Революция (1848 – 1849)
Революция
(1848 – 1849)
«1848. Великий год революции. Читал больше газет, чем книг».
Шуман приветствует мартовские события. Первого апреля он кладет на музыку «Песню свободы» Фюрста, а три дня спустя сочиняет музыку на стихотворение Фрейлиграта «Черно-красно-золотой». В каком настроении – об этом лучше всего говорит само стихотворение:
Запрятавши их, как в гробу,
Держали, как в могиле,
И вот из мрака борьбу
Теперь освободили.
Ура! Как блещет пестротой
Цвет черный, красный, золотой!
Порох – черен,
Кровь – красна,
Золотом пышет пламя![10]
Своему издателю Вистлингу, которому Шуман недавно описывал народное празднество в Цвиккау, теперь он пишет только о революции:
«Вам следовало бы прочитать „Виктора“ – Титуса Ульриха – это был настоящий революционный пророк!»
Третьим он положил на музыку стихотворение «К оружию!» Т. Ульриха. За революционными хорами последовали четыре марша для фортепьяно (опус 76). Шуман пишет о них своему издателю:
«Посылаю Вам пару маршей, но не старые дессауеровские, а скорее республиканские. Я не мог найти лучшего выхода для своего возбуждения – они написаны в настоящем пламенном порыве».
В эти месяцы Шуман часто встречался с Вагнером. В прошедшие годы они не очень стремились к сближению. В 1845 году, правда, Вагнер при одной из встреч прочитал Шуману новое либретто своего «Лоэнгрина», но их отношения никогда не были проникнуты истинной теплотой. Однако под влиянием исторических событий оба дрезденских музыканта почувствовали тягу друг к другу. В мае и июне они встречаются несколько раз. Их политические взгляды в основном были одинаковыми, и в данный момент это сближало их.
Шуман и Клара присутствуют на постановке «Эгмонта» Гете и чувствуют, как много говорит эта вещь и их времени.
Тем временем в Дрездене множится число беглецов из Берлина, Вены, Польши. Модными становятся благотворительные концерты в пользу беглецов. Шуман и Клара часто принимали в них участие. Особо горячую симпатию чувствовали они к полякам, будившим в них память о Шопене. В дневнике Шумана мы находим краткое изложение событий того периода.
«2.3.48. Страшные события нашего времени.
8.3.48. Прилежен; ужасное политическое возбуждение.
18.3.48. Весна народов.
19.3.48. Вечером огромные новости из Берлина.
11.3.48. Политические волнения.
1.4.48. Сочинял «Песню свободы» Фюрста.
4.4.48. После обеда «Красно-черно-золотой» Фрейлиграта.
15.5.48. Утром у Вагнера – его театральная республика.
20.5.48. Утром у Вагнера. Вагнер у нас. Его политическое стихотворение.
19.6.48. Политические выходки Рихарда Вагнера.
24.2.49. Отставка министра.
4.5.49. Духи революции.
5.5.49. Ищущие. Наше бегство. Железная дорога. Революция. В Дона. Везде неприютно.
6.5.49. Ужас за ужасом.
10.6.49. Вместе с Кларой через город.
Картина ужасающей революции».
Поворот наступил весной 1849 года. В мае во время дрезденского вооруженного восстания Шуман лицом к лицу соприкоснулся с бурей, которая, начиная с 1830 года, все более приближалась. И эта буря оказалась совсем иной, чем ее описывали газеты и воспевали в своих стихах поэты. Вблизи она потеряла свое величие, возвышенность, устрашающую красоту и обернулась лишь хаосом, кровью, грязью и смертью. Спасаясь от хаоса, семья Шуманов бежит из Дрездена и находит приют сперва у одного из друзей по фамилии Серре в Моксене, но недолго выдерживает там. За редким исключением дом был полон аристократов.
«…все сплошь аристократы, говорящие о народе, как о канальях и сброде, что действует очень неприятно. Майор – единственный либеральный человек в доме, и однажды он весьма резко высказал аристократам мнение, идущее из самого сердца!…» – жалуется Клара в своем дневнике.
Через несколько дней Шуманы двинулись дальше. Наконец, в маленьком местечке Крейша вблизи Дрездена они нашли тихий, спокойный приют. Шуман облегченно вздохнул и судорожно набросился на работу. Работа тоже была бегством. Даже хор помогал ему избавиться от своих печален и приблизиться к людям. Революционные события имели то благоприятное влияние, что на время оторвали Шумана от страшной проблемы его жизни, от угрожающе надвигающейся душевной болезни. Теперь для него самым важным становится работа. Она была опорой, ставшей с некоторого времени ему постоянно необходимой, и одновременно возмещением за потерянные революционные иллюзии. Но вместе с тем к работе принуждала его и борьба с болезнью: он хотел успеть написать все задуманные им произведения.
