ГЛАВА 15 «КОГДА ВО ДВОРЕ ПЕРЕД ДОМОМ ЦВЕЛА ЭТОЙ ВЕСНОЮ СИРЕНЬ…»[10]
ГЛАВА 15
«КОГДА ВО ДВОРЕ ПЕРЕД ДОМОМ ЦВЕЛА ЭТОЙ ВЕСНОЮ СИРЕНЬ…»[10]
«Когда евреи обрели свободу, им было позволено унести с собой добычу из Египта. Когда крепостные крестьяне в России обрели свободу, им дали по три акра земли, и на этой земле они могли жить и выращивать свой хлеб. Совсем не так обстояло дело, когда дали свободу неграм. Их отпустили на все четыре стороны с пустыми руками, без денег, без друзей, без клочка земли. Молодые и старые, больные и здоровые — все они оказались под открытым небом, ничем не защищенные от врагов».
Эти слова Дуглас произнес пятнадцать лет спустя перед взволнованными слушателями, чьи глаза искрились радостью «на заре свободы», а теперь опять заволоклись печалью. Если бы только Линкольн остался жив! Сколько раз за эти годы они обращали свои взоры к изображению великого человека и вопрошали: «За что?»
Бесспорно, освобождение рабов явилось военной мерой, но, решившись на нее, президент Линкольн ввел государственный корабль в незнакомый фарватер. С кем мог он теперь советоваться? Не с кабинетом же, уныло предрекавшим катастрофу, не с военным министром, считавшим занятие форта Самтер[11] войсками Соединенных Штатов смертельной обидой для южан, не с главнокомандующим, вялым, нерешительным, всегда готовым спорить, который называл подчиненную ему армию «разложившейся, вконец беспорядочной массой»!
Линкольн призвал к себе Фредерика Дугласа. Это доказывало, какую глубокую и вместе с тем стремительную эволюцию он пережил. Ведь никаких прецедентов у него не было. Все, что ему приходилось читать и слышать на своем веку, утверждало лишь одно: что цветные — низшая раса. Линкольн был воспитан в лоне церкви, возносившей пылкое благодарение богу за то, что рабовладельцы «вырвали дикаря из первобытных лесов Африки и обратили его в христианство». С молоком матери Линкольн впитал представление о том, что негр неизмеримо ниже белого. И все-таки он обратился к Дугласу.
Президент принял Фредерика Дугласа не в кабинете Белого дома, а на задней веранде. По временам этот «простой человек с Запада» чувствовал, что задыхается в величественных залах, среди расписных стен, дорогих ковров и драпировок. В такие минуты он предпочитал веранду, откуда открывался вид на зеленые лужайки сада.
— Прошу садиться, мистер Дуглас, — предложил президент, указывая на широкое кресло. — Мне нужно побеседовать с вами.
Главное, что он хотел обсудить в этот день, был вопрос о том, какими мерами, кроме военных, можно побудить негров в мятежных штатах перейти к федералистам.
— Боюсь, что меня заставят принять такие условия мира, которые обрекут бывших невольников на более тяжелое рабство, чем прежде. — И с глубокой горечью президент добавил: — Я-то ожидал, что негры начнут стекаться к нам быстрее и в гораздо больших количествах.
Дуглас ответил, что, по-видимому, у негров слишком много препятствий.
Президент кивнул. Он был подавлен и озабочен. Его обвиняют, сказал он, в том, что он затягивает войну, что незаконно расширил ее цели и не сумел добиться мира тогда, когда это было вполне возможно. Но он считал преждевременный мир опасным и хотел сперва подготовиться к событию, рано или поздно неизбежному при заключении мира.
— Ведь страна сразу увеличится на четыре миллиона граждан! — волнуясь, сказал Линкольн. — Что мы будем тогда делать, а, Дуглас? — Он нагнулся вперед, пытливо поглядел на собеседника и, не дав ему ответить, продолжал: — Насколько мне известно, вы возражаете против всяких планов колонизации.
— Да, мистер Линкольн, это верно. Высылка негров в Африку не решение вопроса.
— Почему нет?
— Потому, что эти люди не африканцы. Африка для них чужая страна; если у них и были какие-нибудь корни, то все давно уничтожены. Мы родились здесь, в Америке.
