ОБОРОТНИ

ОБОРОТНИ

Только полтора года довелось мне проработать в Оренбурге, и снова приказ: сдать дела, выехать для продолжения службы в управление НКВД по Омской области. На сборы времени было в обрез. Распрощавшись с товарищами, я через несколько дней отправился в далёкий, неведомый мне край.

Тяжёлая, напряжённая обстановка сложилась осенью 1942 года для нашей страны и на фронте, и в глубоком тылу. Гитлеровская грабьармия временно оккупировала огромную территорию, на которой до войны проживало без малого половина населения Советского Союза. Используя выжидательную тактику наших союзников по антигитлеровской коалиции, вражеское командование бросило против советских войск не только отборные немецкие вооружённые силы, но и многочисленные дивизии сателлитов.

Не считаясь с потерями, фашисты рвались к предгорьям Кавказа и берегам Волги.

От военного командования не отставала и разведка противника, не жалевшая средств для активизации подрывной деятельности своей агентуры в глубоком советском тылу, в том числе и в западной Сибири, где ускоренными темпами разворачивались все новые и новые предприятия оборонной промышленности.

Расходы на эти цели разведывательных органов одного лишь абвера составляли 31 миллион рейхсмарок, или без малого 12 миллионов долларов в год.

Кроме военного гитлеровцы вели политический и экономический шпионаж.

Перед чекистами была поставлена задача не только своевременно разоблачать и обезвреживать вражеских лазутчиков — шпионов и диверсантов, но и заблаговременно предупреждать их преступления.

— Найти преступника, уже совершившего преступление, — говорил Ф.Э.Дзержинский, — может и не чекист. Чекист тот, кто предупредил аварию или поджог, анализируя некоторые, на первый взгляд, незначительные факты.

Этот главнейший принцип — умение анализировать любые, в том числе и незаметные явления и факты, с тем, чтобы делать из них верные выводы, и был основой нашей работы. Такого принципа неизменно придерживался весь коллектив омских чекистов, начиная с начальника управления Михаила Егоровича Захарова и до рядовых сотрудников, совсем недавно пришедших в органы государственной безопасности.

Кстати, и сам Михаил Егорович был в то время ещё молодым чекистом. Его направили в органы в 1939 году с комсомольской работы, и именно эта работа, первоосновой которой является постоянное общение с людьми, воспитала Захарова энергичным, неутомимым, а главное — принципиальным, в высоком смысле слова партийным человеком. Михаил Егорович никогда не отказывался от дельных советов, от непосредственной помощи более опытных товарищей и, в свою очередь, никогда и ничем не сковывал их инициативу, никому не навязывал своё личное мнение. Люди смело шли к нему, наверняка зная, что встретят у начальника управления и глубокое понимание, и искреннюю поддержку.

Все это помогло мне быстро найти своё место в коллективе омских чекистов, а вскоре и сблизиться со многими из них.

Особенно понравился мне молодой работник управления Иван Дмитриевич Гасилин. По окончании индустриального института он хотел стать инженером-конструктором автомобилей, но эта мечта не сбылась: партия направила Гасилина на работу в органы МВД. В двадцать один год он уже был начальником отделения, а в двадцать шесть — начальником отдела.

Мы уважали Гасилина за скромность, рассудительность, за умение в любой обстановке найти правильное решение, за хладнокровие и настойчивость. Ему никогда не нужно было напоминать о полученном поручении — самые сложные задания Иван Дмитриевич выполнял добросовестно и в срок.

Заметной фигурой, оставившей глубокий след в памяти, был начальник одного из отделов Михаил Людвигович Вшеляки.

Сын потомственного рабочего Петрограда, он получил среднее образование на Выборгской стороне. В партию большевиков вступил в 1918 году и тогда же, по её призыву, уехал с продотрядом в Тамбовскую губернию на заготовку хлеба для питерских рабочих. На Тамбовщине участвовал в подавлении кулацких восстаний, а возвратившись в Петроград и став курсантом артиллерийских курсов, в составе боевого отряда дважды сражался на фронте против Юденича. Позднее принимал участие в ликвидации бандитизма в Карелии.

С 1920 года Михаил Людвигович связал свою жизнь с органами ЧК. Начал службу в особом отделе Ленинградского военного округа, а потом служил в пограничных войсках. Именно там, под Ленинградом, на советско-финской границе, в 1925 году М.Л.Вшеляки принимал участие в операции, которой руководил Ф.Э.Дзержинский — в поимке крупного английского разведчика Сиднея Рейли.

Вшеляки и сам руководил задержанием многих шпионов, диверсантов, контрабандистов, нарушителей границы из числа бывших князей, баронов, фабрикантов, помещиков и им подобных. Участвовал в задержании шпионов «международного класса». В Ленинграде, а затем в Крыму он работал под руководством воспитанника Ф.Э.Дзержинского — Эдуарда Петровича Салыня, прошедшего большую школу революционной борьбы. С ним Вшеляки и приехал на руководящую работу в УНКВД по Омской области, где стал одним из тех, кто учил М.Е.Захарова чекистскому мастерству.

Это был хороший собеседник, общительный и скромный, с богатым опытом оперативной работы, с умением вовремя подсказать, посоветовать и помочь в каком-либо деле, что вызывало к нему уважение товарищей по работе.

Встретил я в Омске и своего земляка, липчанина Ивана Александровича Перова, работавшего заместителем начальника управления по кадрам. Встретились, и сразу началось:

— А помнишь?..

Вспоминать было что: на кожевенном заводе, куда я отправил изъятые у родственника-прасола кожи, Ваня Перов работал учеником. Мне довелось участвовать в ликвидации бандитской группы Дятлова, а Ваня присутствовал на суде, где рассматривалось дело этой группы. И хотя в дальнейшем наши с Перовым пути разошлись, встреча с ним в Омске была приятна, тем более, что отныне нам предстояла совместная служба.

