Глава 16 Революция (1845—1848)

Глава 16

Революция (1845—1848)

Физический «упадок», как называл свое состояние Бальзак, на самом деле был очень унизительной и неотвратимой проблемой. Его тело готовилось к отдыху и жизни в любви и на досуге, которые он давно обещал себе, но в которых так долго себе отказывал. Подобно величественной линии талии Кревеля в «Кузине Бетте», тучность служила признаком человека успешного, добившегося всего самостоятельно, человека, который много весил на весах истории. Если учесть советы по снижению веса, которые приводил Бальзак в своих письмах (долгие прогулки перед завтраком, умывание холодной водой и никакого кофе с молоком), Эвелина в этом отношении была ему равна. Правда, у него были проблемы с сердцем, но он не ассоциировал болезнь с тучностью. Главным источником тревоги стал вопрос, который Бальзак никогда не задавал напрямую в своих письмах, но который отбрасывает на оставшиеся ему годы куда бо?льшую тень, чем линия его талии: почему свадьбу откладывали почти до самой его смерти? Можно предположить, что Бальзак исполнял пророчество, которое делал часто: смерть будет ждать его на финишной прямой. Второй ответ, который, возможно, служит более развернутым вариантом первого, заключается в том, что Эвелина обладала благоразумием, какое Бальзак искал в потенциальной спутнице жизни с тех пор, как поместил себя под опеку Лоры де Берни.

Конечно, оставались его долги, с которыми мы на время распростимся до того, как Эвелина начнет их выплачивать. Бальзак к тому времени вот уже двадцать лет считался банкротом; ему часто недоставало карманных денег, хотя ему редко отказывали в кредите. Последнее обстоятельство было для него очком в свою пользу; он с нетерпением ждал ее криков восхищения, когда она просмотрит его счета¹⁰⁴¹. Может быть, ожидание было вполне разумным. Если бы Эвелина прочла подробный отчет о финансах Бальзака, опубликованный в 1938 г. Рене Бувье и Эдуаром Мениалем, она бы увидела, как различные финансовые катастрофы годами сотрясали его, подобно землетрясениям. Правда, на нее вполне мог произвести впечатление тот факт, что в конце концов он все-таки достиг своего рода неустойчивого равновесия. Жаль, что Бальзак все же не был с ней до конца откровенен. С середины 30-х гг. о том, чтобы расплатиться с долгами с помощью романов, не могло быть и речи. Поэтому, когда он хвастал, что победил бедность пером, он едва ли делал честь своей изобретательности или правде. В конце 1845 г. его долги составляли самую малую сумму за десять лет (145 тысяч 521 франк – около 450 тысяч фунтов на сегодняшние деньги). Сумма снизилась до минимума во многом благодаря мелким преступлениям, к которым Бальзак относился философски. Например, он считал, что занятыми деньгами мы обязаны жадности наших кредиторов¹⁰⁴². Так, он вынужден был продать «Ле Жарди», просил друзей подписывать за него векселя, занимал деньги под чужими именами и изображал нищету, вынуждая кредиторов получить от него лишь малую часть долга и еще радоваться при этом. Становится понятно, почему гостей в «дворцовой резиденции», куда он переехал в 1847 г., убеждали в том, что Бальзак просто сторожит дом. «Я беднее, чем когда бы то ни было! – униженно уверял он Готье. – Ничто из того, что вы видите, мне не принадлежит. Я просто обставил дом для одного знакомого, который скоро вернется»¹⁰⁴³. Дом на улице Фортюне (теперь улица Бальзака), в тихом квартале возле Елисейских Полей стал последним финансовым подвигом Бальзака. Наполняя дом дорогими вещами, картинами и антикварной мебелью, купленными, как ему казалось, с большой выгодой, он создавал идеальную обстановку для своей будущей жены и в то же время сам подсказывал ей несколько причин не выходить за него замуж: к концу 1847 г., когда наконец были выплачены последние долги за «Парижскую хронику», его общий долг поднялся на новую вершину в 217 тысяч 248 франков. Последующие ссоры с Эвелиной нашли отражение в пьесе Бальзака о тщеславном биржевом дельце Меркаде. «Я восхищаюсь плодотворностью твоих замыслов, – говорит жена должника, – но мне больно слышать об уловках и причудах, которыми ты пытаешься себя обмануть»¹⁰⁴⁴. То, что Эвелина начала расплачиваться по долгам жениха, финансировала их совместные поездки и вообще взяла его денежные дела в свои руки, возможно, служит вернейшим доказательством ее любви к нему. Во всяком случае, она явно не склонна была принимать его долги за «выгодное вложение капитала».

