Ведь мы любили, и для нас весна цвела

Ведь мы любили, и для нас весна цвела

Несмотря на нашу большую концертную загруженность в 1946 году, ты иногда устраивал для меня праздники. Появление нашей первой и последней совместной пластинки мы отметили в кафе в парке Чишмиджиу. После выступления перед советскими офицерами в гостинице «Амбасадор» ты сообщил мне торжественно, что я приглашена на обед, и повел в кафе, где был заказан столик на двоих.

Время было дневное, все столики заняты. Тебя узнают, приветствуют, кто-то хлопает. Приятно, не скрою. Нам принесли аперитив и фрукты. Ты сделал заказ, мы сидели, болтали, обменивались впечатлениями о концерте. Через три часа нам предстояло еще одно выступление в кинотеатре. Помню, спросила у тебя, когда смогу возобновить занятия в консерватории – был конец сентября, а мне из-за очень плотного концертного графика только дважды удалось побывать у Музыческу.

В это время в зале появился посыльный с корзиной белых роз и каким-то красивым пакетом, я услышала, что он назвал мое имя, и официант указал ему наш столик. Я еще не знала в тот момент, что наши пластинки вышли. И вот цветы и пакет мне вручены, а ты направляешься, захватив гитару, к сцене. В кафе тихо играла музыка, оркестр с певцами выступал обычно по вечерам. По твоей просьбе музыку выключили. Ты настраиваешь гитару, а я тем временем разворачиваю пакет, в котором вижу пластинки. Одновременно слышу, как ты обращаешься на румынском к посетителям кафе, потом то же самое повторяешь на русском. Ты говоришь, что в зале сидит твоя жена, талантливая-расталантливая певица, что вышла ее первая пластинка и любой может подойти к сцене и получить на память запись. А потом ты приглашаешь всех выпить в честь своей жены бокал шампанского. Официанты идут по залу с подносами, подходят к каждому столику. И тут до меня доходит, что жена – это я, что надо как-то отвечать людям, которые меня приветствуют, поздравляют, что-то говорят и просят оставить свой автограф на пластинке. Утром того дня ты вдруг стал мне рассказывать, что надо говорить и как вести себя, когда просят автограф. Я еще рассмеялась: «Рядом с тобой, Петр Константинович, мне не грозит внимание поклонников. Ты не допустишь, потому что всем нужен исключительно ты».

И вот мой звездный час! Неужели я не сплю? Не верится, что со мной это было, по сей день не верится. В тот день ты спел «Вероньку». Ты пел для меня, смотрел на меня. Все, кто был в кафе, обо мне, виновнице праздника, очень скоро забыли, для них неожиданным и царским подарком стала возможность видеть и слышать тебя. Я была несказанно рада, что внимание к моей особе быстро иссякло, но я поняла и другое: за столик наш ты вернешься не скоро. Уже принесли заказ, а ты все пел. Вот так всегда и бывало: столик на двоих, а праздник для всех. Слух о твоем концерте-экспромте быстро распространился среди прогуливающихся в парке, и в кафе посетителей заметно прибавилось. Отпускать тебя не хотели, пришлось извиняться, объяснять, что у нас концерт, что спешим. Мне в тот день удалось себе оставить только одну пластинку, но и ту подарила хозяину кафе, который вышел проводить нас.

В тот вечер концерт для советских войск был на сцене Еврейского театра. Все прошло просто здорово – доброжелательная публика в те годы была таким подарком! Весь твой репертуар шел «на бис». Слушатели подпевали, и слова добрые говорили. За кулисами ты нахваливал зрителей:

– Какие они замечательные! Как я их люблю! Наши ребята. Такие лица родные, сердца добрые. Какое счастье петь для них!.. – Ты мог осыпать их комплиментами бесконечно.

– Петр Константинович, это они должны тобой так восхищаться, – я пыталась остановить твои излияния, – ты готов любить весь мир, все замечательные, но и себе оставь хоть немного той любви.

– Нет, сегодня в зале милые люди, очень милые.

Восторженность мальчишки. Таким ты и был в душе. Обычно после второго или третьего номера на подобных удачных концертах ты сообщал мне, что в зале «явно не политсостав». Конечно, концерты для военных были разные. Тебе передавали записки, ты когда серьезно, когда весело отвечал, а порой молча читал и убирал в карман. И ни слова – брал гитару и продолжал выступление. Никогда не оправдывался. Бывало, что перед нашим выступлением на сцене появлялся политработник с «металлическими» глазами в чине не ниже полковника, который советовал зрителям, сидящим в зале, быть сдержаннее в изъявлении своих эмоций. После такого вступления расшевелить зрителей удавалось лишь после ухода с концерта начальства. Провальными были для нас такие концерты: ни аплодисментов, ни эмоций. Даже вопросы задавали как с трибуны или на допросе. Самое неприятное, что идейные наставники, как правило, после концерта присылали гонца или сами являлись за пластинками в подарок. Ты всегда был корректен, уважителен, но – какое совпадение! – в таких случаях всегда оказывалось, что только что ты отдал последнюю пластинку.