А служба эта — чекистская работа в военную пору — не сулила «лёгкого хлеба» даже в далёком тылу. Это был тот же фронт. Только невидимый. Но такой же огромный и все время увеличивающийся.

Достаточно сказать, что по сравнению с 1939 годом заброска вражеской агентуры в наш тыл выросла: в 1941 году — в 14 раз, в 1942 — в 31, а ещё через год — в 43 раза. Только в течение второго года войны специальные курсы и школы немецко-фашистской разведки выпустили более семи тысяч вышколенных, отлично обученных шпионов и около двух с половиной тысяч шпионов-диверсантов и радистов. Одно только гитлеровское разведывательное подразделение «абверкоманда 104» в течение неполного года перебросило в тылы Красной Армии 150 групп шпионов и диверсантов, численностью от трех до десяти человек в каждой[4] .

А кто мог с достоверной точностью знать, сколько таких подразделений и таких школ существует и действует на всей территории оккупированной немцами Европы? Не случайно же Гитлер уверял, что он будет вести войну особыми методами — методами тотальных диверсий, тотального шпионажа и тотальных подрывных действий. Кровавый «фюрер» и сам верил, и не уставал заверять своих сообщников в том, что взорвёт Советский Союз изнутри, что его агенты будут сеять у нас страх и смерть, что все наши крупные промышленные объекты и электростанции будут взорваны.

Но наша партия, наш народ, а вместе с ним и мы, чекисты, не испугались. Мы знали, как надо бороться с врагом, и эта борьба не ослабевала ни на минуту.

Велась она и в далёком от фронта Омске.

Ещё до начала войны в Ульяновском районе, новой для меня области, недалеко от областного центра поселился направленный сюда из Москвы подданный Чехословацкого государства немец Карл Бренер. Из документов, да и из рассказов самого Бренера было известно, что он участвовал в первой империалистической войне и в 1915 году попал в плен к русским. В плену пробыл три года, жил в Оренбургской губернии, а когда после Октябрьской революции военнопленные из чехословацкого корпуса подняли контрреволюционный мятеж, Бренер вместе с ними прошёл весь путь от Урала до Дальнего Востока и кружным океанским путём вернулся на родину, в Чехословакию.

Там он и жил. Работал на лесопильном заводе, но, по признанию Бренера, душа его оставалась в России.

Беспокойная эта «душа» позвала несчастного страдальца к себе, и в тридцатых годах он попытался через Румынию пробраться в Советский Союз. Попытка не удалась. Последовали арест, тюрьма, вторичное возвращение в Чехословакию, в Судетскую область…

Что ж, покориться? Нет! И Карл Бренер выступает против официальных властей, участвует в открытой антиправительственной демонстрации. Угроза неминуемого ареста гонит его из родных мест, на этот раз в Польшу. Знание русского языка помогает выдать себя за военнопленного, на долгие годы застрявшего за границей. У бедняги единственная просьба: помогите пробраться в Советский Союз, где его ждут не дождутся родственники.

У властей буржуазной Польши одна забота: лишь бы поскорее избавиться от свалившегося на их голову «москаля»… При переходе нашей границы Карла Бренера задерживает советский пограничный патруль.

Опять арест, опять допросы. И почти такие же, как недавно в Польше, лишь с очень незначительной разницей ответы. Да, он действительно бывший военнопленный, но не русский, каким представлялся полякам, а немец чехословацкого происхождения и хочет жить в России, где у него много знакомых и близких друзей. Из России пришлось уехать, потому что насильно зачислили в чехословацкий корпус и увезли в Судеты. По дороге на Дальний Восток видел кровавые бесчинства белогвардейцев, японских и американских оккупантов и с той поры жгучей ненавистью возненавидел их. За участие в антиправительственной демонстрации подлежал аресту и это ускорило бегство из Чехословакии, усилило стремление вернуться в Советский Союз.

Вернуться назад? Ни в коем случае! Поехать в Германию? Тоже нет. Там у власти фашисты, а значит честного человека ждёт неминуемая смерть.

Так показывал допрашиваемый. Каких-либо данных подозревать Карла Бренера во враждебных намерениях, тогда не было. Кончилось тем, что очередному немецкому эмигранту-антифашисту разрешили поселиться в пригороде Омска. Не только поселиться, но и жить, как жили до войны все советские люди.

Карл Бренер именно так и жил: вступил в колхоз, обзавёлся семьёй, работал на радость себе и другим, и несколько раз с восторгом писал обо всем этом родственникам, оставшимся горевать в далёкой, навеки чужой для него Чехословакии…

Естественно, что у Карла и на новом месте, в Сибири, появились знакомые и друзья. Ганс Гебауэр, тоже немец, продавец одного из омских скупочных магазинов… Карл Ведау, сборщик утильсырья, частенько разъезжающий по командировкам, в том числе и в Москву… Солидные люди, в летах, ни разу не замеченные ни в чем предосудительном.

Ну кто же может запретить немецкому эмигранту Карлу Бренеру дружить с такими же хорошими немцами, потомками стародавних немецких колонистов?

И вдруг, незадолго до начала войны, с Карлом Бренером происходит разительная перемена.

Оказывается, он никогда не рвался в Россию, ни капельки не симпатизировал Советской власти. Наоборот, уговаривал кое-кого из приятелей-немцев, «пока не поздно», уехать в Германию. «Пока не поздно», — значит, пока не началась война. Тогда уехать будет невозможно. Зачем же он приехал сюда? Да вовсе не думал приезжать, привезли насильно, как насильно загнали и в колхоз! И будь его, Карла Бренера, воля, он давным-давно возвратился бы в свой горячо любимый «фатерлянд».