Если предположить, что их браку препятствовали не долги, значит, у Эвелины были другие причины откладывать свадьбу. Управлять Верховней на расстоянии было невозможно, тем более что управляющие были нечестными. Нельзя было надеяться, что имение по-прежнему приносило бы регулярный доход. Эвелина не была уверена и в том, что ей позволят сохранить Верховню, если она выйдет замуж за иностранца. Следовательно, делом первостепенной важности становился брак ее дочери: она могла подарить Верховню Анне в обмен на ренту. Поэтому на встрече в Дрездене она представила Бальзаку жениха Анны, Ежи (Георга, Юрия) Мнишека, вежливого и приятного молодого человека, владельца огромного имения на Западной Украине (заложенного, но кредитоспособного). Ежи увлекался энтомологией. В 1845 г. ему было 22 года; он был достаточно юным, чтобы стать хорошим спутником для семнадцатилетней Анны. В конце апреля Бальзак поехал в Дрезден. Незадолго до того его сделали кавалером ордена Почетного легиона – судя по всему, он воспринял эту почесть молча, может быть, потому, что надеялся получить более высокую награду. Он с оптимизмом преодолел дрезденские унижения: Эвелину подвергли остракизму за то, что она отказывалась говорить о своем возлюбленном. Они вчетвером очень весело проводили время. Они дали друг другу прозвища по персонажам популярного в то время фарса «Бродячие акробаты». Эвелина называлась Аталой, а Бальзак, «главный клоун», – Бильбоке. Он как будто снова вернулся в детство. Он без конца веселил своих спутников; те относились к нему с нежностью, а иногда, что неизбежно, снисходительно: Бильбоке либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Новые имена для новой жизни. Чем ближе он подходил к браку с Эвелиной, тем больше рассказывал о том, как жестоко мать обращалась с ним в детстве. Возможно, Эвелина нашла еще один повод не торопиться со свадьбой. Она не знала, сумеет ли оправдать его великие ожидания. Бальзак снова и снова умолял ее не беспокоиться. Мучительное ожидание, уверял он, скоро закончится. Его «волчок» (он называл ее так в память о волках в Верховне) прекраснее, чем когда бы то ни было, и прошлое вовсе не знаменует собой будущего. Он еще может писать и зарабатывать деньги: «Когда я думаю, что становлюсь кретином, мои способности возвращаются с еще большим блеском, чем прежде. Страх и горе – руки кухарки, которая начищает горшки и сковородки, и грубый песок, которым они натирают медь, заставляет нас думать, будто мы больны»¹⁰⁴⁵. Единственную трудность теперь представляло то, что «серьезные люди начали понимать, что я больше историк, чем романист. Они перестали меня критиковать, что меня тревожит: мне нужно, чтобы меня кусали за пятки еще лет десять»¹⁰⁴⁶.

Уверенность в том, что его произведения причислят к «классике»¹⁰⁴⁷, очевидно, не мешала творчеству. И все же, если читать «Человеческую комедию» в хронологическом порядке, можно добраться до более отдаленных уголков и запасников музея и найти как экспонаты, вполне заслуженно забытые, так и несколько шедевров. Начался период неоконченных романов – «Мелкие буржуа» (Le Petits Bourgeois), «Депутат от Арси» (Le D?put? d’Arcis), «Крестьяне». Каждый из них представлял собой гигантский труд, призванный заполнить пробел в «Человеческой комедии»; но неоконченные романы вряд ли являются чем-то новым в жизни Бальзака, и неправильно будет говорить о спаде творческой энергии, не упомянув все посторонние вещи, которые занимали его время: путешествия, поиски жилья и подбор мебели для нового дома. Самое большое единичное препятствие можно измерить довольно точно: письма к Эвелине, которые с 1845 г. до его смерти насчитывают свыше двух пятых общего объема его творчества. Всякий раз, как они разлучались, он от нетерпения не мог работать. Первый признак того, что две его большие страсти – Эвелина и «Человеческая комедия» – возможно, несовместимы. Но, когда Эвелина с Анной в июле 1845 г. тайно приехали в Париж, Бальзак вдруг снова начал писать. «Тройное мученичество» «сердца, головы и дела»¹⁰⁴⁸ на время подошло ко концу, как следует поступить и с мыслью о том, что брак неизбежно означал для него конец писательской карьеры.

Эвелина с дочерью остановились на съемной квартире неподалеку от дома в Пасси. Они тратили целые состояния на одежду и украшения, ходили в театр, но с родней Бальзака так и не познакомились. Когда Эвелина зашла к своему «мужу-любовнику», она застала его в разгаре работы над произведением, на первый взгляд противоречащим его состоянию. Однако выбор темы доказывает, что в то время он был счастлив и доволен. В «Мелких невзгодах супружеской жизни» (Petites Mis?res de la Vie Conjugale) показано, что происходит после того, как заканчивается «прилив медового месяца»¹⁰⁴⁹. Бальзаковский анализ отношений, опускающихся до взаимной зависти и эмоционального манипулирования, принимает вид серии виньеток, напоминающих карикатуры Домье (особенно характерно описание загородной поездки в обществе капризного ребенка и злорадной тещи) и примечателен отсутствием практических решений. Бальзак словно говорит: вот что такое современный брак, который считается «хорошей сделкой», – прообраз того брака, какой он предсказал для себя. На тот случай, если Эвелина примет чтолибо на свой счет, в 1846 г. Бальзак, внося правку в «Физиологию брака» для шестнадцатого тома «Человеческой комедии», добавил краткую заключительную фразу: «Если я когда-нибудь женюсь… можете быть уверены, я предложу восхищенным современникам образец современного домашнего очага»¹⁰⁵⁰.

У Эвелины появилась возможность испытать своего жениха в конце июля, когда они поехали в Турень осматривать замки Луары – Блуа, Амбуаз, Шамбор¹⁰⁵¹, – а затем покупать антиквариат в Голландии и Бельгии. Они расстались в Брюсселе в конце августа; Бальзак вернулся в Париж, где тратил большую часть времени на поиски дома, затем снова пустился в путь, чтобы соединиться с Эвелиной в Баден-Бадене, где он пробыл неделю. В 1845 и 1846 гг. Эвелина была настолько близко, что излучала сильное притяжение, и от одного лета до другого Бальзак превратился в полноценного туриста, а писателем бывал лишь от случая к случаю. Единственным крупным произведением того периода стала третья часть «Блеска и нищеты куртизанок», которая вышла в свет в июле 1846 г. Вернувшись в Пасси в пять утра 5 октября 1845 г., он 23 октября снова отправился в путь, чтобы встретиться с Эвелиной, Анной и Ежи в Шалон-сюр-Соне. Они провели вместе две недели, отплыли из Тулона в Неаполь, где Бальзак оставил их на зиму. (Эвелина была вовсе не так экономна, как можно предположить из ее советов Бальзаку.) Бальзак возвращался на корабле и попал в шторм. Пить было нечего, кроме шампанского. Он видел желтые воды Тибра и Арно, которые впадали в море, и осмотрел Пизу под проливным дождем. В Марселе он присоединился к писателю и поэту Жозефу Мери, дал ему урок в искусстве общения с антикварами, купил фарфора и украшений на 1500 франков и вернулся домой 17 ноября. По его мнению, Париж изменился. Знакомые виды теперь напоминали ему об Эвелине: «Писать крайне трудно… Мы должны воссоединиться. После Дрездена я ничего не сделал… Мое сердце так же изношено, как и мозг, равнодушно ко всему, что не является частью себя, а ведь еще надо зарабатывать состояние». Он отправился за покупками для Ежи и Анны, задумал спальню в доме, который еще предстояло найти, и посетил тюрьму Консьержери, где в конце третьей части «Блеска и нищеты куртизанок» повесился Люсьен де Рюбампре.

