ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как тяжело после первых удач и похвал стоять в строю и, потупив голову, слушать суровый, непохожий на обычный голос Тимофеева, зачитывающего приказ по отряду:

«…Предупредить Клевцова и Чекалина, что в следующий раз в случае нарушения партизанской дисциплины они будут исключены из отряда…»

Расходятся партизаны, шуршат у них под ногами отжившие свой век блеклые, опавшие листья. В розовато-желтом ореоле, как свечки, горят на солнышке молодые осинки. Но ничего этого Саша сейчас не замечает. Митя как ни в чем не бывало улыбается, шутит с девушками. Такой у него спокойный характер. А Саша так не может. Он медленно прохаживается в стороне за деревьями, стараясь не показываться на глаза ни Кострову, ни Тимофееву, ни Дубову.

— Внеочередной наряд не так уж страшно, отстоим, — успокаивает его Митя, — могли выгнать из отряда…

Люба качает головой:

— Ой, Шурик, Шурик! Мальчишества в тебе еще много…

«Почему только у меня? — обидчиво думает Саша. — А у Митяя?»

— Пожалел вас командир, — укоризненно говорит и Матюшкин, поглаживая свою бородку, — характер у него золотой.

Саша молчит: ему и обидно и еще больше неловко перед товарищами.

Из открытой двери землянки приглушенно льется чистый голос:

Ой вы кони, вы кони стальные…

Только на днях Саша починил радиоприемник, и все хвалили его за это. А теперь…

Нет, он не пойдет в землянку, пускай там сами крутят приемник как хотят.

— Шурик, принеси, пожалуйста, воды… — Это Таня. Она, улыбаясь, протягивает Саше ведро: — Принесешь?

— Принесу… — бурчит Саша, соглашаясь. Таня сегодня повариха.

— Уж очень ты помрачнел. Хочешь, я за тебя наряд отстою?

Саша недоумевает: шутит Таня или говорит всерьез? Но слова Тани действуют успокаивающе, разгоняют мрачные мысли.

— Я и сам отстою… — отвечает он. Спускаясь к ручью, все же ворчит: — Учительница… Привыкла повелевать.

Имеет красивая Таня какую-то власть над ребятами в отряде, и даже над ним. Все ей охотно подчиняются, даже и взрослые.

Тропинка к ручью вьется, крутится вокруг деревьев. Шелестя, падают сухие желтые листья. Ярко-огненный краешек выглянувшего из облаков солнышка озолотил макушки деревьев, словно поджег их.

На берегу ручья Машенька и Клава, раскрасневшись, усердно стирают белье, сидя на корточках.

— Давай я тебе что-нибудь выстираю? — предлагает Саше Машенька.

Клава молчит. Она вообще молчаливая, замкнутая.

Саша знает, почему она всегда такая хмурая. При бомбежке железнодорожной станции, где Клава работала стрелочницей, погибли ее отец, мать и младший братишка. Осталась Клава совсем одна.

— Сам выстираю… — отвечает он на предложение Машенька. Поставив ведро с водой перед Таней, Саша уходит в чащу леса. Долго сидит один на трухлявом дереве. Снова вспоминает только что пережитое.

…Возвращались они с Митей из разведки. Шли опьяненные удачей. Несли немецкую винтовку и трофейную сумку с патронами, оставив позади себя на дороге труп незадачливого немецкого солдата.

— Эх, пострелять бы… — размечтался Саша. Митя молчал.

— Давай, Митяй… — искушал его Саша, просительно заглядывая в глаза. — Немецких патронов у нас в лагере и так много…

Уже неподалеку от лагеря, в густом еловом лесу, Митя наконец сдался.

Шли и стреляли по очереди, упражняясь в меткости. Так красиво было смотреть, как трассирующие пули оставляли на темном небе яркий след. Никак не предполагали они, что в партизанском лагере, заслышав стрельбу, все переполошатся.

Подбежавшие к ребятам Матюшкин и Алеша сразу же отобрали оружие. Саша было заупрямился, но Матюшкин так тряхнул его, что Саша едва устоял. Их привели в лагерь, поставили перед строем партизан… Какой позор!

Сидя на дереве, Саша еще ниже наклонил голову. Затрещал валежник. Подошла Таня.

— Ужинать… — пригласила она.