— С каких пор появилось у вас такое намерение? — спросили у Бренера на допросе.

— С тех пор, как перешёл границу. В Советском Союзе я считал себя временным жильцом.

Но это ещё не все.

В одной из предвоенных поездок в Москву омский сборщик утильсырья Карл Ведау недалеко от германского посольства потерял письмо, в тот же день попавшее в руки чекистов. Хотя под письмом и не было подписи, установить его автора не составляло большого труда. Им оказался «антифашист» Карл Бренер, сообщавший своим хозяевам из посольства данные об экономическом положении некоторых сибирских колхозов, о настроениях колхозников, о впечатлении, оставшемся у автора после личной встречи с кем-то из ответственных немецко-фашистских дипломатов. Заканчивалось письмо изъявлениями горячей благодарности за финансовую помощь, которую этот дипломат оказал готовому к дальнейшим услугам «антифашисту».

И снова вопрос в упор:

— Когда и зачем вы ездили в Москву?

Карл Бренер уже знал о потере его письма, как знал и то, что перед самым началом войны Карл Ведау со всей своей семьёй уехал в Германию. Вражескому лазутчику пришлось изменить тон. Он отлично знал, чем заканчивается деятельность в пользу иностранной разведки.

Но все же решил спросить:

— А что со мной будет, если я во всем признаюсь?

— От вашей чистосердечности зависит приговор суда.

Допрос занял несколько дней. У Карла Бренера никогда не было желания уезжать в Советский Союз. Антиправительственную демонстрацию, за участие в которой ему якобы грозил арест, организовали судетские немцы — сторонники фашизма. Они же потом и свели Бренера с представителем германской разведки. Дальше все шло по обычному, детально разработанному плану: вербовка, предложение выехать для сбора шпионских сведений в Советский Союз, придумывание и уточнение необходимой для этого легенды, помощь «доверчивых» польских разведчиков при переброске через границу, женитьба и «вживание» в омском колхозе.

И как итог, как завершение всей этой долгой цепи преступлений — антисоветская агитация, сколачивание вражеской агентуры, шпионаж…

— Чем занимался Карл Ведау и как вы с ним связались?

— Он сам нашёл меня, после того как я сообщил мнимым родным о своей легализации в колхозе под Омском. Нашёл и стал моим начальником.

— А кто заменил Ведау после его отъезда в Германию?

— С тех пор резидентом являюсь я.

— С кем вы работали до ареста?

— Мне помогал Ганс Гебауэр. Он сообщал, главным образом, сведения о передвижении воинских частей, которые черпал из разговоров жён военнослужащих, приходивших в скупочный магазин. Женщины болтали, кто из них куда едет со своими мужьями, а для опытного разведчика этого вполне достаточно.

— Кого вы должны были оставить вместо себя, если бы пришлось уходить в подполье?

— Ганса Гебауэра: его перед отъездом назвал Карл Ведау.

— Задания на военное время?

— Вербовка диверсантов, разрушение транспорта, промышленных и других объектов, работающих на нужды обороны. Всемерное ослабление советского тыла. Но, — и Карл Бренер впервые за время допроса позволил себе улыбнуться, — но, кажется, Гансу Гебауэру тоже удалось ускользнуть?

В вопросе и в улыбочке фашистского выкормыша сквозило с трудом скрываемое злорадство: мол, как ни старайтесь, господа чекисты, а всех нас вам ни за что не переловить.

Ну что ж, мы не стали его переубеждать. Тем более что немецко-фашистский агент Ганс Гебауэр, действительно перекочевавший из Омска в далёкую Карагандинскую область, в это время уже не раз был допрошен…

Он подтвердил все показания Карла Бренера и, в свою очередь, сознался, что был завербован уехавшим в Германию Карлом Ведау. Но, как и Бренеру, ему не удалось выполнить ни одного задания своих хозяев.

Где-то за линией фронта, в картотеках «великого рейха», все эти бренеры, гебауэры и другие подобные им лазутчики, под личинами антифашистов и честных советских граждан долгие годы выжидавшие наступления «решающего часа», продолжали числиться «в строю». Им поручалось «взорвать изнутри» Советский Союз, на них возлагались немалые надежды в обеспечении быстрой и полной победы фашистской Германии. А «победители», один за другим, усаживались на стул перед столом следователя и начинали повествование о том, как их подвёл нелепый, не предусмотренный никакими инструкциями «случай»…

Совершенно так же вели себя и вражеские агенты, переброшенные на нашу территорию, когда началась война.

Первый из них оказался в Омской области летом сорок первого года. Приехал по своей инициативе. Раньше работал на Ярославском шинном заводе, в начале войны был призван в армию и направлен на фронт. В плен к немцам попал где-то под Смоленском или Вязьмой. Трус по натуре, он заискивал перед ними, угодничал и этим обратил на себя внимание. Не понадобилось много труда, чтобы завербовать такого типа и сделать агентом фашистской разведки.

Гитлеровская разведка активно выискивала среди военнопленных разного рода неустойчивых и слабовольных, готовых подчиниться любому приказу начальства, и, особенно в первое время войны, вербовала их: спешила с засылкой в наш тыл своей агентуры. Вот почему этот агент только одну неделю пробыл на курсах шпионов-сигнальщиков, наводчиков самолётов на оборонные и промышленные объекты. Затем его перебросили через линию фронта на территорию Московской области, снабдив ракетницей, световыми патронами и небольшой суммой денег.

Сколько раз он сигналил фашистским самолётам, трудно сказать. Утверждал, что только дважды. Потом испугался, поняв, что на этом можно погореть: поймают и прикончат на месте. Поэтому решил уйти подальше в тыл. Добравшись до Москвы, он вклинился в поток эвакуируемых и благополучно доехал до Омска. Ни немецкой разведке, ни кому-нибудь другому и в голову не придёт разыскивать его в Сибири!