Во время той «эмоциональной ссылки» Бальзак посетил сеанс курения гашиша в отеле «Лозен», организованный психиатром Жозефом Моро. Это важная деталь, так как она дает представление о ходе мыслей Бальзака в тот период, когда в его жизни главное место занимали однообразные эмоции. Бодлер присутствовал на званом вечере в величественном особняке XVII в. на острове Сен-Луи окнами на Сену. В «Искусственном рае» он сообщает, что Бальзак презрительно хмыкнул, когда ему протянули зелье, и тут же вернул его назад: «Мысль о том, что можно думать вопреки себе, он нашел крайне отвратительной»; «В самом деле, трудно представить теоретика силы воли, этого духовного двойника Луи Ламбера, который согласился бы расстаться даже с мельчайшей частицей своей драгоценной субстанции»¹⁰⁵². Бальзак все же расстался с частью «своей драгоценной субстанции» и после жаловался врачу: приняв гашиш, он «не получил того, за что заплатил», а все потому, что он с ранних лет упражнял свои «органы мысли» и оказался невосприимчив к безумию. Хотя он слышал «небесные голоса», «целых двадцать лет спускался по лестнице» и «видел позолоту и картины салона в невероятной роскоши», он считал, что «ничего нового не испытал». Можно сделать вывод об обычном состоянии его психики! Его интерес к наркотику был как личным (в качестве эвтаназии, если Эвелина откажется выходить за него), так и научным. Он предвидел, что когда-нибудь откроют физические причины безумия, и даже мечтал возродить мозг кретина, создав «мыслительный аппарат», – «чудесный эксперимент, о котором я раздумываю последние двадцать лет… Если мы сумеем возродить разум, мы поймем, почему он деградирует»¹⁰⁵³.

Размышления на психиатрические темы, которые Бальзак развивал в письме к доктору Моро (они одновременно и далеко позади, и далеко впереди своего времени), свидетельствуют об огромном количестве идей, которые он втискивал в тесные пространства, отведенные себе для литературного труда в те годы. Кстати, любопытно, что в редкие минуты досуга он возвращался к предубеждениям своей юности. Его вдохновенные и своеобразные трактаты о моде, стимуляторах и походке могли дополниться многими другими. Довольно просто представить, как могла бы продолжиться его жизнь и какое применение он нашел бы своему разуму. В отличие от некоторых своих читателей Бальзак не считал, что, полюбив Эвелину, он многим пожертвовал. Через четыре месяца после отъезда из Италии он совершил такое же путешествие в обратном порядке, чтобы встретиться с возлюбленной в Риме, где в апреле 1846 г. у него состоялась короткая аудиенция с папой. Очевидно, Бальзак считал ее частью туристической поездки: он поцеловал «туфлю иерарха» и попросил благословить четки для его матери¹⁰⁵⁴. Весной того года влюбленные пересекли Альпы и посетили Солотурн, Женеву, Берн и Базель, а затем Гейдельберг, где Бальзак расстался с Эвелиной. 28 мая он вернулся в Пасси в состоянии «крайнего нервного возбуждения», принял четырехчасовую ванну и проспал двадцать часов. Через шесть дней он сел на поезд и уехал в Тур.

Этот недолгий визит на родину знаменует собой поворотный пункт в беспорядочной жизни Бальзака 1845—1846 гг. Целую неделю он провел в Саше. Он собирался осмотреть замок Монконтур, который еще виден с дороги из Тура в Вувре: он выходит на Луару. Еще одна мечта преследовала его издавна. Бальзак описал ее за шестнадцать лет до поездки, с башенками и террасами, сверкающими крышами, «плащом из плюща» и винными погребами, выдолбленными в скале¹⁰⁵⁵. Он собирался купить Монконтур и использовать его в качестве загородного дома, так как у Эвелины возникали дурные предчувствия по поводу активной светской жизни в Париже. Результат поездки оказался довольно неожиданным. Несмотря на внушительные подсчеты прибылей, которые можно будет получать с виноградников и садов Монконтура, Эвелина отказалась дать деньги на его покупку. Зато ей очень понравился замок Саше, где были задуманы многие его романы. Бальзак вернулся в Париж с головой «полной замыслов»¹⁰⁵⁶ и начал работать над двумя произведениями, которые образуют мелодраматический конец его творческой жизни: «Кузен Понс» (Le Cousin Pons) и «Кузина Бетта» (La Cousine Bette).

