У ГАРИБАЛЬДИ ОТКРЫВАЮТСЯ ГЛАЗА
У ГАРИБАЛЬДИ ОТКРЫВАЮТСЯ ГЛАЗА
К моменту возвращения Гарибальди из Франции было завершено то дело, которому он отдал всю свою жизнь: воссоединение Италии. Но у Гарибальди было тяжело на душе. Он стал понимать, что глубоко заблуждался, когда шел на соглашения с монархией. До сих пор он представлял себе возрождение Италии так: иностранные поработители — австрийцы и бонапартовские войска — будут изгнаны; деспотические князья, герцоги и короли — свергнуты восставшим народом; светская власть папы и духовенства — уничтожена. После этого освобожденный итальянский народ начнет самостоятельно устраивать свою новую жизнь так, как ему будет угодно.
Что же оказалось на деле? Жизнь итальянского народа строилась теперь так, как было угодно буржуазно-монархической клике Виктора Эммануила. О народе, о его самых насущных нуждах и потребностях никто и не думал заботиться. Народный вождь Гарибальди воображал, что сумеет использовать монарха. На деле вышло так, что монарх использовал народного вождя, а потом отлично обошелся без него: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».
Об этом давно предупреждали Гарибальди, и прежде всего Мадзини. Даже две аспромонтские раны, даже зловонная камера Вариньяна не отрезвили Гарибальди. Преданный, как никто, национально-освободительному делу, он упрямо повторял: «Сначала построим свой дом, выгоним непрошеных гостей, а потом уж станем наводить в нем порядок».
«О формах правления мы поговорим потом!» — заявлял он нетерпеливым товарищам. Он часто называл их «формалистами», «пуританами», не понимая, как можно интересоваться «подобными вопросами» в тяжелую военную пору, переживаемую страной.
Сейчас, когда Италия была уже объединена, перед Гарибальди встали десятки острых, насущных вопросов. Гарибальди стал громко и настойчиво требовать «осуществления прав суверенного народа». Но, к своему ужасу, он убедился, что, отдав все силы борьбе за независимость, итальянская демократия не сумела завоевать прочных позиций для защиты своих прав.
В августе 1872 года Гарибальди опубликовал свою политическую программу; в начале ее он решительно заявлял: «Если правительство изменяет своему долгу, мы должны, сплотив свои ряды, потребовать: исполняй свои обязанности — или уходи!»
Он решительно требовал уничтожения господства католицизма и всех привилегий, уничтожения религиозных корпораций в Риме. Он требовал обязательного бесплатного обучения и передачи всего дела образования из рук духовенства в руки светских лиц. О республике в этой программе пока нет упоминания. Гарибальди все еще не избавился от иллюзии, будто в рамках монархического строя возможно торжество демократических принципов, и он настойчиво требует «полного осуществления свобод» — свободы печати и права собраний. Горячо настаивая на всеобщем избирательном праве, Гарибальди уверен, что «благодаря такой системе в выборах пролетариат, до сих пор лишенный представительства в законодательных органах, сможет требовать справедливости». Желая улучшить материальное положение пролетариев и разоренных крестьян, он настаивает на уничтожении «абсурдной системы налогов», особенно пошлин на съестные припасы и налога на соль.
Настаивая на проведении единого прогрессивного налога, Гарибальди вводит в свою программу требование материальной поддержки пролетариата, «который своим трудом создает богатства, но далеко не всегда обеспечен достаточным заработком, позволяющим ему не голодать».
Уже полгода спустя он резко изменяет свою позицию. Множество возмутительных фактов тирании и произвола поражают Гарибальди, бьют в глаза, доводят до бешенства и отчаяния. Свобода граждан нарушается на каждом шагу. Невинных людей бьют, калечат, бросают в тюрьмы. Разве для этого герои-гарибальдийцы умирали под Калатафими, Волтурно и Беццеккой?
И Гарибальди окончательно порывает со старыми иллюзиями: он открыто требует провозглашения республики, Правда, его еще пугает мысль о новой революции в стране, только что объединенной с таким трудом и неслыханными жертвами. Этот бесстрашный революционер начинает… бояться революции. Он надеется, однако, что итальянская республика возникнет мирным «эволюционным путем». А как же Виктор Эммануил и его наследный принц Умберто? Неужели они «согласятся уйти»? На это Гарибальди пока не находит ответа. Он знает только одно: при существующем государственном строе ни одна из намеченных реформ не осуществима. Отныне он начинает настойчиво агитировать за республику.
