РАЗВЕДЧИКИ

РАЗВЕДЧИКИ

Прошло несколько дней. Горнострелковая бригада в новгородских песках и болотах ворочалась с бока на бок как кит, выброшенный на пляж. Начальник штаба, с драной амбицией, сутками улаживал непорядки в штабе и частях, а десять альпинистов лежат на траве подле его палатки, мозолят глаза всем бегающим и суетящимся и безделием своим поддают раздражения.

На четвертый или на пятый день Цыганков (он тогда замещал должность начальника штаба) не выдержал и решил убрать нас с глаз долой.

Подойдя, вступил в центр нашего круга и, смущаясь от своей несуразной идеи, сказал:

— Вот карта! Вот задание. Приказываю: пройти в тыл противника. Захватить пленного и доставить в наш штаб. Выйти на задание через тридцать минут. И ушел.

Уходя, обернулся и добавил:

— Получите сухой паек на трое суток.

Если бы, обернувшись, он спросил: «Кто из вас стрелял из пистолета хоть раз в жизни?», — девять из десятерых ответили бы: «Ни разу в руках не держали». Хорошо, что не спросил. Чтобы ему, бедному Цыганкову, тогда делать?!

Задержись он еще на минутку, мы бы попробовали, нарушая страшную тайну, спросить: «А где находится противник?» Но он не задержался, а мы не спросили и ровно через двадцать семь минут выступили в полном составе, неизвестно куда (без командира и старшего). «Хоть бы контрольный срок назначил!» — сказал Ваня Федоров, вспоминая альпинистский порядок.

«Зачем, — ответил самый старый из нас Владимир Буданов. — Здесь нас никто и разыскивать-то не станет. Пришел — привет, не пришел — твое дело. Запишут в пропавшие без вести или, в лучшем случае, погибшим смертью храбрых».

Впереди нас должны стоять еще части первого эшелона, и мы с фронта должны быть прикрыты от противника. «Для чего, в таком случае, нам вести разведку и брать языка?» — спросил умный Сеня. — «Может быть, для того, чтобы взять своего и узнать, какие наши части стоят перед нами», — ответил Ваня, один из нас еще способный шутить.

Итак, в первый раз, и сразу — за языком! Мы прошли от Геребутиц, почти до Шимска, километров тридцать. Сплошного фронта тогда еще не было. Днем сидели в кустах, ночью ходили по дороге, не видя и не встречая никого. Карта, данная нам, была совсем не настоящей, как и мы, не знавшие, куда идти и что делать. Но шли и что-то делали. И вдруг — о чудо! Прямо на нас выехал на велосипеде этот фриц — Франц Шнитке!

Мы сидели в придорожной канаве и грызли сухари (тогда у меня были целы еще все зубы). Один шаг до конца, а мальчики любили свою маму.

Могут ли теперь они, играющие в войну, понять нас?! Нет! Этого понять нельзя.

Десять человек сидят в канаве, плохо укрытые, на стороне противника. Лица у нас еще не те серые и страшно потертые, какими будут на второй и третий год войны, мы еще свеженькие, с румянцем и загаром. Сейчас из-за поворота выедут мотоциклисты с автоматами. За ними транспортеры, полные веселых немецких парней, и на песчаной дороге Новгород — Шимск останутся еще десять человек из двадцати миллионов. Но все было не так…

Ваня Федоров стукнул его рукояткой своего маузера, и все было кончено.

Мы остались с документами рядового велороты Франца-Йозефа Шнитке.

Оказалось, смерть — это так просто.

Представьте наш восторг. Едет! И при том один. Такой упитанный, веселый, на зелененьком велосипеде, даже симпатичный. Мы кинулись к нему, и Ваня успел раньше всех. Было как в оперетте! Живой немец едет прямо на разведчиков, а разведчики даже боятся его трогать. Никто из нас не хотел его убивать, и злости еще никакой «священной» не было, скорее думали о том, как бы его не повредить. На дороге было неуютно и взволнованно-пустынно. Мы очень плохо знали, где они и где наши, а тут такой подарок! Ваня первым кинулся на него. Думал, это начало, а оказалось, это конец. Конец Франца Шнитке, рядового 2-й велороты, и конец первой трудной операции «взятие языка».

В штабе нас поругали, но не очень. Начальнику было лестно доложить о начале деятельности и послать «на верх» документы пленного Шнитке (как он написал — скончавшегося в пути).

А этот несчастный Шнитке? А его мама? Чувствует ли она, что случилось?

Зачем он так глупо заблудился и остался лежать на солнечной, песчаной дороге?

Впрочем, если бы он не заблудился и приехала вся рота, то теперь мы лежали бы на той же дороге и на том же месте. Это было так неожиданно, как ночная женщина, случайно зашедшая к вам в комнату без стука.

Да-аа-а! Философия человеколюбия или человекодоброты тут ни при чем. Была ли у меня ненависть к несчастному Шнитке или жалость? Нет! Скорее благодарность. Он нас крепко выручил.

Когда мы уходили, он лежал на пыльной, светло-желтой дороге в своем сереньком мундире. Никакого убийства, никакой крови! Рядом зеленый велосипедик.

Главное ощущение — странность пейзажа. Как у сюрреалистов. Почему человек лежит и не встает? Как лодка среди пустыни у Сальвадора Дали. Почему она здесь?

Первый убитый! И первый шаг на пути к переходу в военные люди. Позже, наблюдая работу трофейной и похоронной команд, видел, как свозили волоком, на лошадях, убитых немцев, зацепляя их крюком за ноги и складывая штабелями. Какая-то обычность в этом была. Складывают манекены, колеса битых мотоциклов. Помню, до войны лежал на берегу озера утопленник, вытащенный водолазами и накрытый простыней. Видна была только рука его, поднятая и указующая вверх.

Несколько лет я не наступал на это место, и до сих пор его помню.

Может быть, и штабель мне будет сниться? Ничуть не бывало! Я нащупал завидную психологическую нишу: они убиты, а я не убит! Значит, можешь быть неубитым и дальше. Такой, отлитой в слова, мысли не было, и для психологизмов времени и сил не оставалось. Когда же время появилось, я отыскал ее в подспудьи. Также не снился мне и Шнитке. Усталось была так велика, а сна так мало. Какие уж тут сны. Вся война прошла под знаком сильнейшего недосыпа. Два дня по нулю, на третий — два часа, и далее так. А это, вместе с водкой, держало нас в таком накале, что за четыре года ни остудиться, ни выспаться, ни простудиться не удалось.

Смерть — это просто.

Но когда начали убивать нас по одному, оказалось, что смерть — это так не просто.