Неохотно он поднялся, пошел. Только не попадаться на глаза командиру…

Ровно в двенадцать ночи Митя, отстояв внеочередной наряд, разбудил Сашу. Тот быстро оделся, взял винтовку и вышел из землянки, зевая и поеживаясь от ночного холода. Взобравшись наверх, на склон оврага, он принялся прохаживаться взад и вперед, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Где-то совсем близко похрустывали сучки, мягко шуршали опадавшие листья, изредка тонко попискивали лесные зверьки. В ложбине между голыми верхушками берез небо стало медленно краснеть. Сперва показалась желтовато-красная полоска, а потом не спеша, лениво выплыла над лесом и вся луна, огромная, круглая, похожая на глаз загорающегося прожектора. С каждой минутой она поднималась выше, заметно бледнея, словно пугаясь чего-то. Теперь Саше хорошо стали видны овраги, уходившие в разные стороны в глубь леса. Они помогали партизанам безошибочно находить свой лагерь.

Впереди послышался треск. Саша не заметил, а скорее почувствовал, как промелькнула серая тень.

«Волки, — понял он, крепче сжимая винтовку. — Обнаглели, гады… Чуют жилье и, лезут к землянке».

Снова все стихло. Очевидно, волки ушли.

Саша, прислонившись к дереву, задумался.

Прошла неделя с того дня, как Саша и Митя вернулись из города. Только неделя, а сколько событий произошло за эти необыкновенно долгие семь дней и семь ночей!

Особенно запомнилась Саше одна ночь. Лил мелкий, но частый холодный дождь. Гуськом, пригнувшись, партизаны вышли из леса к железной дороге. Тускло отсвечивала стальная колея, яростно, словно предупреждая врага, гудел ветер в порванных телеграфных проводах. Забившись под густой елочный шатер снегозащитной полосы, партизаны притаились, ожидая, когда подойдет дозорная дрезина. Несколько раз разведчики спускались вниз на полотно, слушали, прижимаясь к рельсу, и возвращались обратно. Нет, не слышно… Подошла очередь Саши. Прильнув к холодному мокрому рельсу, Саша почувствовал, как дрогнула стальная полоса и по-комариному запела, зазвенела. «Дрезина!»

Он торопливо вскарабкался наверх, к Тимофееву.

— Рельсы гудят… — хрипло, не узнавая своего голоса, доложил он командиру..

Прозвучала команда… Все спустились к полотну. Прижавшись к мокрой скользкой земле кювета, Саша, чувствуя, как бьется сердце, ждал. Дрезина приближалась… Вот она показалась над головой… проехала мимо. Саша, припав на колено, размахнулся, бросил гранату. Сразу же раздался второй взрыв, слабо озаривший желтым светом полотно, третий… Дрезина, опрокинувшись, застряла на откосе. Четверо убитых фашистов лежали на шпалах, пятый скатился в кювет и глухо стонал. Саша видел, как партизаны, торопливо переодевшись в шинели немцев, снова устанавливали дрезину на рельсы.

Саша не помнил, сколько прошло времени — может, час, а может быть, и больше. Они быстро шли по лесу. Беспрерывно лил дождь. Вдруг впереди, где была станция, небо словно раскололось, блеснуло пламя и взрывы один за другим потрясли лес, так что зашумели верхушки деревьев и густо посыпались листья. На станции продолжали все сильнее рваться снаряды. С боевого задания вернулись все.

Потом Саша был в разведке, недалеко от Песковатского. Он наблюдал, как по шоссе в сторону города, грохоча гусеницами, шли вражеские танки. На их башнях было написано по-немецки: «Берлин — Москва!»

«Не дойти вам до Москвы… — упрямо и озлобленно думал Саша. — Наши не допустят… — Но все же стало как-то тяжело, тоскливо на сердце. — Когда же наши соберутся с силами и погонят их обратно?..»

— Погонят… — шептал Саша, провожая взглядом последний вражеский танк. Эх, рвануть бы его, да нечем.

По окраине леса и кустарниками Саша вышел к овинам Песковатского. Спрятав винтовку в солому, он неторопливо пошел по тропинке к дедушкиному дому.

Бабушка, взглянув на осунувшееся, возмужалое лицо внука, на его измазанное о землю пальто, села на лавку и испуганно заохала. Но, видя, что Саша как ни в чем не бывало шутит, улыбается, расспрашивая про деда, который «запропал» у соседей, про отца, она тоже успокоилась, сбегала в сени, заперла калитку и, то и дело выглядывая в окно, принялась рассказывать, как они теперь живут. Двух колхозников гитлеровцы расстреляли, сожгли несколько сараев, забрали хлеб, коров, свиней.