Написание этих двух романов, которые объединяются под названием «Бедные родственники» (Les Parents Pauvres), – достижение куда более значительное, чем кажется с первого взгляда. Многочисленные поездки и лихорадочное предвкушение подействовали на Бальзака, и теперь Бальзак, сидевший за письменным столом, был другим человеком – возможно, фениксом, способным возродиться из пепла, но фениксом, наполовину сгоревшим в огне. Хотя начиная с 1845 г. количество его писем растет, круг тем, которые они охватывают, сужается. Одержимость устремилась в пространство, больше не заполненное творчеством. Он подыскивал дом (возможно, поэтому в «Кузине Бетте» столько описаний интерьеров), купил на деньги Эвелины акции железной дороги, чья стоимость катастрофически падала год за годом, и выплачивал самые срочные долги. Кроме того, он сражался с вялостью ума и мучительным ожиданием счастья. Самое же главное – ему хотелось произвести на Эвелину нужное впечатление. В повседневной хронике надежды и отчаяния Бальзака проглядывает такое полнокровное, неистовое безумие, что невольно задаешься вопросом: кем бы стал этот человек без предохранительного клапана в виде литературы? Возможно, он превратился бы в беспокойное, самоубийственное чудовище из «Столетнего старца». Он создавал впечатление человека, пожираемого своими страстями. Возможно, и письма для него служили своего рода лекарством. Он писал их не думая (по крайней мере, он так считал). Тем не менее его насилие над собой не слишком заметно. Даже поток сознания стекал с кончика его пера в виде связной истории… Бальзак-прототип и Бальзак-рассказчик по-прежнему были двумя разными персонами. Рассказы о его «маниакальном» поведении возникали по мере того, как появлялась необходимость окончить его страдания. Утром 5 января 1846 г. от Эвелины пришло письмо, в котором она жаловалась, что ее сестра Алина, тогда жившая в Париже, слышала, как Бальзак сплетничал об их романе. Бальзак бросился отвечать: «Я был опустошен. Я свернул письмо и положил в боковой карман. Сначала я ходил в слезах, затем мною овладела великая грусть, которая возымела дальнейшее физическое действие. Вчера на улицах Парижа выпало пять дюймов снега. На мне были короткие сапоги и легкие носки, как летом. Я бросился на улицу Риволи и ходил, ходил, меся грязь, по всему Парижу среди громадной толпы. Я не замечал ни людей, ни омнибусы. Лицо мое было перекошено от ужаса, как у безумца, – а на меня смотрели люди!.. Я прошел от улицы Риволи до места за отелем де Виль, по самым запруженным улицам, не замечая ни людей, ни карет, ни холода – ничего. Если бы кто-то спросил меня, какое тогда было время дня, или какая на улице погода, или какое сейчас время года, или в каком городе я нахожусь, я бы не сумел ответить. Я омертвел от горя. Чувствительность – кровь души, а моя вытекала сквозь разверстую рану… Твоя непроизвольная несправедливость уничтожила меня; при каждом шаге мне казалось, будто меня бьют по голове дубинкой»¹⁰⁵⁷.

Описание Бальзаком короткой прогулки – на самом деле он ходил к ювелиру Фроман-Мерису забрать очередной заказ – полно той же самой гордой отстраненности и интереса к действию крайних страстей, как в его романах. Он был слепцом, умевшим подмечать важные мелочи. Тогда ему еще не составляло труда написать увлекательную историю и заставить читателя надеяться на счастливый конец.

Бальзак проявлял и другие, более зловещие признаки того, что он сам называл своей «мономанией». Во время прогулок по Парижу или выходных с Эвелиной он прочесывал антикварные магазины и тратил огромные суммы на мебель и картины, которые принимал за творения великих мастеров и художников (обычно его суждения оказывались ошибочными). Многие из купленных Бальзаком вещей впоследствии перекочевали в коллекцию кузена Понса, чьи суждения так же надежны, как ненадежны суждения Бальзака. Он приобрел комод и письменный стол, которые, как заверил его продавец, принадлежали Марии Медичи и Генриху IV; затем он убедил Леона Гозлана опубликовать статью о двух этих предметах в журнале Mus?e des Familles, чтобы он смог продать их за 3000 фунтов сэру Роберту Пилю или другому знаменитому англичанину¹⁰⁵⁸. Искусство означало волшебные деньги. Огюст Лепуатвен со смесью зависти и злорадства писал о новой сфере деятельности своего бывшего протеже: «Г-н де Бальзак больше не желает быть романистом, полным искусства, скуки и проницательных замечаний; он решил стать торговцем мебелью»; «Наивные люди думали, что, когда он едет в Германию или Италию, он изучает тамошние обычаи и нравы; но он не дурак. Единственная причина, по которой он ездит по этим странам, заключается в том, чтобы покупать и продавать старые холсты и антикварные комоды… Он исцелился от всех литературных иллюзий, которые позволяли надеяться на славу и состояние в конце книги в ¹/8 долю листа»¹⁰⁵⁹.

Возможно, сам Бальзак согласился бы с какими-то его утверждениями; почти то же самое он говорил Эвелине всякий раз, как она отказывалась оплачивать очередную его «причуду» – «бесценную» картину, китайскую вазу или шахматы из черного дерева и слоновой кости, инкрустированные драгоценными камнями, с насекомыми, выгравированными на белых клетках, – еще одна «выгодная сделка», ведь он торговался пять часов и сбил цену с четырех до полутора тысяч франков! «Тебе шахматы кажутся причудой, потому что ты их не видела»¹⁰⁶⁰. Сама Эвелина обожала делать покупки, особенно в Париже, и, возможно, именно она заразила Бальзака этим вирусом; но его способность создавать для себя искушения и видеть шедевры в каждой старой раме ее тревожила. Что это – выгодное хобби, как он утверждал, или опасное пристрастие? Интересное совпадение: среди его кредиторов есть торговец по фамилии Маже, чей адрес совпадает с лавкой древностей в «Шагреневой коже»… В письмах Бальзака можно отыскать самые разнообразные ответы. Иногда он считал, что просто вьет гнездышко для Эвелины: «идеально естественный порыв, какой можно найти во всех животных»¹⁰⁶¹ (прочитав список его расходов, она могла бы резонно возразить, что только человек способен потратить 100 тысяч франков за три года на мебель и украшения). Иногда он признавался, что покупает антиквариат, потому что ничего не может с собой поделать. «Никогда не становитесь коллекционером, – предупреждал он Мери после того, как поводил того по марсельским антикварным магазинам. – Вы продадите себя демону такому же ревнивому и требовательному, как демон азартной игры»¹⁰⁶². Лесть сочеталась с артистическим позерством. Почти не приходится сомневаться в том, что Бальзак страдал от лихорадки коллекционера, но ее истинную природу определить трудно. В каком-то смысле коллекционирование заменило ему литературное творчество. Его находками становились не персонажи и их истории, а осязаемые предметы. Он очень радовался, когда ему казалось, будто он перехитрил продавца; иногда он приходил в восторг, видя отреставрированный шедевр. Его портрет старика, который очистил картину, случайно найденную в Риме, похож на страницу из «Кузена Понса»: продавец, Менгетти, «закоптил картину, чтобы спрятать царапины… Когда мы удалили копоть Менгетти, мы нашли сажу от церковных свечей, а когда и она была удалена, появился самый необычайный шедевр, краска свежая, как если бы ее нанесли вчера»¹⁰⁶³. (Этот вновь открытый шедевр – одна из картин, украденных из коллекции кузена Понса в романе. Настоящая картина тоже пропала¹⁰⁶⁴.) Радость Бальзака при находке работы Себастьяно дель Пьомбо или Альбрехта Дюрера производила то, что может послужить лучшим определением его «мании»: «утешение» за его «огромные труды», как он сказал реставратору. Утешение, потому что красивые предметы, как считает кузен Понс, единственные любовники, которые никогда не стареют, единственные родственники, которые ни когда не предают. Атмосфера клаустрофобии, паранойи, страх одиночества и смерти, окружившие старого коллекционера, все больше и больше вторгаются в жизнь самого Бальзака. Коллекционирование стало и болезнью, и лекарством: «Никакая депрессия или сплин не выживут, если приложить к душе припарку, известную под названием мании. Пусть они больше не смогут пить из того, что всегда называлось «кубком радости», когда люди что-то коллекционируют (некоторые даже собирают афиши!), и они увидят чистое золото счастья, вплавленное в мелкую монету. Мания – это удовольствие, переплавленное в идею. И все же старому Понсу не следует завидовать…»¹⁰⁶⁵ Подобно Бальзаку, у него был «порок», несовместимый с его страстью: в случае Понса еда, в случае Бальзака – Эвелина.