Вздохнув, президент ответил:
— Дуглас, я понимаю, что мы несем ответственность за прошлое. Не в нашей власти повернуть историю вспять. Мы привезли ваш народ сюда и заставили его работать на нас. Мы у него в долгу за весь его труд в течение многих десятилетий. Но нельзя не признать истины, что это чужой, изолированный народ. Сумеет ли он когда-нибудь ассимилироваться?
Дуглас заговорил очень деликатно:
— Мистер Линкольн, Америка — единственная страна, которую мы знаем. Здесь мы поднимали целину, вырубали леса, строили дороги и мосты. Это наш дом. А чужие и изолированные мы потому, что нас такими сделали.
Дуглас начал рассказывать президенту о неграх, живущих и работающих в свободных штатах: это ремесленники, умелые мастера, пекари, сапожники, часовщики. Это учителя и врачи, которые получили образование в Европе, но все-таки решили вернуться в Америку.
Линкольн слушал с возрастающим удивлением. Может быть, у него была мысль: «Вот если бы все они были, как этот Дуглас!» Но, будучи бесхитростным, простодушным американцем, вернее он решил другое: «Да нет, мало таких!»
До самого вечера просидели они вдвоем, обсуждая план действий.
Все посетители Белого дома получали в этот день один ответ: «Президент никого не принимает».
Было решено, что Дуглас организует группу разведчиков-цветных, которые проникнут сквозь линию фронта на Юг и выведут оттуда негров. Их примут в армию в качестве свободных рабочих.
— Им будут кое-что платить, — пояснил Линкольн, — не скажу, правда, сколько.
— Они придут, сэр!
В ходе беседы Дуглас набросал ряд указаний для адъютантов Линкольна. Ни президент, ни его гость не смотрели на часы — они с головой ушли в обсуждение плана. Наконец президент откинулся на спинку кресла, и Дуглас стал собирать свои бумаги.
— Вот отсюда и начнем, — сказал Линкольн, — подготовимся как следует. А вам надо будет…
В эту минуту на пороге появился секретарь.
— Сэр! — начал он и, дождавшись кивка президента, продолжал: — Прибыл курьер с донесением от генерала Стефенсона.
Линкольн выпрямился.
— Ведите его сюда!
Жестом отчаяния президент прижал руку ко лбу и молвил:
— Дурные вести. Иначе они б телеграфировали.
— Я уйду, сэр, — сказал Дуглас, вставая.
Поднялся и президент, невидящим взглядом уставившись куда-то вдаль.
— Наша морская артиллерия уже несколько дней обстреливает форт Вагнер. Уж конечно…
Линкольн не договорил. Секретарь ввел на веранду курьера.
Это оказался совсем молоденький мальчик. Глаза его были красны от усталости, одежда в пятнах и забрызгана грязью. Слегка шатаясь, он поклонился и протянул президенту Линкольну пакет.
— Генерал Стефенсон просил засвидетельствовать вам свое почтение, сэр.
Не отрывая глаз от юноши, Линкольн трясущимися пальцами вскрыл конверт.
— Почему не генерал Стронг?
— Генерал Стефенсон принял командование обеими бригадами, — проговорил курьер и, поняв вопросительный взгляд президента, пояснил: — Генерал Стронг и полковник Путнам убиты.
Линкольн взглянул на лист бумаги, который держал в руках, и, шевеля губами, начал тихо читать. Дуглас сумел разобрать:
— «В ночь на 18 июля мы начали наступление на форт Вагнер… Шестой коннектикутский, Сорок восьмой пехотный нью-йоркский, Третий нью-хэмпширский, Семьдесят шестой пенсильванский, Десятый мэйнский…»
Дальше он продолжал читать про себя, пока вдруг не воскликнул:
— Вот послушайте, Дуглас! «На долю Пятьдесят четвертого массачусетсского выпала честь возглавить это наступление. Считаю своим долгом доложить, сэр, что солдаты-негры неуклонно шли вперед и удерживали позиции, несмотря на косивший их ураганный огонь. Из тысячи солдат в живых осталось очень немного. Их командир полковник Роберт Шоу пропал без вести. Наш расчет был на помощь морских орудий, ибо войска в тылу не могли…» — Внезапно президент смолк.
Дуглас стоял, словно окаменев, дыхание со стоном вылетало из его груди.
— Я должен уйти, — сказал он срывающимся голосом. — Извините меня. Я должен повидать жену.
Президент шагнул к нему. Он понял. Лицо его выражало сочувствие.