10 марта 1872 года Гарибальди потрясло печальное известие: умер Мадзини! Гарибальди телеграфировал друзьям: «Пусть на могиле великого итальянца развевается знамя «тысячи»!» Смерть Мадзини явилась большим ударом для Гарибальди. Отныне политическая деятельность Гарибальди становится более активной. Он не ограничивается уже письмами и теоретическими рассуждениями.
В 1875 году 1-й район города Рима избирает его депутатом парламента. Гарибальди резко выступает в палате депутатов против правительства «умеренной» партии, совершающего множество насилий. Он протестует против ареста Саффи и других товарищей, брошенных в тюрьму и закованных в цепи во время предвыборной кампании. Он ищет поддержки у своих бывших политических друзей, но те смущенно отводят глаза в сторону.
Тут только у Гарибальди открываются глаза: он узнает, что многие его соратники поддерживали его только во имя монархии Виктора Эммануила, с которой они и не собираются бороться. Одни из этих «друзей» открыто осуждают его поведение, другие выражаются более «деликатно». Сам он ужасается резкой перемене, происшедшей во многих «экс-республиканцах», которые, получив теплые местечки и министерские портфели, сразу обросли жирком и стали «совсем иначе смотреть на вещи».
С глубоким разочарованием глядел Гарибальди на безотрадную картину всеобщего разложения правящей верхушки. Так вот ради чего он пожертвовал всей своей жизнью! Он действительно хотел освободить итальянский народ от всяческих тиранов и паразитов, но этого не достиг. Он горько раскаивался в своих ошибках, так как демократия, народовластие было то единственное, главное, за что он, по существу, всю жизнь боролся.
Престарелый Гарибальди пользовался огромной любовью и авторитетом в народных массах. Чрезвычайно характерен эпизод, описанный Огепняком-Кравчинским («Дж. Гарибальди», стр. 6): «Во время своего приезда в Рим, в 1872 году, Гарибальди был не в ладах с правительством. Публика это очень хорошо знала. Знало и правительство. Но никому не было известно, с чем — с войной или с миром — идет старый диктатор, что еще более увеличивало тревогу ожидания. Со времен революции 48 года город не находился в таком возбуждении: Буквально весь народ высыпал на улицу. Невозможно описать энтузиазм, с каким был встречен Гарибальди. «Мы были, как сумасшедшие», — вот подлинное выражение участников. И настроение всей этой трехсоттысячной толпы, выраженное несколькими депутациями, резюмировалось словами: «Generale, che volete?» («Генерал, чего вы хотите?») Между тем войска, полиция — все это куда-то попряталось, исчезло, точно провалилось сквозь землю… Благоразумнее всего было устранить малейший повод к раздражению народа и положиться на благородство и великодушие старого республиканца, каким всегда был и оставался Гарибальди. Расчет оказался совершенно верным. Выйдя на балкон, Гарибальди сказал:
— Я хочу, чтобы день моего приезда в Рим был днем спокойствия.
И толпа, готовая на все, по одному его знаку мирно разошлась по домам».
Материальное положение Гарибальди в это время было очень скверным. Он был обременен большой семьей. От брака с Анитой у него было трое детей — Менотти, Риччиотти и Терезита. После 1866 года Гарибальди сошелся с Франческой Армозино, которая родила ему троих детей — Клелию, Розу и Манлия. Роза умерла. Двух других — Клелию и Манлия — Гарибальди горячо любил. Желая узаконить свой брак с их матерью Франческой, он долгие годы хлопотал о расторжении своего фиктивного брака с маркизой Раймонди, но ему удалось сделать это лишь в 1880 году. В том же году он обвенчался с Франческой. С большим трудом удавалось Гарибальди прокормить свою семью. Из-за расшатанного здоровья он не мог уже зарабатывать на жизнь, служа капитаном какого-нибудь корабля. Он продал было свою красивую яхту «Ольга» (подарок англичан во время лондонской поездки), но агент, взявшийся оформить это дело, сбежал с деньгами и бесследно скрылся… Пытался Гарибальди торговать гранитом своей Капреры, но ничего из этого не вышло. Жил он главным образом литературным трудом и написал, кроме своих «Мемуаров», четыре романа: «Клелия», «Кантони Волонтер», «Тысяча», «Поповское иго или Рим в XIX столетии». Критика очень отрицательно отнеслась к этим слабым в художественном отношении вещам. Понравились лишь отдельные главы чисто автобиографического характера. От материальной помощи, которую ему предлагали друзья, он отказывался. Наконец в самой Италии раздались возмущенные голоса, упрекавшие правительство в том, что оно равнодушно смотрит на страдания великого национального героя. 27 мая 1875 года в «Официальной газете» был напечатан текст нового закона, утвержденного обеими палатами: Гарибальди получил пятьдесят тысяч лир ежегодной пожизненной ренты и, кроме того, проценты с такой же суммы, списанной за счет государственного бюджета.