«Кузен Понс» отмечен печатью одержимости другого рода, которая в жизни Бальзака совпала с периодом коллекционирования. Он все больше полагался на приметы и суеверия как на источник информации. Бальзак взращивал свою доверчивость как своего рода психологическую защиту, и его сомнения касались лишь истолкования тех или иных примет. Когда его одежда загорелась от пламени свечи, он спрашивал Эвелину, «хороший ли знак» пожар¹⁰⁶⁶. Когда у него выпал кусок зуба, он заметил, что тот же самый зуб сломался в Санкт-Петербурге, в то же время дня и по той же причине (когда он ел салат, что лишь усиливало совпадение). «Что это значит? – гадал он. – Может быть, с тобой что-то случилось? Прошу тебя, напиши мне!»¹⁰⁶⁷ Он советовался с хиромантами и гадалками, один из которых – некий Бальтазар – произвел на него впечатление тем, что приблизительно описал Эвелину и предсказал невероятное счастье. По словам Бальтазара, Бальзака в пятьдесят лет ждет тяжелая болезнь, но он выздоровеет и проживет еще тридцать лет¹⁰⁶⁸. Узнав, что гадальщика посадили в тюрьму – помимо гаданий, он подрабатывал еще подпольными абортами, – Бальзак пришел к выводу, что «можно быть одновременно и великим предсказателем, и мошенником»¹⁰⁶⁹.

Суеверие не стало логическим следствием его научных принципов. После того как им стали «дистанционно управлять» долги и далекая возлюбленная, у него появился веский повод считать суеверия необходимым, даже рациональным способом мышления. Кроме того, у Бальзака имелись хорошие предпосылки для веры в сверхъестественное. Прустовские моменты, вызываемые в воображении по желанию, превращались в повседневные события. Цветок, слово или картина отбрасывали в комнате трехмерные образы Эвелины: она двигалась, она говорила, она заводила часы; аромат ее писчей бумаги был «лодкой, нагруженной воспоминаниями, которая уносит меня далеко-далеко»¹⁰⁷⁰. Ссылки на эти утомительные галлюцинации становятся заметно чаще по мере того, как Бальзак стареет; возможно, они даже служат симптомами нервного расстройства. Для него они стали важной точкой соприкосновения с мистицизмом Эвелины и доказательством того, что вера хорошо уживается с рациональным материализмом. Докторатеист из «Урсулы Мируэ» обращается в христианство – правда, совсем не по-христиански – путем поразительной демонстрации «любимой науки Христа»¹⁰⁷¹, животного магнетизма, здесь представленного в виде телепатии. Собственные суеверные привычки Бальзака – вытирать перо о лоскут с шелкового платья Эвелины¹⁰⁷², замечать каждый кусок железа на улице¹⁰⁷³ или запечатывание писем «волшебной» печатью с арабской надписью¹⁰⁷⁴ – напоминают религиозные обряды, а в его способности подмечать психологические явления и считать их трансцендентальной правдой во многом заключается очарование его творчества. В отличие от многих современников-романтиков Бальзак всегда был способен радоваться научной мысли, не погружаясь в духовный кризис. В этом он кажется ближе Юнгу, чем Средневековью: некоторые его замечания о важности «спонтанных идей и чувств»¹⁰⁷⁵ предваряют понятие синхронности.

Разница состояла в том, что суеверность, как коллекционирование, стала навязчивой идеей, которая скрывала неприятную реальность, удобным утешением, а не основой для научного исследования. Суеверие, как-то заметил Бальзак, – «самая неразрушимая форма, какую может принять человеческая мысль»¹⁰⁷⁶, и сила самой идеи не менее важна, чем мнимая реальность. Его цели стали гораздо скромнее, чем прежде; счастье стало важнее знаний. Он больше не мечтал о всеведении. Ему хотелось всего лишь завершить свою «Человеческую комедию». Он все чаще думает не о будущем, а о прошлом, преображенном и синтезированном памятью. «Чем старше я становлюсь, – признавался он Эвелине, – тем больше почтения испытываю к прошлому»¹⁰⁷⁷ – и, мог бы он добавить, тем больше он боится будущего. Переосмысление прошлого опыта стало мощным мотивом для завершения великого труда и женитьбы на Эвелине, а средством объединения прошлого, настоящего и будущего стала склонность к суевериям. Если бы только можно было собрать все воедино, проявились бы единство творчества и личной судьбы. Однажды ночью он потратил три часа на поиски письма, которое он ей написал, «ибо всякое выражение души, которое падает в пропасть забвения, кажется для меня безвозвратным»¹⁰⁷⁸.