«…Подобно тому, как внешние бури заставляли человека все больше углубляться в самого себя, так я то лько в музыке находил противовес тому ужасному, что вторгалось извне».
То, что обрушилось на город в мае и июне, было поистине ужасно. Дневник Клары раскрывает перед потомками правдиво нарисованную картину города в часы после поражения революции.
«Четверг 10-го, мы услыхали об ужасных злодеяниях, производимых войсками. Они расстреливали без разбору всех инсургентов, которых только могли найти. Наша городская хозяйка позже рассказывала нам, что ее брат, владелец „Золотого оленя“ на Шеффельгассе, вынужден был быть свидетелем того, как солдаты расстреляли одного за другим 26 студентов, которых они нашли там в одной из комнат. Затем они дюжинами сбрасывали людей на улицу с третьего и четвертого этажа. Ужасно, что приходится переживать подобные вещи! Так должны люди завоевывать для себя немного свободы! Когда, наконец, наступит время, когда у всех людей будут равные права? Как это возможно, что у аристократов столь длительное время могло держаться убеждение, что они иные люди, чем мы, буржуазия?
Мы прошли вместе по главным улицам города, чтобы посмотреть на места главных боев. Почти невозможно обрисовать это опустошение. На домах видны тысячи следов от пуль, разрушены целые части стен, старое здание Оперы полностью сгорело, также сгорели три красивых дома на Цвингерштрассе и на Брюдергассе, короче говоря, видеть все это ужасно; а как должны выглядеть дома изнутри! Стены проломаны, чтобы инсургенты могли сообщаться друг с другом через несколько домов. Как много невинных жертв пало, застигнутых пулей в своей комнате и т. п. и т. п.
Церковь женского монастыря полна заключенных, число которых достигает уже 500. Говорят, что капельмейстер Вагнер также играл роль у республиканцев. Держал речи в здании ратуши. По его указанию строили баррикады и еще многое другое!…»
Роберт Шуман не произносил речей с балкона ратуши, не брался за оружие и не сражался на баррикадах. Но он не предал революции. В августе он послал Листу четыре марша со следующими словами:
«Я приложил к письму новое сочинение – IV марша – и буду очень рад, если они Вам понравятся. Как Вы легко заметите, дата, стоящая на них, на этот раз имеет значение. О время! – О владыки! – О народ…!»
После 1849 года жизнь в Дрездене становится для Шумана все более тяжелой. Он не находит себе места. Как ни занимало его сочинение музыки, он неусыпным взором следит за всей музыкальной жизнью Германии. В письме к своему другу Бренделю Шуман развертывает план сохранения ценностей классической музыки:
«Уважаемый друг,
Примите мои наилучшие пожелания удачи в связи с тем, что после многих трудов и забот выдвинутая Вами идея должна будет, наконец, воплотиться в жизнь! Быть может, я тоже послушаю часок, но об этом – в конце.
Сегодня утром я размышлял о своих предложениях несколько более серьезно, и меня смущает только форма, в которой они должны быть изложены. Лучше всего было бы, если б у меня нашлось время разработать их в отдельной статье. Но так как я несколько разучился писать, на это потребуется время, и даже весьма много. Поэтому, я полагаю, будет наиболее плодотворно, если я кратко изложу Вам свои мысли, а Вы извлечете из них то, что найдете подходящим для открытого обсуждения. Назовете ли Вы при этом мое имя или нет, оставляю целиком на Ваше усмотрение.
Итак, я хотел бы, чтоб в Обществе любителей музыки была образована секция для защиты классических произведений от современной обработки.
Этой секции было бы вменено в обязанность раздобыть список всех относящихся сюда, то есть всех новых изданий наиболее значительных творений прошлого, и проверить, был ли в новом издании оригинал сохранен в неприкосновенности или он был недопустимо изменен. И, наконец, на общем собрании, которое, надеюсь, состоится в будущем году, сообщить о результатах деятельности секции.
Затем я хотел бы внести предложение об основании секции, занимающейся следующей деятельностью:
обнаружением в классических произведениях испорченных мест, в том смысле, в каком я уже раньше говорил в статье «О некоторых предполагаемых искажениях в произведениях Баха» (Моцарта и Бетховена).
Этой секции, как и вышеупомянутой, должно быть вменено в обязанность разыскивать и собирать все относящиеся сюда материалы и ставить их на обсуждение. Это вызвало бы интересные дебаты, следствием которых были бы весьма и весьма практические меры.
Большой заслугой секции, подвергающей точному критическому исследованию музыкальные произведения, было бы изучение «Реквиема» Моцарта, относительно которого все еще господствуют самые извращенные представления и который не только был искажен, но и подделан вплоть до отдельных целых номеров.