— Значит?..
— Да. Наши сыновья — Льюис и Чарльз — в Пятьдесят четвертом.
Линкольн положил руку на обшлаг сюртука Дугласа, затем быстро заговорил, обращаясь к секретарю:
— Распорядитесь, чтобы курьера накормили и устроили на отдых. Телеграфируйте генералу Стефенсону, пусть пришлет списки.
Президент проводил Дугласа до дверей, держа его под руку.
— Передайте мое глубочайшее сочувствие вашей супруге. Да пошлет вам господь силы! Держите меня в курсе. Я вам напишу.
Известие о поражении опередило Дугласа. Анна уже ждала его в вестибюле. Он заключил ее в объятия, и некоторое время оба молчали. Первой заговорила Анна:
— Пока еще ничего не выяснено.
Проходил день за днем, и Дугласы утешали себя мыслью, что раз нет новостей, уже это одно — хорошо. Мало-помалу начали печатать фамилии погибших и раненых. Горас Грили называл 54-й Массачусетсский «черной фалангой». Вся северная пресса писала, что негритянский солдат «доказал свои боевые качества», южные газеты пользовались иной терминологией, но и они подтверждали, что именно телами негров были завалены вырытые наспех траншеи вокруг форта Вагнер. Южане наткнулись на труп белого и опознали в нем командира. Как сообщалось, был дан приказ «сбросить его в общую яму с черномазыми».
Анна Дуглас написала матери Роберта Шоу, жившей в Бостоне:
«Для Вашего героического сына борьба уже окончена. Да послужит Вам утешением мысль, что он умер так же, как жил, и погребен рядом с теми, кто преданно любил его».
О Чарльзе и Льюисе по-прежнему не было никаких известий.
Дуглас не признался Анне, что он написал Линкольну. Но когда пришел ответ, он показал ей приложенное к письму президента обращение следующего содержания:
«Кому ведать надлежит:
Предъявитель сего Фредерик Дуглас известен нам как лояльный свободный человек, и посему он имеет право путешествовать беспрепятственно.
Надеемся, что ему будет всюду оказан прием, достойный свободного человека и джентльмена.
10 августа 1863 года.
С уважением
А. Линкольн, президент.
И. К. Уша, секретарь»,
Анна подняла вопросительный взор.
— Я еду в Южную Каролину.
Она прижала руку к трясущимся губам.
— Они и тебя убьют! — проговорила она.
Дуглас покачал головой.
— Наши войска стоят лагерем на островах вокруг Чарльстонской гавани. Полки, все перемешались. Там уйма раненых, и я окажу им помощь, если приведу в порядок списки. Многие семьи ничего не знают. — Он поцеловал ее.
Анна наблюдала, как он сбривает бороду. Она дала ему на дорогу корзинку с провизией.
— Я разыщу наших детей!
Это обещание ободрило ее.
И он нашел их — на разных островах, среди раненых. Чарльз вообразил, что он все еще бредит, когда увидел отца. Льюис в первую минуту не мог от волнения ничего выговорить.
А по палаткам вдоль болот неслась уже весть: «Приехал Фредерик Дуглас!»
Значит, не все потеряно!
Под огнем критики Авраам Линкольн защищал мобилизацию негров в армию. «С помощью самых скромных знаний арифметики можно убедиться, что немыслимо разбить армию мятежников, если продолжать антинегритянскую тактику. Для этого придется пожертвовать всем мужским населением Севера. В настоящее время около двухсот тысяч крепких, здоровых негров состоит на службе у государства — большинство из них в качестве солдат, защищающих и расширяющих территорию союза…
Оголите все посты, ныне охраняемые негритянскими гарнизонами, лишите нашу армию двухсот тысяч солдат и пошлите их воевать против нас, и мы вынуждены будем сложить оружие через три недели.
Мои враги представляют картину так, будто я веду эту войну, имея единственной целью освобождение рабов. Но пока я нахожусь на посту президента, единственной целью войны есть и будет восстановление союза. Однако никакими силами нам не подавить этот мятеж, если мы не эмансипируем негров и не используем все прочие меры, рассчитанные на моральное и физическое ослабление противника. Благодаря Декларации об освобождении негров в нашу армию влилось двести тысяч солдат-южан и будет еще больше. Ровно на столько же уменьшатся силы противника».