Может быть, скороспелый сигнальщик так и затерялся бы в тылу, пережил войну, работая на каком-нибудь предприятии. Судя по характеру и поведению, он не был способен на совершение серьёзного преступления в тыловых условиях. Однако «отсидеться» не удалось и в Сибири. Чекисты, уже работавшие в это время в тылу у немцев, нашли его фамилию в списках курсантов, обучавшихся в разведывательно-диверсионной школе. Рассказали о нем и другие, обучавшиеся в этой же школе, но явившиеся с повинной после переброски через линию фронта.

Ориентировка докатилась и до Омского управления НКВД. Начались розыски, и нашли раба божьего! Небольшого роста, невзрачный, глазки маленькие и блудливые, пытается разыгрывать чудачка…

Нашли даже его ракетницу, и, давая показания, он упорно напоминал, что был только сигнальщиком, а других заданий не получал.

— А где деньги и патроны для ракетницы? — спросил следователь.

— Денег было немного. Пока устроился на работу, все израсходовал. А патроны выбросил: на что они мне? Я и на курсы-то пошёл, чтобы не сидеть в лагерях. Лишь бы домой, а уж тут хоть в Сибирь…

— Где же у вас было чувство гражданского долга? Неужели не понимали, что наносите вред Родине?

— Я растерялся, обо всем забыл… Немцы наступают, их много… Вот и решил уехать подальше от фронта, чтобы меня никто не нашёл.

— Было бы лучше, если бы пришли сами, рассказали об этих курсах. Тогда не пришлось бы вас искать.

— Боялся, а вдруг арестуют, как немецкого агента? Немцы предупреждали, что если явимся в советские органы, в частности в НКВД, немедленно посадят. Вы теперь вряд ли меня отпустите, а ведь плохого я ничего не сделал…

Возможно, что и на самом деле не сделал. Не оставалось ничего другого, как, учитывая степень виновности сигнальщика, привлечь его к ответственности и до конца войны подержать в лагерях. Там тоже не сидели без дела, а работали на оборону страны.

Были и другие, так сказать, «скороспелые» агенты с оккупированной территории. Чувствовалось, что эта агентура — лишь ширма, прикрытие. Своего рода громоотвод для шпионов настоящих. У фашистов был расчёт: чем больше придётся чекистам заниматься «скороспелыми», тем легче будет настоящим агентам внедриться на уязвимых участках обороны страны.

Однако и этот расчёт не оправдался.

По ориентировке из центра нам стало известно, что в апреле 1943 года с временно оккупированной территории фашистская разведка перебросила на самолёте в глубокий советский тыл двух своих агентов. Были указаны их клички: «Кириллов» и «Лапин». Оба обучались в борисовской разведывательной школе. Указывались и места возможного оседания агентов: «Кириллов» — в городе Омске, «Лапин» — в Горьковской области.

Нужно было найти их и арестовать.

Но как найти человека, о котором только и известно, что он мнимый «Кириллов» и, вероятно, находится в Омске? Возможно, что его кличка связана с каким-либо обстоятельством из жизни? Выяснится это потом, а пока нужно было искать, тщательно присматриваясь к людям, прибывающим или уже прибывшим в Омск из прифронтовой полосы и из госпиталей.

Разыскивать «Кириллова» среди настоящих, омских Кирилловых не стоило. Все они старожилы, давно никуда не выезжали, да и к ним за последнее время никто не приезжал. Есть Кирилловы и на оборонных заводах, но они прибыли в город вместе с ними, восстанавливали их, и теперь трудятся так, что вызывают только уважение. Нет, все это не то, что нужно.

Может быть, помогут беседы с работниками райвоенкоматов, в обязанность которых входит забота о возвратившихся с фронта по ранению и болезням? Нам называют фамилии, предъявляют документы. Мы записываем адреса, наводим справки по месту работы. Организуем встречи с теми, кто вновь призван в армию и направлен в полевые или нестроевые части.

Но того, кто остановил бы на себе серьёзное внимание, — нет.

Только к концу лета мы заинтересовались военруком одной из городских школ, вернувшимся из армии, как значилось в документах, после ранения в ногу и контузии, полученных в боях на Западном фронте. Данные такие: признан негодным к строевой службе, родом из Пермской области. В Омске, ещё до войны, окончил пехотное училище, тут и женился. Служил на Дальнем Востоке, затем был направлен на фронт. Вылечившись в госпитале, приехал в Омск, где живёт его жена.

Районный военный комиссариат подтвердил, что этот человек действительно был курсантом пехотного училища. При взятии на учёт предъявил справку о ранении, свидетельство о лечении в госпитале и другие, обычные для военнослужащих документы. В Омске, в звании лейтенанта, прошёл медицинскую комиссию, после которой, как непригодный к строевой службе, был направлен райвоенкоматом на работу военруком в школу.

Тот ли это, кто нам нужен? Сомнительно: военрук появился в городе значительно позже полученной нами ориентировки. Медицинские документы свидетельствуют, что из госпиталя он выписался давно, задолго до ночного броска «Кириллова» и «Лапина» через линию фронта.

Но было во всей этой истории кое-что другое, мимо чего мы никак не могли пройти без внимания и проверки.

Почему человек, давно выписавшийся из госпиталя, не сразу, а через многие месяцы возвратился к жене? Где он был и что делал все это время?

Почему теперь, в школе, где военрук безупречно выполняет служебные обязанности, он ведёт себя как-то странно. Держится обособленно от остальных учителей, замкнут, на собраниях не выступает, неохотно и скупо рассказывает об участии в боях, о ранении и госпитале?