Бывали политработники и с «человеческим лицом», они оказывались многословнее, представляя Петра Лещенко: «Политуправление решило устроить для политсостава концерт нашего соотечественника, эмигранта Петра Лещенко. Вокруг его имени много слухов. Он из белоэмигрантов, но хотя то дело прошлое, мы его не считаем врагом. Но у певца мало идейновыдержанных песен в репертуаре, есть легкомысленные, пошлые, поэтому сознательная аудитория сама должна определить, как себя вести, как реагировать на выступление артиста».

Эту сознательную публику ты не считал безнадежной и с огромным удовольствием завоевывал ее. Что делать, о Сталине песен ты не пел. Кстати, у нас были в программе песни советских композиторов. «Знатоки» твоего творчества высказывали предположение, что ты включал в репертуар идейные песни, чтобы «подстраховаться на всякий случай» перед советской властью, да и советским воинам они были по душе. Что по душе воинам были – это правда, а остальное – полная чушь. У тебя с середины 1930-х годов в репертуаре были песни «Широка страна моя родная», «Сердце» и «Марш» из кинофильма «Веселые ребята», «Спой нам, ветер», «Капитан». В 1940-е годы появились «Темная ночь», «Я тоскую по Родине», «Синий платочек» в моем исполнении, «В лодке» Соловьева-Седого, написанная в 1947 году. Ты еще в 1937 году в Риге записал попурри песен Исаака Дунаевского. Некоторые слова ты позволял себе менять. «Сталинский» закон ты заменил «строгим», «комсомольское» племя сделал «молодецким». Если бы ты хотел сделать реверанс политработникам, то, выступая перед ними, вернул бы оригинальный текст.

Ты никогда не умел заигрывать с властьимущими из выгоды себе. Ты не был агрессивен, не лез на баррикады, но и в Одессе, оккупированной фашистами, и в Румынии, досоветской и постсоветской, в твоем репертуаре всегда были песни, которые тебе легли на душу, которые были из любимой тобой России. И пел ты их на русском! То был низкий поклон земле родной, людям, дорогим твоему сердцу, советским военным-освободителям. И румыны полюбили твои песни, я видела, как тебе подпевали во время концертов румыны.

Откуда ты узнавал о новинках советской эстрады? Не знаю ответа, даже предположить ничего не могу. Как-то, вернувшись домой после своих деловых встреч, ты взял гитару и напел мне:

С той поры, как мы увиделись с тобой,

В сердце радость и надежду я ношу.

По-другому и живу я, и дышу

С той поры, как мы увиделись с тобой…

Влюбилась я в песню сразу – такая мелодичная, нежная. Моя реакция тебе явно пришлась по душе. Спрашиваю, где ты ее слышал – откуда это чудо? Ты рассказал о песне, о Соловьеве-Седом и Лебедеве-Кумаче – ее авторах, о фильме «Первая перчатка», в котором песня звучала, но как ты о ней узнал, я так и не услышала. Ты уже горел-пылал идеей спеть эту песню дуэтом. И слова у тебя уже были наготове, в тетрадке записаны. Так из ниоткуда возникали песни-весточки с нашей родины. Мы никогда не расставались с тобой надолго. А появлялся ты после двух-трехчасовой разлуки то с новой песней, то с подарками, то с цветами, то с новостями о предстоящих сольниках.

С конца 1944 года мы в большом количестве давали концерты для советских войск. Выступали непосредственно в советских гарнизонах, расположенных в румынских городах, в кинотеатрах, кафе, гостиницах и ресторанах, в театрах, парках, на летних площадках. И чаще, к нашей с тобой радости, выигрывал ты, а не политработники с «металлическими» глазами.