— Павел в сарае скрывается, только на ночь иногда заглядывает домой, — жаловалась она.

— Ничего, бабушка, скоро мы погоним фашистов, — успокаивал Саша.

Наскоро накормив внука, бабушка нагрела воды. Саша вымылся, переоделся в чистое белье.

Он торопился, понимая, что засиживаться долго нельзя. Попрощавшись с бабушкой, Саша скрылся за плетнем. Встретившийся по дороге Илюша, косматый, неряшливо одетый, обрадованно бросился к Саше:

— Сашка! Ты где живешь? Правда, бают, в партизанском отряде?

— Чего орешь! — отрезвил его Саша. Не зная, что ответить, он на ходу сочинил, что уходил строить оборонительные рубежи, а теперь болтается так, без дела.

Но Илюша не верил ему.

— Врешь, Сашка! — сказал он.

— Сам соври, — заявил Саша.

— Честное слово, врешь! — Илюша глядел на него с заметным вызовом. — Ты не бойся, — поспешил он успокоить Сашу. — Я все понимаю… Тебе говорить нельзя, я понимаю. Тогда молчи…

Теперь Саша горько жалел, что раньше не держал язык за зубами и громогласно хвалился, что станет партизаном. Пообещав Илюше, что он на днях снова зайдет в село и тогда подробно поговорит обо всем, Саша огородами направился к своему дому в надежде встретить там отца. Окна по-прежнему были заколочены горбылями. В полутемной нежилой избе все находилось на своем месте. Очевидно, отец сюда не заходил. Заглянув в канаву возле кустов, куда выходил вырытый им подземный ход, Саша увидел, что земля от дождей осела, обвалилась. «Надо поправить», — думал он, шагая к овинам.

И когда до овина, где была спрятана винтовка, оставалось с десяток шагов, Саша заметил на дороге немцев. Их было пятеро. Те, кто был без оружия, несли под мышкой битых гусей, один, согнувшись и расстегнув шинель, тащил на спине мешок, а остальные двое шли налегке, с автоматами.

Одну секунду Саша стоял неподвижно, глядя на солдат, потом быстро пошел навстречу, мысленно повторяя, что он идет за соломой… идет за соломой…

Схватив для маскировки захрустевшую охапку соломы, он юркнул за омет, торопливо раскопал винтовку, гранаты. И только когда его руки лихорадочно щелкнули затвором, он полной грудью вздохнул и, выглянув из-за омета, увидел перед собой широко раскрытые голубые глаза солдата с автоматом. Выстрела из своей винтовки Саша не ощутил, запомнил только худощавое, землистое, с темными усиками и шрамом на лбу лицо человека в темно-зеленом мундире, ничком упавшего на рассыпанную солому.

Если бы Саша не стал сразу стрелять, побежал, гитлеровцы окружили бы его. Но теперь, побросав своих гусей и мешок, трое разбежались по сторонам, а второй, с автоматом, тоже сраженный Сашиными пулями, остался лежать на заросшей полынью меже. Израсходовав обойму, Саша торопливо сдернул с обоих убитых автоматы и побежал кустами, пригибаясь и волоча за собой оружие.

Когда он был уже в лесу, позади в селе послышалась стрельба. Он отдышался, вытирая шапкой обильно струившийся с лица пот, и направился в лагерь…

Стоять, прислонившись к дереву, надоело. Саша прошелся раз, другой…

Со стороны ручья послышались голоса. Саша прислушался, на всякий случай снял с плеча винтовку. На светлевшем косогоре за деревьями мелькнули тени.

«Наши!» — с облегчением вздохнув, определил Саша. Он вышел вперед, окликнул.

— Свои!.. Свои!.. — раздались знакомые голоса Петряева и Короткова.

Один за другим, шаркая ногами по земле, пятеро партизан прошли в низкую землянку.

…Высоко над лесом протяжно заурчали самолеты.

«Фашисты, — определил Саша, запрокинув голову и прислушиваясь. — Гады… Наверно, Москву бомбили…» Сердце у него тоскливо сжалось.

Вздохнув, он прислонился к молодой березке. Сколько еще времени стоять? Наверно, недалеко и до рассвета… Вряд ли теперь отпустят его в город… А в Лихвине его ждут, нельзя не прийти… Саша снова задумался. Тогда, до этой злосчастной истории со стрельбой, вернувшись из города, Саша рассказал командиру о своей встрече с ребятами. Ожидал, что ему дадут задание организовать ребят.

