхасы к началу года: в другое время мне не удалось бы увидеть столько диковинных праздников и интересных церемоний.

Смешавшись с нарядно одетой толпой, я смотрела на группы всадников в роскошных костюмах, сшитых по старинной монгольской моде, пехотинцев и кавалеристов в кольчугах, с копьями и щитами, изображавших тибетских воинов былых времен. Я побывала на коротких лошадиных бегах, необузданных, бешеных, веселых и забавных, но, разумеется, они не могли сравниться с теми скачками, что устраивают пастухи в степях. Каждый день происходило какое-нибудь зрелище религиозного или светского характера.

Не раз мне доводилось слушать человека, которого тибетцы считают величайшим ученым своей страны. Он читает проповеди в течение первого месяца года на свежем воздухе, восседая на троне Тсонг-Хапа, под навесом, натянутым для него напротив Джо-Ханга. Его аудитория состоит не из простых людей, как можно было бы подумать из-за того, что он выступает за пределами храма. Лишь монахи имеют право сидеть возле него на земле; все они явились сюда по приказу начальников и таким образом исполняют свой долг. Горе тому, кто заговорит с соседом или сделает какое-нибудь движение; горе неосторожному мирянину, который в порыве религиозного рвения подойдет, чтобы послушать речь величайшего из учителей: трапа, поставленные в качестве надзирателей, немедленно жестоко отстегают беднягу толстыми веревками.

Общепризнанный философ Тибета — невзрачный старец с худым и костистым лицом благородного и высокомерного аскета. Он передвигается мелкими и быстрыми шагами под зонтом из желтой парчи, который трапа держит над его головой, и выражение затаенной скуки на лице свидетельствует о том, что ему надоели зрители и публичные выступления.

Человек, восседающий на троне, лишен того пафоса и страсти, которых мы неизменно ждем от западных проповедников. Он сохраняет учительскую позу, не жестикулирует и говорит не повышая голоса, безучастным тоном, подобно всем буддийским ораторам, в соответствии с учением, которое излагает. Разительный контраст между мудрыми вещами, о которых рассуждает великий философ Тибета, и его обликом, с одной стороны, и невежественной толпой и надзирателями — трапа с грубыми лицами — с другой, может вызвать у иностранца недоумение. Что касается самого Серти-римпоче[179], рожденного и выросшего в здешней среде, он, скорее всего, этого не замечает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.