Вспомнила одно твое письмо, написанное моей маме. Оно чудом сохранилось. В нашем одесском доме был обыск после моего ареста, письмо изъяли, а его копия, отпечатанная на машинке и заверенная МГБ, оказалась в моем деле. Многоточия были сделаны при снятии копии с письма. Вот оно: «Привет Вам, мои дорогие родные! Вот даже не знаю, с чего начать и как положить начало письму… Это результаты неизвестности в Жизни. Думаешь одно, а выходит другое. Люди стали злыми, эгоистами. У всех на устах только одно: хлеба, кукурузы… и спасибо всегда тому же бессмертному русскому Ване, его доброму и незлопамятному характеру: помог и выручил всех румын и вместе с ними и нас от ужасного голода, это только подумать – 8000 вагонов хлеба дал Союз Румынии, как-то легче на душе стало…

Живем по-прежнему и пользуемся неизменным авторитетным успехом, благодаря строгой нашей внутренней дисциплине с Верой и неразбазариванию того, что нам дорого и безгранично любимо, того, что называется искусством.

Вера занимается по 6 часов в день до усталости, но выглядит хорошо, ибо я хорошо смотрю за ней. Но это не жизнь. Народ румынский стал более чужим для меня, тянет до бесконечности к своим дорогим русским, да никак не могу кончить с делами, которые во всяком случае в будущем могут нам обеспечить хорошую жизнь для того труда, который придется еще положить… Всему приходит конец. Прошу написать ответ сейчас же, чтобы знать, как быть дальше с корреспонденцией, тогда может быть удастся более тесно общаться.

Ждем с нетерпением ответа и Жорин адрес. Вас всех обнимаю и целую, и Игорь целует Толичку.

Всегда ваш, тот самый русский Петя».

Это письмо было написано тобой 7 июля 1947 года. Что тут комментировать?

Годом раньше, в 1946-м на «Электрокорде» вышли пластинки с нашими совместными записями, а в 1947-м только твои, но некоторые записи шли под мой аккомпанемент на аккордеоне. Вскоре после выхода весь тираж пластинок разошелся. Фирма грамзаписи «Электрокорд» не ожидала такого успеха. Стала печатать дополнительные тиражи, но и они мгновенно уходили с прилавков нотных магазинов. В результате матрицы, с которых штамповали пластинки, стерлись. И тебе предложили заключить договор о новой записи. Ты, естественно, внес некоторые коррективы в содержание. Договор подписали, записи были сделаны – в них вошли «Веронька» и «Я тоскую по Родине». Пластинки ждали этикеток из типографии. Но по чьему-то «мудрому» распоряжению все тиражи были уничтожены.

Твое последнее посвящение мне особенно дорого. Я в лагере часто его вспоминала и на воле все мечтала найти человека, который способен вернуть эту песню к жизни. Мне хотелось, чтобы песня обрела новую жизнь, чтобы стихи зазвучали. Тебе удавалось завораживать голосом своим. Когда ты пел «Вероньку», я не чувствовала в стихах неправильности, но, вспомнив и записав песню, поняла, что стихи требуют литературной доработки. Я обращалась к поэтам-любителям и к профессионалам, но результат был нулевым, холодным. Римма Казакова откликнулась, прекрасно написала, но это было не твое. Это были «ее стихи», лишь имя «Веронька» сохранилось. Очень красиво! Только чужое.

Я, конечно, поблагодарила Риммочку, пообещала даже спеть ее стихи, тогда это было реально, но даже не пыталась это сделать. Были и другие попытки, но все не то. Говорила «спасибо», осыпала дипломатично комплиментами, но к текстам тем больше не возвращалась и даже не сохраняла их. Хотя не теряла надежды найти человека, который бы помог дать вторую жизнь танго «Веронька». С этой целью и на «стихи.ру» зарегистрировалась. Увы, и здесь были знакомства, были новые стихи, но не было продолжения истории танго-посвящения. Обратилась к Майе Розовой, она музыкант прекрасный и стихи пишет талантливые. Верю, с ней получится, «Вероньку» услышат еще.

Но вернусь в 1948 год. Была весна, которая всегда дарит надежду, приносит радость, но в нашей жизни внезапно наступило затишье. На наши концерты для советских войск наложили запрет. Вдруг? Но вдруг ничего не бывает.

В эти дни нас с тобой вызвали в советское консульство на собеседование. Обычно ты ходил туда один и о переговорах своих мне не рассказывал. Обивал пороги, писал прошения, мне говорил, что все нормально идет, что скоро все решится и мы поедем домой. Обещал, что недельку дашь мне с родными и подружками пообщаться, а потом за работу примемся. Ты планировал начать с Москвы, не сомневался, что сможешь договориться там о концертах. Наше совместное посещение консульства для меня все прояснило.

Нас попросили пройти в кабинет, там стоял огромный овальный стол, за которым восседали советские высокие чины. Сесть даже не предложили. Один из начальников, видимо, самый главный, сытый, краснолицый обратился к тебе: «Гражданин Лещенко, мы рассмотрели ваше прошение. Вы по-прежнему хотите вернуться на Родину?» Твой ответ: «Конечно, хочу!» – «Ну, так возвращайтесь, вам решено дать разрешение, – потом поворачивается ко мне, – а вам придется годков пять лесок повалить».