Было и ещё одно обстоятельство, представлявшее интерес, связанное с женой военрука. В 1942 году она получила извещение, что муж погиб в боях за Родину. Погоревала, поплакала, однако, как говорится, мёртвого не вернёшь. Через некоторое время молодая бездетная вдова вышла замуж за старшину пехотного училища, в котором работала официанткой в столовой.

Но бывали случаи, когда справки о смерти оказывались ошибочными. Считавшийся погибшим или без вести пропавшим возвращался живым и здоровым. Горе сменялось радостью, появлялась надежда и у других, получивших такие же письма.

Неожиданное возвращение первого мужа официантки каждый из троих переживал по-своему. Тогда-то к нам, в управление, и пришёл её второй муж. Коренной житель Омска, он в начале войны был мобилизован и отправлен на фронт. Дрался под Москвой, был тяжело ранен, долго лежал в госпитале, не надеясь остаться в живых. Но его вылечили, и сибиряк возвратился в родные края.

Годного к службе в тыловых частях фронтовика направили в училище. Там он и познакомился с официанткой. Некоторое время спустя они решили пожениться…

— Был я у них вчера, — хмуро, как бы обдумывая каждое слово, заговорил старшина. — Никто из нас не виноват: парня поторопились «похоронить», а он оказался жив. Ещё раньше мы по-хорошему, по-мирному все обговорили. Последнее слово предоставили ей, и она решила жить с первым мужем. Так и расстались.

И вдруг, словно вспомнив что-то, старшина сказал:

— Вы не подумайте, что я пришёл жаловаться, на свою судьбу пенять. Дело в другом, но в этом разбираться не мне.

— В чем ещё нужно разобраться?

— А вот в чем. После того как ушёл, я несколько раз заходил к ним, и они даже чаем меня угощали. Тут-то, за чаем, сомнения и навалились. Из госпиталя известно как отправляют: дадут буханку хлеба, одну-две банки консервов, пачку махорки, и будь здоров. В пути, если положено, получишь ещё. А у них на столе — и сахару сколько хочешь, и печенья, как до войны было, и белого хлеба с колбасой вволю. Откуда, спрашиваю, такая благодать? Жена моя, бывшая, смеётся: «Часть муж с собой привёз, кое-что у спекулянтов купили, тем и живём». Присмотрелся я к её мужу: сытый, загорелый, как не из госпиталя, а с курорта приехал. Ведь врут же, понимаете? И про госпиталь, и про эти продукты тоже.

— Вы что же, так и сказали им?

— Нет, зачем же обижать людей. Ничего плохого они мне не сделали. Поблагодарил за чай-сахар, да и стал одеваться. И тут опять загадка: моя шинель, в которой приехал из госпиталя, была здорово потрёпана, хоть и не показывайся в ней. А у него шинель не стандартная, не госпитальная, а будто специально пошитая. Не удержался я, похвалил. И снова тот же ответ: «В госпитале, перед выпиской, по знакомству дали». Врёт!

— Значит, это и вызвало у вас сомнение? Продукты, шинель…

— Не только. Спрашиваю: «Где тебя ранило?» Отвечает, но не говорит, когда это было. «Как попал в госпиталь и какой?» Тоже что-то не договаривает.

— Может быть, он просто не очень разговорчивый человек?

— А разве нужно быть разговорчивым, чтобы рассказать, где и когда лежал в госпитале и какие там были порядки? Секретов в этом никаких нет. Насмотрелся я. И на фронте, и в госпитале. Не забыть, что было. Другое тут что-то. А что — не пойму. Потому и пришёл к вам: разберитесь. Может я и напраслину на человека возвожу, тогда извините…

Мы тепло распрощались с бывшим фронтовиком, заверили его, что обязательно разберёмся. Человек ушёл от нас, оставив за порогом управления нелёгкий груз своих сомнений. Может быть, он преувеличивает? Не исключено ведь, что чувство неприязни, обиды на случившееся возымело какое-то действие.

Тогда тем более нужно с этим разобраться.

Рассказ старшины подтолкнул нас ускорить проверку военрука. Его признали негодным к строевой службе в местном военкомате, там есть об этом документ. Есть свидетельство, выданное госпиталем, где он находился на излечении. Значит, должна быть и история болезни.

Не потребовалось много времени, чтобы выяснить: в списках раненых указанного в документах госпиталя военрук никогда не числился. Попросили проверить ещё раз, более тщательно, и ответ все тот же: такого в госпитале не было.

Где же он раздобыл госпитальное свидетельство? И где лечился на самом деле? Может быть, бланки госпиталя попали в руки фашистской разведки и она использует их в преступных целях?

Выяснилось, что незадолго до возвращения военрука в Омск его жена получила из Балахны почтовым переводом тысячу рублей. О них вспоминал и старшина, не знавший, кто мог прислать эти деньги. В ответ на наш запрос товарищи сообщили, что отправил переводом сам военрук. Значит, он до приезда в Омск успел побывать в Балахне. А ведь это в Горьковской области! Не там ли находится мнимый «Лапин»?

В поведении военрука стала замечаться повышенная нервозность. Он сторонился коллег-учителей, не задерживался ни минуты лишней в школе, по вечерам спешил домой. А недавно в ответ на просьбу случайного прохожего дать прикурить с нескрываемым озлоблением процедил сквозь зубы:

— Когда вы наконец оставите нас в покое!

Кого он боится? Кто должен «оставить его в покое»? И почему военрук ведёт себя так, словно все время ожидает удара? Может быть и на самом деле у него совесть не чиста…

Уверенность, что мы имеем дело с тем, кто нам действительно нужен, крепла с каждым днём.

Вскоре мы получили дополнительные данные, подтверждавшие, что установленные в Омске и Горьковской области личности являются «Кирилловым» и «Лапиным». Дело близилось к развязке.