Когда началась война, большинство влиятельных военных — Роберт Ли, Джексон, Форрест и другие — дезертировали из армии Соединенных Штатов и примкнули к мятежному Югу. Линкольну пришлось заменить их более или менее подходящими кандидатами. На посту главнокомандующего союзной армии оказался нерешительный, слабохарактерный апологет рабовладельчества генерал Джордж Макклеллан. Неудивительно, что в течение первых двух лет Север непрерывно терпел одну военную катастрофу за другой. Макклеллан открыто заявлял, что, если начнется война между верными союзу рабами и неверными союзу рабовладельцами, он примет сторону рабовладельцев и постарается подавить восстание железной рукой. В конце концов Линкольн отстранил Макклеллана и назначил главнокомандующим союзными силами воевавшего на Западе Улисса Гранта.
Генерал Грант потребовал разрешения взять с собой с Западного фронта на ответственный Виргинский фронт двадцать тысяч солдат-негров.
В эту осень 1864 года даже некоторые преданные сердца заколебались. Недовольство Линкольном росло. Молодая республиканская партия терпела нападки со стороны ставшей теперь монолитной демократической партии, которая трубила вовсю, что война проиграна. Не оставалось сомнений, что политические деятели, крупные дельцы и пресса не поддержат вторично Линкольна. Поэтому республиканцы вели свою кампанию в сельских лавках, на перекрестках дорог, у входа в церкви и с импровизированных трибун, кочевавших по улицам на подводах.
Тем временем под руководством генерала Гранта менялся ход войны. Генерал Шерман начал наступление в Джорджии. Хребет конфедерации был сломлен.
Народ во второй раз избрал на пост президента Соединенных Штатов Авраама Линкольна.
Теперь, когда избирательная кампания благополучно завершилась, Дуглас снова занялся пропагандой Декларации об освобождении. Следующей политической задачей было проведение в конгрессе 13-й поправки к конституции как закона об отмене рабства.
В октябре Дуглас и Джон Ленгстон организовали национальный съезд негров в Сиракузах. Сессия длилась четыре дня. Люди все еще не способны были поверить, что война закончится полным освобождением негров. Дуглас призвал участников съезда — северян-рабочих и свободных ремесленников — занять свое место в управлении государством. Он говорил:
— Святое провидение, обладающее большей силой, чем человек, и подчиняющее себе все и вся, создало новые отношения между нами и правительством. Даже немногие факты показывают, чем уже сегодня является для нас правительство и чем оно будет для нас завтра. Слушайте, негры, вот факты! Рабство уничтожено навеки в округе Колумбия, рабство уничтожено навеки на всех новых территориях Соединенных Штатов; теперь уже немыслимо существование международной работорговли с тысячами ее омерзительных черт; навеки уничтожено рабство в десяти штатах союза, и в остальных пяти оно также неизбежно отступит перед свободой, как неизбежно отступает ночь перед днем. Признана независимость Гаити — гаитянский министр обедает за одним столом в Вашингтоне с нашим премьером мистером Сьюардом, хотя в то же время в Филадельфии не пускают цветных людей в железнодорожные вагоны. Выходит дело, что темная кожа является меньшим предметом дискриминации для федерального правительства в Вашингтоне, чем для граждан так называемого Города Братской Любви — Филадельфии. А правительство уже не отказывает нам в правах гражданства.
В сенате Чарльз Самнер и его темпераментный соратник Тадеуш Стивенс вели борьбу за принятие 13-й поправки, которая навеки искоренила бы рабство в Соединенных Штатах и «в любой местности, находящейся под юрисдикцией Соединенных Штатов». Их действия натолкнулись на бешеную оппозицию. Дебаты продолжались несколько месяцев.
После своего переизбрания Линкольн заявил, что он одобряет эту поправку к конституции. Президент представил конгрессу проект текста, автором которого явился Чарльз Самнер, и 3 января 1865 года 13-я поправка к конституции была утверждена. Второй пункт ее гласил: «Конгрессу дается право обеспечить проведение в жизнь этой статьи посредством соответствующих законов».
Итак, сопротивление южан было сломлено. В марте Конфедерация продемонстрировала перед всем светом свое безвыходное положение, сделав бесполезный жест — проведя закон о призыве рабов в действующую армию. Это дало ничтожные результаты и не спасло Конфедерацию от разгрома. Негритянские солдаты ни одним выстрелом не помогли угнетателям своего народа.