— Знают твои дружки, что ты партизан?

— Нет, — ответил Саша.

На этом разговор закончился.

Скрипнула дверь в ближней землянке. Кто-то, тяжело ступая, вышел наружу. Слышно было, как он слегка потянулся, кашлянул и стал подниматься наверх. Саша, неслышно шагая по увядшей траве, подошел ближе и узнал Кострова. Ефим Ильич вышел одетый, в сапогах, в своем потертом драповом пальто с мерлушковым воротником, но с непокрытой курчавой головой.

— Ну как, все тихо? — спросил он.

— Тихо, — ответил Саша.

Костров присел на пень, обхватив колено руками, а Саша остановился рядом, поняв, что предстоит какой-то разговор.

— Вернулись наши… — тихо, словно беседуя сам с собой, заговорил Ефим Ильич. — Подорвали на минах два грузовика. Ночью побоятся ездить фашисты.

— Они и так боятся, — заметил Саша, — как вечер, так в деревню на ночлег сворачивают.

Ефим Ильич помолчал.

— Ну, как считаешь, незаслуженно получил наряд? — вдруг спросил он, прищурившись, глядя на Сашу. — Обиделся?

Саша опустил голову.

— А вы с Митей могли погубить не только себя, но и своих товарищей. Даже если бы немцев встретили в лесу, стрелять нельзя. Надо отвести как можно дальше.

— Я понимаю, неосторожно мы поступили, — прошептал Саша.

— Дело не в осторожности. Дело в дисциплине. В тылу врага каждый из нас не оружием силен, а своей дисциплиной. Железной дисциплиной, сознательностью, коллективностью. Получил задание — выполни. Что угодно делай, а выполни. Попал товарищ в беду — выручи. Жизни своей не пожалей, а выручи.

Саша молчал, опершись на винтовку. Ефим Ильич внимательно, испытующе смотрел на юношу.

— Оружия тоже нужно поменьше с собой таскать. А то вы с Митей обвешаетесь гранатами, да еще винтовка, клинок, кинжалы. Как опереточные герои на сцене. Стрельбой увлеклись. Признайся, не первый это раз.

— Да, не первый, — сознался Саша.

— Надеюсь, поймешь, что в последний. Жизнь у нас теперь суровая. Или мы их, или они нас. Ты ведь комсомолец?

— Ну, ясное дело. — Саша даже усмехнулся. — Меня в комсомол еще в прошлом году приняли. — И неожиданно для себя, в порыве откровенности, проговорился о том, чего еще никто в отряде не знал: — В комсомольском билете я на год старше возрастом записан…

— Как же это так? Ошибка, что ли, произошла?

Саша ничего не ответил. Костров тоже замолчал, и молчал он долго. Саша поднял голову и, стараясь не упустить удобного момента, с надеждой в голосе попросил:

— Ефим Ильич, нужно мне в город сходить. Очень нужно. Там наши ребята… Вы сами понимаете… комсомольцы они. Вы поговорите с Дмитрием Павловичем, чтобы отпустил и задание ребятам дал. Хорошо бы сегодня. И батареи достать для радиоприемника, я знаю где…

Расспросив Сашу про ребят, Костров задумался.

— Нужно и их приобщить к делу, — сказал он. — Каждому дать работу.

Саша невольно почувствовал радость. Теперь судьба ребят зависела от Кострова. Он поможет. А Сашу никто уже больше не упрекнет, что он плохой товарищ, не заботится о своих друзьях. Костров поднялся, провел рукой по волосам.

— Иди, — сказал он, — ложись спать. Я поговорю с Дмитрием Павловичем, отпустит…

Он взял из рук Саши винтовку, щелкнул затвором, проверил, заряжена ли.

Уже в землянке, забираясь под одеяло, Саша взглянул на ходики и подумал, что сменил его Костров рано. Надо было стоять еще час с лишним.

Засыпая, Саша думал о Кострове. Было в этом человеке что-то привлекавшее к себе, какая-то внутренняя сила. Очевидно, поэтому так уважают его все партизаны. Саше не приходило в голову, что Костров появился в партизанском отряде не случайно. Он был представителем партии в районе, оккупированном врагом, руководителем подпольной организации коммунистов, рассредоточенной по окрестным деревням, тщательно законспирированной.

В партизанском отряде об этом знали только Тимофеев и Дубов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.