У чекистов есть нечто общее с хирургами: операцию можно и нужно проводить только в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя.

И теперь эта минута наступила.

Мне было дано указание возглавить оперативную группу и представить соображения, обеспечивающие успешный арест «Кириллова».

Все это не потребовало много времени. Мы знали домик на окраине Омска, в котором обосновался «Кириллов». Знали и то, что с вечера он никуда не выходил и что все члены семьи в сборе. Ещё раз проверив возможные выходы на улицу и во двор, в том числе и окна одноэтажного домика, подготовили понятых и на рассвете сентябрьского воскресного дня постучались в дверь.

В ответ послышалось: «Кто там?» Узнав голос знакомой соседки-понятой, мать жены «Кириллова» откинула крючок и отодвинула засов. Вместе с понятыми мы вошли в сени, тихонько попросили зажечь лампу и тоже вместе с понятыми и матерью прошли в комнату, где крепко спали «Кириллов» и его жена.

Пришлось разбудить…

Открыв глаза, «Кириллов» недоуменно уставился на нас и сел. Объяснив, кто перед ним, и предъявив ордер на обыск и арест, мы предложили ему одеться, предварительно прощупав одежду и заглянув под подушку.

— Значит, вот вы кто, — подавленно произнёс «Кириллов». — А я думал — опять те.

— Кто «те»? — не понял я.

— Которые несколько дней назад забрались к нам через кухонное окно и едва ли не все ценное унесли. Даже на улице, мерзавцы, не оставляют в покое. Лезет, подлец: «Дай прикурить…» А сам так и зыркает, что бы такое с меня снять.

— Почему же вы в милицию не заявили?

«Кириллов» не ответил, лишь как-то безразлично махнул рукой.

Он не нервничал, не волновался, не пытался разыгрывать возмущение обыском, как это нередко делали другие. Равнодушно оделся, равнодушно смотрел, как мы производим обыск, и не менее равнодушно отвечал на вопросы. У меня даже шевельнулось сомнение: «Не ошибка ли, тот ли это „Кириллов“? Он же больше переживает недавний налёт грабителей, чем наш приход».

Между тем и самый тщательный обыск не дал ничего интересного. Если не считать кинжала, обнаруженного под подушкой.

— Не для вас, а для тех приготовил, — бросив взгляд на находку, сказал «военрук». — Думал, явятся, так теперь-то уж я их встречу…

Ни оружия огнестрельного нет, ни денег. Как же так? Не могли же немцы перебросить своего агента из-за линии фронта, что называется, с пустыми руками. Очевидно, все эти странности и загадки придётся разгадывать позднее. А сейчас пора возвращаться в управление.

— Одевайтесь, — сказал я «Кириллову». — Поедете с нами.

И на этот раз он подчинился беспрекословно: молча взял у жены приготовленный ею свёрток, попрощался и вместе с нами направился к поджидавшему автомобилю.

Поединок — допрос этого человека — вёл опытный следователь Николай Иванович Рыбаков. Поначалу, как и полагается, уточнил имя, отчество, настоящую фамилию арестованного.

И только после этого задал вопрос:

— Известна ли вам такая фамилия: Кириллов?

— Да, — кивнул «военрук», — это девичья фамилия моей матери.

— При каких обстоятельствах, где и когда вы её вспомнили?

— Вспоминал не раз, даже путал свою фамилию с этой. Вероятно, кто-либо и знает меня, как Кириллова. Не все ли равно.

— Ну, а «Лапина» вы знаете? Встречались с ним?

— Как же, вместе в немецком окружении были.

— Только ли? Не там ли этот человек стал «Лапиным», где вы сами превратились в «Кириллова»?

— Это где же?

— В немецко-фашистской разведывательной школе.

Или понял шпион, что его разоблачили, или не было у него больше сил играть двойную роль, — трудно сказать. Подумав с минуту, он с прежним равнодушием произнёс:

— Я все расскажу. Записывайте.

Поздней осенью 1942 года после лечения в полевом госпитале этот человек попал в новую воинскую часть и был назначен командиром роты. Во время фашистского наступления на Брянском направлении их часть оказалась в окружении, а вскоре сам он — в плену. На первом же допросе пленный рассказал немцам все, что знал о дислокации наших войск на этом участке фронта, о численности и вооружении продолжавшей сражаться дивизии. Рассказал все и о себе. В частности, что знает радиодело.

Показания эти, с уточнениями и подробностями, пришлось повторить и в концлагере, в городе Борисове, где офицер немецкой разведки предложил струсившему перебежчику перейти на службу к гитлеровцам.

— Выбирайте, — сказал капитан, — или вы будете работать на нас, или расстрел.

И трус согласился.

После этого он попал в борисовскую разведывательную школу, в группу радистов, где и познакомился с таким же изменником, будущим фашистским шпионом «Лапиным». Все шло по однажды и навсегда заведённому немецкому шаблону: подписка о согласии работать в пользу германской разведки, присвоение клички-псевдонима, для которой пригодилась фамилия матери: «Кириллов». И — учёба с утра до позднего вечера. Изучение приёмов фашистского шпионажа.

— Сколько раз после школы вас перебрасывали в советский тыл? — спросил Рыбаков.

— Дважды. Первый раз с группой разведчиков в прифронтовую полосу для сбора шпионских сведений. Выполнив задание, наша группа вернулась назад.

— А второй?

— Через два месяца. В апреле сорок третьего года группу из четырех человек на самолёте перебросили за линию фронта. Я и Лапин выпрыгнули с парашютами в районе станции Касторная, остальных двух разведчиков должны были выбросить поближе к Старому Осколу или Воронежу. Что с ними потом стало, я не знаю.