После восстановительной недели в Саше в июне 1846 г. мании Бальзака приняли более мягкий вид болезни, которой вскоре предстоит исцелиться браком. В июне он начал повесть под названием «Паразит» (Le Parasite), которая впоследствии развилась в «Кузена Понса»; затем, в июле, он начал «Кузину Бетту». Предполагалось, что с помощью «Бедных родственников» он выплатит долг Этцелю и своей матери и покажет представителям «ублюдочного жанра»¹⁰⁷⁹, то есть романа с продолжением, что популярная беллетристика не обязательно сенсационная ерунда. Иронические «захватывающие концовки», ехидные рассуждения на тему «счастливой семьи» и приятно возбуждающие названия глав («Красавицы на тропе распутства», «Художник, молодой и поляк – чего же еще желать?» и т. д.) позволили «Кузине Бетте» сблизить «роман с продолжением» и настоящую, серьезную литературу. «Кузина Бетта» стала его первым крупным успехом за несколько лет и первым романом после 1843 г., написанным всецело с нуля. Полный решимости победить врага, он с удивлением понял, что пишет «великий шедевр, выдающийся даже среди лучших моих творений»¹⁰⁸⁰.

Возможно, удивляться тут нечему. Как только «вылетела пробка, которая перекрывала мозговой поток»¹⁰⁸¹, в его матримониальных планах начало вырисовываться третье имя: во время их пребывания в Солотурне Эвелина забеременела. Ребенок, не сомневался Бальзак, будет мальчиком, и его назовут Виктором Оноре. «Мы будем жить в полной безмятежности, воспитывая к нашей вящей славе и счастью Виктора Оноре, одно имя которого волнует мое сердце и заставляет писать страницу за страницей»¹⁰⁸². «Никогда прежде не было у меня столько мужества, ибо никогда не было у меня столько, чтобы защищать»¹⁰⁸³. Прежде Бальзаку уже случалось становиться отцом, по меньшей мере однажды; но впервые его ребенок будет по праву носить его фамилию! Кроме того, его волнение усиливалось оттого, что беременность заставит Эвелину поспешить со свадьбой. Воодушевленный новостью, остаток 1846 г. он работал над «Бедными родственниками» и пытался заразить Эвелину своей уверенностью: «Не пугайся моих покупок. Я говорю о них, но между замыслом и тем, как деньги покидают мой кошелек, проходит много раздумий… Положись на мой громадный запас здравого смысла. Как только ты заживешь со мной одной жизнью, ты увидишь много доказательств того, что больше не спутаешь с фантазиями, которые в речи сходят за действительность»¹⁰⁸⁴. Можно подумать: почему он не говорил этого уже давно? Есть несколько таких признательных фраз, которые намекают на пересмотр его прежних взглядов и подготовку не к такому активному образу жизни: «Я больше не собираюсь обманывать себя мыслью, будто могу совершить невозможное»¹⁰⁸⁵. Само это желание было самообманом.

Несмотря на заверения, будто он может «загипнотизировать» ее для безопасного путешествия из Лейпцига в Париж («из-за моих трудов и моего целомудрия мой магнетизм сейчас находится на вершине»¹⁰⁸⁶), Эвелина осталась в Германии. Бальзак навестил ее один раз в сентябре и вернулся через Мец¹⁰⁸⁷, где, как он надеялся, знакомый найдет ему неграмотного мэра, который поженит их без обычных формальностей¹⁰⁸⁸. И все же Эвелина колебалась. Хотя впереди снова замаячили разочарование и депрессия, Бальзаку пришлось довольствоваться свадьбой Ежи и Анны, которую отпраздновали в Висбадене в октябре 1846 г.: «Одна из богатейших наследниц Российской империи, графиня Анна Ганская, – сообщал «Мессажер», – вышла за представителя старого и прославленного рода Вандалинов, графа Ежи Мнишека. Одним из свидетелей стал г-н де Бальзак»¹⁰⁸⁹. Бальзак, кроме того, составил объявление, которое одна из двух старших сестер Эвелины, Алина, нашла образчиком дурного вкуса¹⁰⁹⁰. Вспомнив ее визит в Пасси, Бальзак назвал Алину «провинциальной» и «вычурной», заметив, что она о нем такого же мнения. Алина считала Бальзака хвастуном; она якобы слышала, как он объявлял всем своим врагам, что скоро породнится с «важной птицей»: граф Мнишек был «правнуком последнего польского короля, прямым потомком отца знаменитой и несчастной Марины Мнишек, чью биографию написала герцогиня д’Абрантес». Оноре де Бальзак войдет в королевскую семью! Герцогиня де Кастри, «которая не желает мне ничего, кроме шишек и нарывов»¹⁰⁹¹, придет в ярость.

Мысль о том, что, по мнению Бальзака, нерожденный Виктор Оноре подтолкнет Эвелину к браку, очевидно, подтверждается тем, что, после краткой бури, его «золотую осень» оборвала ужасная новость, которая пришла 1 декабря. У Эвелины случился выкидыш. «Виктор Оноре» оказался бы девочкой. Хуже того, Эвелина была в таком состоянии, что не перенесла бы приезда Бальзака. После Нового года он вернулся в болото «умственной апатии»; его не радовали даже походы по антикварным магазинам – «вернейший признак упадка духа»¹⁰⁹². Виктора Оноре следовало срочно заменить другим катализатором. Вначале Бальзак нашел такой катализатор в политической обстановке. Все должно решиться до того, как Европу раздерут на части революции. Польских патриотов мучили в Сибири, «народы грабят идиотские мелкие монархи, Англия воюет с Ирландией, которая либо уничтожит ее, либо завоюет независимость, вся Италия хочет стряхнуть с себя австрийское иго, а Германия требует свободы. Поверь мне, мы на грани политических катастроф»¹⁰⁹³. Бальзак на время забыл свои собственные предсказания о революции во Франции – или притворялся, будто забыл о них.