Теперь американцы готовы были признать, что Линкольн «выигрывает войну». Налицо были все основания для радости, но даже спустя много лет Дуглас вспоминал, какая тяжесть лежала у него на сердце в день торжества по поводу вторичного вступления Линкольна на пост президента, и задавал себе вопрос, не было ли это тогда страшным предчувствием. Голос президента был лишен звучности и той сердечной интонации, которой ораторы покоряют огромные аудитории; Линкольн говорил медленно, осторожно, словно вкладывая всего себя в каждое слово своей речи, своей последней речи, обращенной к его народу:
«Не тая ни против кого злобы, а исполненные милосердия ко всем и твердо веря в правоту нашего дела, постараемся закончить начатое, залечим раны нации, и позаботимся о тех, кто вынес на своих плечах войну, и о вдовах и сиротах, и сделаем все возможное для сохранения и упрочения справедливого и длительного мира внутри страны и со всеми народами».
На миг у Дугласа потемнело в глазах. Бессознательно он стал проталкиваться вперед. Тем временем церемония кончилась, толпа вокруг него задвигалась, зашумела. И тогда через головы стоящих впереди он поймал устремленный на себя взгляд президента, увидел, как приветливая улыбка осветила лицо Линкольна. Дуглас рванулся было к нему, но тут же остановился, заметив Эндрью Джонсона, вновь избранного вице-президента, рядом с Линкольном.
Этот эпизод описан Дугласом следующим образом:
«Мистер Линкольн коснулся руки мистера Джонсона и указал ему на меня. Сразу же гримаса брезгливости, глубокого презрения искривила лицо Джонсона, по-видимому отражая правдиво его чувства. Обнаружив, что я это заметил, он поспешил сделать дружественную мину, но было поздно: что проку закрывать дверь, если вы уже успели обозреть все в комнате?! Гримаса отвращения была для него естественной, а вымученная приторная улыбка явилась маской демагога».
Дуглас отвернулся, вновь охваченный мрачным настроением. «Каков бы там ни был этот Эндрью Джонсон, — подумал он, — одно, во всяком случае, ясно: моему народу он не друг!»
В тот же вечер в громадном Восточном зале Белого дома, на пышном приеме, какого ему еще не приходилось посещать в Америке, Дуглас старался убедить себя, что он явился сюда из чувства долга. Пусть на него бросают со всех сторон удивленные взгляды, не надо обращать внимание! Ведь никто, конечно, не сомневается, что он здесь по приглашению.
Даже в таком блестящем обществе Фредерик Дуглас производил внушительное впечатление. Одет он был безупречно, движения его были изящны и благородны. Его великолепная голова возвышалась над толпой; неудивительно, что президент заметил Дугласа в веренице гостей, подвигавшейся к нему для приветствия.
— Ба! Мой друг Дуглас! — весело воскликнул Линкольн и, схватив его за руку, добавил: — Я видел вас сегодня в толпе на улице. Как вам понравилась моя речь?
Дуглас улыбнулся, несколько смутившись. Он не хотел задерживать очередь.
— Мистер Линкольн, — шепотом сказал он, — сейчас я не смею отнимать у вас время своими впечатлениями. Тысяча человек дожидается чести пожать вам руку.
В этот вечер Линкольн был настроен едва ли не легкомысленно.
— Пустяки, — возразил он, усмехнувшись, — задержитесь на минутку, Дуглас! Во всей Америке нет человека, чье мнение для меня дороже вашего. Я впрямь хочу знать, что вы подумали, слушая меня.
Дуглас попытался ответить. Всю свою жизнь после этого вечера он жалел, что в нужную минуту не сумел более ярко выразить свои чувства.
— Это были святые слова, мистер Линкольн, — проговорил он. — Эти слова никогда не умрут.
Было видно, что этот ответ приятен Линкольну. Весь просияв, он сказал:
— Я рад, что вам понравилось.
Вскоре Дуглас торжествовал, узнав, что президент познал радость встречи со многими другими счастливыми, благодарными ему людьми. Дело было в Ричмонде, в штате Виргиния. За несколько дней до этого генерал Вейцель отбил город у мятежников, имея у себя в арьергарде 29-й коннектикутский негритянский полк. Для рабовладельческой «аристократии» Ричмонда это было наивысшим оскорблением. Все, кто мог, бежали из города. Остальные заперлись в домах, плотно закрыв ставни. Мертвая тишина царила в разбитом городе в это теплое апрельское утро. А в садах пышно распускалась жимолость и сирень.