Ты изменился в лице, но промолчал. Главный повторил свое условие: «Разрешаем. Возвращайтесь, но порознь!» Мы с тобой одновременно, не сговариваясь: «Порознь – никогда!»

Вот после той встречи советская сторона перестала приглашать нас с выступлениями. Ранее назначенные концерты были отменены. У нас остались только заказы от румынских ведомств. В эти дни произошло несчастье – ушла из жизни твоя мама. Почти одновременно пришло сообщение из Одессы, что в больнице умер мой папа. Незадолго до случившегося у нас в квартире остановились напольные часы. Не успели вызвать мастера, как вечером, вернувшись домой, мы обнаружили разбитое на мелкие осколки зеркало. Я стала сокрушаться, вспомнив о приметах, а ты лишь посмеялся надо мной.

Во время концерта в Джурджу мы были с тобой на сцене, когда тебе передали телеграмму. Я почувствовала, что новость не из приятных, но ты до окончания концерта так и не признался мне, что тебе сообщили о кончине мамы. Отработал всю программу, выходил «на бис», вот только песню «Сердце мамы» в тот вечер не пел. Не смог произнести:

Бедное сердце мамы

Еле стучит в груди.

Бедное сердце мамы

Ищет покой в тиши.

Доктора не зовите,

Сына мне возвратите.

С ним хоть один часок пробыть…

Прошло больше полувека, твои песни изредка стали появляться на «Радио России» и в передаче «Встреча с песней» Виктора Татарского. К автору обратилась слушательница из Новороссийска Елена Григорьевна, назвавшаяся внучкой князя Феликса Юсупова. Так ли это, не знаю. Говорят, что у Феликса Юсупова, как у лейтенанта Шмидта, каждый день то внуки, то правнуки появляются. Но Елена Григорьевна представилась именно так – внучка и попросила передать «одну из песен Петра Лещенко, но самую хорошую». Елена Григорьевна писала: «Есть у меня мечта, но она несбыточна: поехать в Румынию, купить на все деньги красивых роз и положить на его могилу…» («Встреча с песней» № 745, 30.10.1997 г.) Вот бы удивилась Елена Григорьевна, если бы узнала, что тебе много лет назад в Лондоне аккомпанировал ее дедушка, князь Юсупов! Татарский выбрал для нее танго «Сердце мамы».

После концерта ты показал мне телеграмму, и мы сразу уехали в Бухарест, нам предстояли непростые дни. Ты очень грустил по маме. Вскоре цепочка бед продолжилась. Умер мой папа. Я на его похороны поехать не смогла. Ты отговорил, привел массу доводов, но главной причины не назвал. Не хотел отпускать меня, знал, что на родине меня ждут не с распростертыми объятиями.

Кольцо вокруг нашей артистической деятельности медленно сжималось, да я о том не ведала. Ты не посвящал меня в трудности сложившейся ситуации, как всегда пытался справиться с ними в одиночестве. Был момент, когда ты случайно проговорился, что нас загоняют в угол, и я спросила тогда, почему ты меня не посвящаешь в наши дела, ведь вместе легче пробиваться. Что услышала? «Девочка моя, ты для того, чтобы украшать мою жизнь, а не служкой при мне быть. Пока я в норме, полон сил и здоровья, я буду все делать сам. Другим, обещаю, ты меня не узнаешь. Но я помню, Верочка, твои слова, что советская женщина все умеет, даже стихи про „избу горящую и коня скачущего”. Я еще песню „про это” сочиню». Знаешь, я не сомневалась, что ты именно так ответишь.

Действительно, другим тебя я не узнала. Советской, все умеющей женщиной стала, когда тебя силой оторвали от меня. Переучиваться жить по-другому было трудно, к хорошему ведь быстро привыкаешь. Ты обладал поразительной работоспособностью. Организационные вопросы ты всегда решал сам: место, время, гонорары, программа, реклама, транспорт, гостиница… Успевал репетировать, находить новые песни, разучивать их и делать аранжировки. А еще переговоры с фирмами грамзаписи и записи на студиях. Музыканты были твоей головной болью. И продюсер, и директор, и главный артист – все это ты. И в этой круговерти ты не забывал обо мне, о моей учебе, об отчиме, сестренке и ее семье, о сыне Игоре, у которого была уже невеста, румынка Дорина Кирьяк. Ты все успевал.

Родной ты мой, мне так плохо было без тебя все эти годы!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.