— Какое снаряжение дали вам немцы?

— Рацию, револьверы системы «наган» с четырнадцатью патронами к каждому, колбасу, хлеб, сахар и по восемьдесят тысяч рублей советских дензнаков на человека.

— Во что вы были одеты?

— На мне была форма старшего лейтенанта, на Лапине — старшего сержанта Красной Армии.

— А какими документами вас снабдили? Что было при вас?

— Удостоверение личности на мою настоящую фамилию, расчётная книжка, командирское удостоверение и несколько запасных бланков. Дали и незаполненные бланки истории болезни со штампом и печатью находящегося в Пензе военного госпиталя, чтобы, в случае опасности, можно было сфабриковать новые документы.

— В чем заключалось задание немецкой разведки?

— Обосноваться в районе Касторной, наблюдать за движением воинских эшелонов в сторону фронта и регулярно информировать по радио немецкое командование об увиденном.

— Что из этого вы успели выполнить?

— Ничего. Во время приземления потеряли рацию и стали немыми. Потому и решили идти не к Касторной, а прямо в Воронеж.

Так же точно, методически, продолжал фашистский холуй отвечать и на дальнейшие вопросы следователя. Ещё в Борисове, в разведывательной школе, они с Лапиным договорились, что, если удастся благополучно приземлиться, постараются пробраться в Горький, где жили родственники второго шпиона.

Побывав в Воронеже, для пущей безопасности воспользовались чистыми госпитальными бланками. Так у Кириллова появилась медицинская справка о ранении в ногу, контузии и повреждении позвоночника, а у Лапина — о ранении в бедро. Именно такие ранения они получили раньше, до позорной измены Родине. Не забыли заготовить и соответствующие, по всей форме, направления: Лапина — в распоряжение Балахнинского райвоенкомата, Кириллова — Пермского, потому что в Перми жил его отец. Но прежде чем расстаться, Кириллов почти два месяца провёл «в гостях» у своего напарника, «отдыхая» от пережитых волнений. Почему не «отдохнуть», если и денег, полученных у хозяев, хватает и не надо ежеминутно дрожать за свою шкуру… Даже тысячу рублей из тех, иудиных восьмидесяти тысяч, жене в Омск соизволил по почте перевести…

— А потом?

— Съездил на несколько дней к отцу в Пермь, а оттуда — в Омск: деньги были уже на исходе. В Омске Куйбышевский райвоенкомат признал ограниченно годным и направил военруком в среднюю школу. С тех пор безотлучно нахожусь здесь.

— Значит, деньги вы израсходовали. А где револьвер?

— Бросил в реку перед отъездом в Пермь. Зачем он мне.

Нет, Кириллов ничего не скрывал от следователя. Он даже собственноручно написал позывные гитлеровской шпионской радиостанции. Рассказал, как должны были вестись сеансы передач. Но за всем этим чувствовалось не чистосердечное раскаяние попавшего в путы гитлеровской разведки человека, а желание выжить. Остаться в живых любой ценой!

Он ведь мог вернуться на честный путь. Мог тогда, когда был первый раз заброшен в прифронтовую полосу, отделиться от соучастников и прийти с повинной. Не пришёл. Мог явиться в органы государственной безопасности, в милицию, в любую воинскую часть сразу после того, как приземлился в районе Касторной. Не явился. Мог и в Омске, в военкомате признаться во всем. Но опять-таки не признался. Более того: они с Лапиным договорились ни за что не являться с повинной и не признаваться в измене!

На что же рассчитывали эти забывшие честь и совесть подонки?

Рыбаков так и спросил:

— На что вы надеялись?

И Кириллов вынес приговор самому себе:

— Я не отрицаю факта измены Родине, потому что не воспользовался подходящими случаями для перехода на сторону советских войск, не ушёл в партизаны, а когда оказался на нашей территории, не явился к вам. Но я и не сделал ничего из порученного мне немцами. Думал так: доживу до конца войны, а там обо мне никто не вспомнит. И останется пятно измены только на моей собственной совести.

Ничего не сделал…

А участие в шпионаже в прифронтовой полосе? А подписка с согласием служить гитлеровской разведке? Кто скажет, как бы повёл себя этот «ничего не сделавший» вражеский агент, если бы в Омске его разыскал и прижал к стене новый шпион или диверсант, присланный фашистами из-за линии фронта?

Так и этой, которой уже по счёту шпионской группе, пришёл конец. А за весь период Великой Отечественной войны их было немало. Территориальные органы государственной безопасности выявили и обезвредили одних только вражеских парашютистов 1854 человека. Из них 631 агента арестовали вместе со всем шпионским снаряжением, вплоть до походных портативных радиостанций[5] .

Конечно, не все шпионы и диверсанты оставались верны своим хозяевам, как говорится, до конца. И во время войны, и в послевоенные годы десятки попавших в шпионские сети людей терпеливо дожидались той минуты, когда они будут переброшены на советскую территорию. А оказавшись на ней, не раздумывая и не колеблясь, приходили в органы государственной безопасности и подробно рассказывали о том, как и что вынудило их стать на путь предательства и измены. Нет нужды подробно описывать такие случаи, о них достаточно часто сообщали наши газеты.

Нельзя не подчеркнуть ещё раз высокий гуманизм законов нашей страны: люди, теми или иными путями попавшие в лапы иностранных разведок и позднее добровольно явившиеся с повинной, неизменно находят прощение у советского народа.

Трудными были годы Великой Отечественной войны. И все же не могу не рассказать об одном забавном случае, который произошёл у нас в ту пору.

Как-то ранней весной 1944 года начальник областного управления приказал послать машину километров за сто от Омска в небольшой посёлок, где накануне задержали агента гитлеровской разведки. Мне, тогда начальнику следственного отдела, было поручено принять задержанного и допросить его.