В качестве второй приманки, которую он собирался предложить невесте, выступал «маленький дворец», который он обставлял на улице Фортюне так же лихорадочно, как барон Юло и Кревель вкладывали все деньги в любовное гнездышко для неотразимой Валери Марнеф (сравнение принадлежит Бальзаку)¹⁰⁹⁴. Дом был построен до революции финансистом Николя Божоном. Бальзак согласился купить его за 50 тысяч франков, которые впоследствии, в 1850 г., выплатила Эвелина. Через тридцать два года она продала дом за 500 тысяч франков одному из Ротшильдов. Снаружи он напоминал «казарму»¹⁰⁹⁵, внутри, после реставрации, он превратится в памятник «гигантских восточных и вавилонских пропорций», в музей, посвященный его любимой, – «как красивый храм у католиков»¹⁰⁹⁶. С одной его стороны находился узкий сад, примыкающий к дому «художника по фамилии Гуден, который пишет отвратительные морские пейзажи»¹⁰⁹⁷, а с другой стороны находится то, что должно понравиться Эвелине: дверь, которая ведет прямо из спальни в часовню Святого Николая. Первоначальная, светская, нечестивая цель постройки дома разоблачалась в существовании тайной квартиры, в которой «могла жить женщина так, чтобы о ней не знали слуги»¹⁰⁹⁸. «Чтобы дополнить чудо, мне осталось лишь найти в погребе клад»¹⁰⁹⁹.

Далее Бальзак начинает творить чудеса сам. Еще до 1847 г. общая стоимость меблировки «прихоти Божона» составляла 100 тысяч франков. Когда со всей Европы прибыли многочисленные ящики и сундуки, в них находились десять часов, двенадцать канделябров, 36 ваз (в основном севрских или китайских), зеркал на 1500 франков («они совершенно необходимы»), 3000 килограммов меди и позолоченной бронзы, салон белый с золотом, зеленый салон на первом этаже (зеленый – любимый цвет Эвелины), столики маркетри, отделанные малахитом, кабинет, библиотека, картинная галерея, состоящая из двадцати шести шедевров старых мастеров (по мнению Бальзака) и кресло красного дерева, которое можно опускать или поднимать на желаемую высоту. Опись имущества занимает сорок семь страниц. Обстановку каждой комнаты Бальзак продумывал со свойственной ему пунктуальностью. В ватерклозете (примерная стоимость – 1680 франков) ручка на цепи будет из зеленого богемского стекла; там также должны стоять две китайские вазы для цветов, японская чаша, биде из фарфора и красного дерева. Кроме того, ватерклозет украсят дубовое сиденье с зеленым бархатом, обитое золотыми гвоздями, две гравюры «Сидящей нимфы» Жироде и ночной горшок, «который ранее принадлежал мадам де Помпадур»¹¹⁰⁰. 23 тысячи франков, полученные за «Бедных родственников», «были проглочены, как клубника», и «25 тысяч франков за “Крестьян” развеются как дым»¹¹⁰¹, но остается надеяться, что маленькая армия строителей и декораторов этого не поймет: «Все запаздывает, а у рабочих своего рода звериное чутье – они чуют отсутствие денег и становятся хитрыми и злобными, как обезьяны; они не дадут мне ни минуты покоя»¹¹⁰². Бальзак все время торопил их: во-первых, потому, что спешка предполагала платежеспособность¹¹⁰³; во-вторых, потому, что дом будет закончен, а должник всегда находится в более выгодном положении, чем кредитор, – во всяком случае, так считал сам Бальзак. Вот, объяснял он после еще одного тревожного подсчета расходов, «как следует обращаться с женщинами, которые возбуждают страсть»: «Ты мой каприз, моя страсть, мой порок… моя любовница, мой товарищ, мой волчок, мой брат, моя совесть, мое счастье и моя жена, и ты должна также быть объектом моих безумств… потому что в тебе вся моя надежда и вся моя жизнь. Если бы ты только знала, как тщательно я все устраиваю!»; «И когда ты все увидишь, ты скажешь: “Как, Норе, неужели это стоит так дешево?”»¹¹⁰⁴

Неизвестно, что послужило причиной – любопытство, любовь или страх, – но в январе 1847 г. Эвелина написала, что собирается в Париж, и Бальзак снова воспылал надеждой. Его письма стали более интимными и страстными, чем когда бы то ни было. Особая откровенность таится в его признании: упреки и обвинения, к которым он обычно относился почти как к катастрофам, были частью игры: «Мы с тобой впервые будем вместе, одни, без других. Никто нас не ограничит, и мы оба сумеем вести себя так плохо, как захотим. Я буду тебя пороть, а ты меня ругать… Не сомневайся и готовься!.. Мы отправимся в Майнц: я должен заплатить 26 франков Швабу [антиквару]… Ты должна вести себя хорошо! Я осыплю тебя ласками, моя милая Лина, и позволю тебе курить целый день. Ах! Волчонок! Еще три дня!»¹¹⁰⁵