Затем я хотел бы поставить вопрос об обычае французских названий, а также о злоупотреблении итальянскими обозначениями характера исполнения в сочинениях немецких композиторов, и хочу просить Вас внести предложение об отказе от всех названий на французском языке, а также об упразднении тех итальянских обозначений характера исполнения, которые столь же хорошо, если не лучше, можно выразить на немецком языке.И, наконец, собранию следует обратить свое внимание и на то, как следует организовывать будущие, надеюсь, ежегодные собрания
с тем, чтобы они способствовали поощрению главным образом более молодых композиторов,
что возможно путем публичного приглашения со стороны учрежденной для этой цели секции присылать ей рукописи сочинений в каком-нибудь значительном жанре (а именно церковные произведения большого размера, симфонии, струнные квартеты), лучшие из которых будут отобраны и публично исполнены на ближайшем общем собрании. Или обычным путем – выдачей премий или еще каким-нибудь образом.
Таковы, дорогой друг, мои предложения. Обсудите их, выдвинув, по вашему желанию, как свои собственные мысли или как-нибудь иначе. Я чувствую, как тяжело высказать в письменном виде то, что в убедительной устной беседе можно обговорить значительно быстрее».
После подавления восстания Вагнер был вынужден бежать из Дрездена. Должность дирижера оперного театра, которую он занимал, как по ее общественному значению, так и по окладу очень подходила Шуману. Но его постоянно обходят. Очевидно, двор следил за его поведением в 1848 году, и ему приходилось расплачиваться за свои республиканские, демократические чувства. А теперь, в период нового для Шумана интереса к драматической музыке, хор больше не удовлетворяет его. Он стремится к какой-нибудь регулярной работе, которой он мог бы отдать все свои силы. Однажды приходят благоприятные вести из Лейпцига: дирижер оркестра Гевандхауза Юлиус Риц предполагал переехать в Берлин в качестве преемника Николай. По всей вероятности, лейпцигский муниципалитет при замещении места, ставшего таким образом вакантным, подумал бы в первую очередь о Шумане. Но Риц остался, и планы Роберта потерпели крах. В конце 1849 года появилась новая возможность, на этот раз в Дюссельдорфе. Старый друг Шумана, Гиллер, бывший в Дюссельдорфе городским дирижером, переехал в Кельн. По его рекомендации дюссельдорфский муниципалитет пригласил Шумана на освободившееся место. Шуман пишет по этому поводу Гиллеру:
«…Твое письмо и все, что ты мне пишешь, вызывают во мне все большее желание отправиться в Дюссельдорф. Будь так добр, напиши мне, как ты думаешь, к какому сроку господа члены муниципалитета желают получить от меня определенный ответ относительно принятия должности (городского музыкального директора). Мне было бы милее всего подождать с решением до Пасхи. Я скажу тебе позже – почему. Еще одно: недавно я искал в старой географии сведения о Дюссельдорфе и нашел упомянутыми среди достопримечательностей три женских монастыря и дом для умалишенных. Первые мне, пожалуй, по душе, но читать о последнем было прямо-таки неприятно. Я объясню тебе, с чем это связано. Как ты, наверное, помнишь, несколько лет назад мы жили в Максене. И тут я обнаружил, что из моего окна открывается вид, главным образом, на „Зонненштейн“ (Дом для умалишенных). Вид этот оказывал на меня под конец совершенно фатальное действие. Он отравил мне все пребывание там. Так вот, я подумал, что подобное может случиться и в Дюссельдорфе. Но, быть может, эта заметка неправильна, и это заведение всего лишь больница, какие есть в каждом городе».
Дюссельдорфское предложение выглядело соблазнительно. Десять светских и четыре церковных концерта в год, еженедельно репетиции с певчим хором из 130 человек. Программы дирижер мог составлять по собственному усмотрению. Содержание за эти обязанности составляло 700 талеров. Причем Шуман получал бы оклад уже с 1 апреля, хотя к работе должен был бы приступить только с конца августа. Однако Шуман выжидает. Для осуществления его планов сочинения оперной музыки дрезденский театр предоставлял бы большие возможности. Но, наконец, стало ясно, что места первого дирижера он не получит. Дрезденцы хотели его уговорить принять должность второго дирижера. Но это было уже оскорблением, не совместимым с его положением в музыкальном мире. Поэтому Шуман принимает предложение дюссельдорфцев и в сентябре 1850 года вместе с Кларой и детьми навсегда покидает Дрезден.
Этим летом ему исполнилось 40 лет.
Итак, почтовая карета несла Шумана в Дюссельдорф, последнюю станцию на его творческом пути. Сидя в карете, Шуман с радостью думал, что вскоре снова увидит столь полюбившийся ему в молодости Рейн.