Такое случалось и раньше, и я мысленно приготовился увидеть противника, с которым придётся основательно повозиться. Поэтому, прежде чем встретиться с арестованным, я решил ознакомиться с документами, составленными на месте задержания. Просмотрел протокол допроса, проведённого начальником районного отделения МГБ.

Из документов было видно, что задержанный родился и до недавнего времени проживал на оккупированной территории. Он попал в лагерь, под угрозой голодной смерти согласился служить немцам и в конце концов очутился на шпионских курсах. После курсов его направили в советский тыл для шпионажа и совершения диверсий. В протоколе перечислялись задания, полученные вражеским лазутчиком: взрывать и разбирать железнодорожные пути, организовывать крушения поездов, отравлять колодцы и водоёмы.

Правда, все это было пока на бумаге. Никаких документов и вещественных доказательств, подтверждающих показания задержанного, при протоколе допроса не оказалось. Ничего существенного, конкретного не было и в показаниях свидетелей.

Пришла пора начинать, и я попросил ввести задержанного в кабинет. На пороге появился веснушчатый, вихрастый подросток с озорными, хитро поблёскивающими глазами.

На мгновение даже больно стало: опять…

Всего лишь год назад гитлеровцы забросили на парашютах в наш глубокий тыл большую группу детей, снабжённых, главным образом, минами. Тогда ребята сами явились к представителям Советской власти, принесли мины и рассказали, как немцы учили подсовывать их в железнодорожные склады топлива и в эшелоны с боеприпасами. В то время вражеский расчёт провалился с треском. А теперь, значит, решили попробовать ещё раз?

Усадив мальчишку возле стола, я как мог спокойнее предложил ему подробно рассказать о себе. Парень бойко и самоуверенно, как заученное, начал повторять все, что было написано в протоколе первого допроса. Но бойкость, самоуверенность и заставили насторожиться.

— Погоди, погоди, — остановил я парнишку. — А где же остальные ребята, вместе с которыми ты был переброшен? Почему задержали тебя одного?

— Откуда мне знать? Разбрелись кто куда.

— Ну, а сам ты где родился? Мать, отец твои где?

И опять, как заученное, — название населённого пункта на пока ещё оккупированной территории. И без тени печали, почти весёлое добавление:

— Папка с мамкой во время бомбёжки погибли, а кроме них у меня никаких родственников не осталось. Вот и пошёл бродить по дорогам, куски хлеба выпрашивать, да так и в тюрьму попал. А оттуда в лагерь, потом в школу…

— Документами тебя немцы снабдили на дорогу? Чем ты можешь доказать, что родился именно в этом городе, а не в другом?

— Документы? Зачем они? Таких, как я, в армию ещё не берут. Приказали взрывать, я и согласился.

— Что взрывать? И чем? При тебе же во время ареста никакой взрывчатки не нашли.

— А я выбросил все. Как только приземлились, взял и бросил: не хотел заниматься таким поганым делом.

— Хорошо. Допустим, взрывчатку ты выбросил. После этого добрался до станции и сел в поезд. Так?

— Ага…

— И без документов, без денег, без билета проехал чуть ли не через всю страну?

— Так ведь нынче таких «зайцев» полным-полно! Сами знаете, милиции не до них.

— А питался чем? И почему сошёл с поезда на той станции, где тебя задержали?

Здесь у допрашиваемого произошла заминка: покраснел, потупился, не зная, что ответить. Но тут же нашёлся:

— У меня были деньги. Малость немцы с собой дали. И продукты были. Как все кончилось, я и сошёл с поезда.

С каждым вопросом и ответом у меня крепло подозрение: врёт чертёнок, фантазирует, морочит голову. Начитался «шпионских» книжек, наслушался рассказов о разведчиках и плетёт несуразицу. Очень может быть, что ни отца, ни матери у него действительно нет. Воспитывался у родственников и, крепко набедокурив, решил задать стрекача. Надо было выбить «романтическую» почву из-под ног у «шпиона», и, будто невзначай, я спросил:

— Как же это ты с тёткой не поладил? Сбежал, не сказавшись. А она ищет, с ног сбилась, всю милицию на поиски подняла. Разве так можно?

Паренёк даже привскочил на стуле:

— Как же, будет она искать! Поругались мы, я и решил не возвращаться. Если б вы только знали… — и вдруг поняв, что проговорился, парнишка зажал ладонью рот.

Я невольно рассмеялся:

— Ладно, хватит врать. Рассказывай-ка лучше правду.

И «шпион» начал рассказывать…

Оказалось, что несколько лет назад отец его умер, мать вторично вышла замуж, а мальчика приютила тётка, сестра отца. Характер у приёмыша был занозистый, он и с отчимом не смог ужиться, не ужился и с тёткой. Недавно, после очередной ссоры, решил сбежать. Денег хватило только до той станции, где беглеца задержали, и, чтобы не вернули домой, он сочинил всю эту «шпионскую» историю.

Наши сотрудники немедленно разыскали тётку, уже обратившуюся по поводу исчезновения племянника в милицию, и привезли её в управление.

— Неужели лучшего ничего придумать не мог? — спросил я мальчишку, передавая его тётке. — Угодил бы в тюрьму, что тогда?

— Из тюрьмы бы меня все равно отпустили, — ответил он. — Подержали бы, разобрались, и — катись.

— Ну, а с тётей как? Не жалеешь, что она мучилась, волновалась?

Паренёк опустил голову, вздохнул:

— Дурак я… Больше бегать не буду, честное слово!

— Что ж, если так, веди тогда тётю домой.

Дверь кабинета закрылась, и я с облегчением спрятал в ящик стола так и не понадобившийся бланк протокола допроса.