4 февраля 1847 г. он помчался из Парижа во Франкфурт, чтобы встретить Эвелину. 15 февраля он поселил ее в «очаровательной» квартирке неподалеку от Елисейских Полей, на улице Невде-Берри. Тогда же Бальзак сменил шумных прачек в Пасси на орду плотников и штукатуров на улице Фортюне. Как и прежде, Эвелина служила стимулятором и стала свидетельницей его последнего героического поступка в качестве романиста. Гнездышко получило одобрение; «Кузину Бетту» признали шедевром даже враги Бальзака; павлин распустил перья. В апреле того года три газеты одновременно печатали произведения Бальзака – такого не удавалось даже Дюма и Сю (а ведь Дюма, как не уставал напоминать Бальзак, руководил целой «фабрикой» писавших за него литературных «негров»): «Кузен Понс» выходил в «Конститюсьонель», неоконченный «Депутат от Арси» – в «Юнион монаркик», а «Последнее воплощение Вотрена» (Le Derni?re Incarnation de Vautrin) – в «Прессе». Больше никогда не доведется ему наслаждаться таким признанием. Вся «Человеческая комедия» останется неоконченной – возможно, ей не суждено было быть законченной, – но приятно сознавать, что Бальзак насладился успехом во всей его полноте, в том числе и успехом, который продолжался после его смерти. Предисловие 1847 г. к «Сценам парижской жизни» под общим названием «Комедианты неведомо для себя» (Com?diens Sans le Savoir) – последнее опубликованное свидетельство его творчества. Написанное им, подписанное его издателем, предисловие настолько свободно и радостно, что по праву может считаться объективной оценкой его места в мировой литературе. Можно сказать, что Бальзак сам подытоживает свою биографию.

Из тех немногих живущих ныне литераторов, писал он, которые по праву смеют надеяться, что переживут свой век, «есть один, который, наверное, более, чем другие, способен подтвердить свою великолепную репутацию» – человек, который с юных лет «вел сумасшедшую борьбу», как он где-то объявляет, «борясь пером с бедностью!» (здесь читателя отсылают к «Утраченным иллюзиям»). Своим «волшебным стилем» и «чудесами фантазии» г-н де Бальзак глубже, чем любой другой писатель, проник в «самые сокровенные уголки человеческого сердца» и стал «одержим славной мыслью, чье величие ни разу не смутило его гений». «Никогда еще человеческий мозг не производил ничего такого же величественного, упорядоченного и полного, как “Человеческая комедия”, где герои движутся в рамке романа, как движутся в официальной рамке подлинной жизни». Хотя он втис кивал себя «в скудные колонки газетного романа с продолжением» («в его натуре исследовать неизведанные тропы»), «г-ну де Бальзаку удалось найти для своего нового вида литературы пыл, который отнял самый активный период его литературной юности». «Люди, подобные г-ну де Бальзаку, достигают подлинного величия только после смерти»; поэтому однажды он будет стоять рядом лишь с одним равным себе – Мольером, который, «живи он сегодня, писал бы “Человеческую комедию”»¹¹⁰⁶.

Бальзак упоминает Мольера чаще, чем любого другого писателя, а замечание, какое он обычно делает о нем, подтверждает, что он мог видеть две стороны всякого положения¹¹⁰⁷. В предисловии к «Комедиантам неведомо для себя» Бальзак рассматривал лишь одну сторону собственного положения: долгое восхождение и вершину, которой он почти достиг.

В начале мая 1847 г. Эвелина уехала из Парижа, чтобы подтвердить свое владение Верховней. По ее словам, ей не хотелось, чтобы Бальзак женился на нищенке. Он проводил ее до Франкфурта и немедленно вернулся в Париж; но город теперь казался ему кладбищем. «Мой дом – гроб. Я вижу своего волчонка во всякое время дня. Воспоминания терзают мне душу. Я буквально умираю от нескончаемой болезни» – болезни, которую он позже определит как «отсутствие счастья, которое увидел лишь мельком»¹¹⁰⁸. Никакие мысли не шли ему в голову; он постоянно вспоминал об их совместных путешествиях, «любя как женщина, но с мужским пылом», по-прежнему «слишком молодой» для того, чтобы не быть опасно влюбленным, но уже слишком старый, чтобы снова «завести» свой мозг. Подобно сказочному персонажу, он мечтал о дворце, но просыпался всякий раз в своей жалкой мансарде: «Отделка салона обойдется мне в 63 тысячи франков, а столовая – в 36 тысяч. Это ужасно. Я состряпаю несколько огромных романов и пьес, которые будут иметь успех, а питаться буду корками хлеба, натертыми чесноком, как евреи»¹¹⁰⁹. Железнодорожные акции, купленные на деньги Эвелины, упали на 300 франков ниже их покупной цены. Романы на огромные, амбициозные темы – «Крестьяне», «Мелкие буржуа», «Депутат от Арси»¹¹¹⁰ – остались незавершенными, а цена дворца продолжала расти. «Вся бумага, которую я нарезал и приготовил для рукописей, расходуется на письма»¹¹¹¹. За письмами Бальзак ненадолго позволял себе забыть о рабочих, которым вскоре придется платить. Подвели его и собственные слуги: пока Бальзака не было дома, они тайком устроили экскурсию для его соседа. После относительно спокойного года его преследовали хвори и несчастные случаи – мучительные боли в желудке, боли в ногах, постоянные вывихи лодыжек. Он, вполне справедливо, боялся за свое сердце. За пределами дворца на улице Фортюне события принимали зловещий оборот: «Вы не представляете, сколько места отвоевал себе коммунизм – доктрина, которая состоит в ниспровергании всего, в дележке всего, даже продуктов и товаров, между всеми людьми, которые считаются братьями»¹¹¹². Хуже всего, он боялся, что Эвелина после ссор из-за денег стала его презирать. Он был сломленным человеком, который жил в рушащемся мире, но у него, как всегда, имелась гипотеза, которая все объясняла: «Доза счастья превысила объем моей души… мой идеал был реализован, моя мечта о счастье стала явью, а теперь все вдруг остановилось, и я ничего не чувствую… Ничто меня не тревожит, ничто не занимает, малейший поступок – заполнение бумаг, присмотр за рабочими – устрашает меня… У меня в голове роилась дюжина замыслов, а теперь все ушло; настанет полное крушение, но я не обращаю на это внимания. Я попробую сегодня сходить в театр и посмотреть новую пьесу»¹¹¹³.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.