Первым, заметившим причалившую к берегу лодку, был негритянский постовой. Из лодки выскочил худой высокий мужчина и следом за ним небольшой мальчуган. Махнув рукой, он приказал матросам в лодке оставаться на местах.
— Мы пойдем одни, — сказал мужчина и, взяв мальчика за руку, зашагал с ним по набережной.
— Как пройти к нашему штабу? — спросил он постового.
Тот никогда не видал Авраама Линкольна, но догадался, что это он, и ловко отдал честь.
— Я провожу вас, сэр, — весь задрожав, предложил солдат.
Президент улыбнулся и покачал головой:
— Не надо, вы мне только скажите.
Штаб находился поблизости, во дворце Джефферсона Дэйвиса. Не найти его было невозможно. Солдат глядел Линкольну вслед. Ему хотелось закричать, побежать, рассказать всем великую новость, но он не смел покинуть свой пост.
Не герой-победитель, а очень усталый человек шагал по улице, подняв изборожденное глубокими морщинами лицо, рассеянно глядя на редкие деревья, покрытые первыми зелеными листьями. Вокруг него громоздились развалины войны. Внезапно навстречу ему выбежал черный мальчуган и, вперив взор в незнакомца, закричал:
— Господи! Это же мистер Линкольн!
Сразу же со всех улиц и переулков стали сбегаться негры. Они неслись, выкрикивая его имя, подбрасывая в воздух шапки, приветственно маша руками. Безлюдные улицы запрудили толпы негров; они простирали к нему руки, восклицая:
— Благослови вас бог, мистер Линкольн!
— Благодарим вас, мистер Линкольн!
— Спасибо! Слава богу!
Какой-то старик упал на колени и поцеловал президенту руку.
По щекам Линкольна струились слезы. Все притихли, когда он положил руку на склоненную перед ним седую голову, потом нагнулся и помог старику встать.
— Да благословит вас бог, да сохранит вас господь! — было все, что сумел Линкольн выговорить в эту минуту.
Толпа расступилась, давая ему пройти. Уже дойдя до штаба и оглянувшись, он увидел, что улица все еще запружена неграми.
Никто не расходился — все ждали, пока он выйдет, время от времени оглашая воздух приветственными криками или затягивая песню. Но вот Линкольн вышел и, остановившись на высоком крыльце, поднял руки, призывая ко вниманию. Все негры слушали, обратив к нему лица, точно к солнцу. Многие упали на колени. Президент говорил простыми словами.
Он разделяет их радость. Ему приятна их преданность.
— Только это не моя заслуга, — сказал он, — это господь вас освободил.
Но люди все равно знали, что он был посланцем господа!
— До сих пор вы были лишены законных прав вашими так называемыми хозяевами. Теперь вы так же свободны, как и я. И если те, кто считает себя старшими над вами, не знают об этом, вооружитесь саблей и штыком и докажите им, что вы не рабы, ибо бог создал всех людей свободными и наделил их одинаковыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью!
Линкольн уехал, но долго еще голоса негров звучали у него в ушах.
Несколько дней спустя южная армия сдалась на милость победителей при Аппоматоксе. Линкольн был более чем великодушен: ни осуждения, ни резких слов. Оживленный, бодрый, чувствуя прилив сил, президент сразу же погрузился в планы реконструкции. Нельзя терять ни дня, ни минуты! Поскорее залечим раны, пусть из пепла поднимется лучшая, более сильная нация!
Президент назначил на 14 апреля заседание кабинета, затем послал телеграмму Уильяму Ллойду Гаррисону с просьбой съездить в форт Самтер и водрузить там американский флаг. Гаррисон с удовольствием согласился. Вместе с ним туда отправились борцы против рабства Генри Уорд Бичер и Джордж Томсон, которым было теперь чему радоваться.
Флаг взвился вверх, к небу взлетела песня, гладь реки покрылась цветами, грянул торжественный пушечный салют. Гаррисон и его друзья сели на пароход, плывший дальше на Юг. На пристани в Бофорте им подали телеграмму.
Авраам Линкольн был убит!
«Я плакал и всегда буду плакать, всякий раз как вернется весна» [12].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.