Но, несмотря на вопиющую нужду своей семьи, Гарибальди отказался от пенсии. Вот что он написал Менотти: «…Ты скажешь им, что эти 100 тысяч лир будут жечь мою грудь, как туника Несса[73]. Если я приму эти деньги, я потеряю сон. Мне все время будет казаться, что кандалы сжимают мои кисти, что руки мои обагрены горячей кровью… Каждый раз, как до меня дойдут вести о правительственных хищениях и страданиях народа, мне придется закрывать лицо от стыда. Приношу глубокую благодарность нашим друзьям и вообще всему парламенту. Что же касается этого правительства, которое добивается обнищания и развращения страны, то пусть оно себе ищет сообщников в другом месте».
Человек, в течение всей своей жизни дававший примеры поразительного бескорыстия и зарабатывавший себе на хлеб трудом своих рук, дал прекрасный урок стяжателям и продажным людям. К сожалению, ему не удалось долго выдержать характера. Он сильно нуждался, неумолимые кредиторы грозили описать его имущество… Спустя год умеренное министерство пало. Впервые к власти пришли «свои» — левые, радикалы — Манчини и прочие. Гарибальди искренно радовался этому событию, надеясь на осуществление многих демократических реформ. Министры Манчини и Никотера явились к Гарибальди и стали горячо доказывать, что теперь долг перед семьей обязывает его принять дар государства, вотированный парламентом (миллион лир и ежегодную пенсию в пятьдесят тысяч лир).
Скрепя сердце Гарибальди согласился… Но когда министры покинули его дом, окружающим показалось, что престарелый герой состарился еще на двадцать лет.
Принятая из нужды подачка терзала израненного героя, страшный неисцелимый яд начал жечь его. Какой позор! Он, свободный и независимый народный трибун, республиканец, решился брать деньги у правительства конституционной монархии! Да разве ему лично эти деньги нужны были? Он вел всегда чрезвычайно воздержанный образ жизни. Молоко, сухие фрукты, сыр — вот все, чем он обычно питался. Но у него была семья…
Как он и предчувствовал, его враги — клерикалы — воспользовались случаем и публично стали упрекать его за согласие принять пенсию. В радикальном лагере некоторые «принципиальные» республиканцы («пуритане») тоже выражали свое возмущение. Слухи обо всем этом сильно ранили сердце Гарибальди. Он продолжал вести прежний скромный образ жизни, щедро жертвуя деньги на всевозможные общественные и благотворительные цели.
Здоровье Гарибальди ухудшалось. Все его суставы были изуродованы страшной болезнью («обезображивающим артритом»), причинявшей ему мучительную боль. Он передвигался с огромным трудом и почти не покидал Капреры.
Лишь в 1878 году, несмотря на болезнь, он поехал в Рим и основал там «Демократическую лигу», изложив ее принципы в специальном манифесте.
К ужасу всех «умеренных», он снова категорически заявил о необходимости республики и перечислил в программе все свои демократические требования: провозглашение республиканского строя; всеобщее голосование; уничтожение присяги, привилегий, официального религиозного культа; федеральное устройство; замена прежних налогов единым прогрессивным; осушение болотистых мест, расчистка глухих дебрей и т. д.
Однако вскоре Гарибальди убедился, что и «левое» правительство при монархическом строе немногим лучше, чем все другие. Эти бывшие революционеры, пламенные энтузиасты в прошлом, теперь, очутившись на высоких постах, ни о каких реформах не помышляла и раболепно пресмыкались перед старым врагом Италии — Австрией.
Тогда Гарибальди обратился к своим избирателям с замечательным, глубоко искренним письмом:
«Капрера, 24 сентября 1880.
Моим избирателям 1-го района г. Рима
Дорогие друзья!
Мне очень больно, что я вынужден отказаться от депутатского звания. Сердцем своим я всегда буду с вами, до самой смерти. Но не могу я сейчас принадлежать к числу людей, издающих законы в стране, где свобода попрана, где закон практически служит только для того, чтобы гарантировать свободу иезуитам и врагам итальянского единства; того самого единства, ради которого по всей стране на полях битв рассеяны кости лучших ее сынов — в течение шестидесяти лет борьбы.
Совсем не о такой Италии я мечтал всю свою жизнь — не об этой несчастной внутри и униженной за границей Италии, ставшей жертвой самого гнусного элемента нашей нации. Я не хотел бы, чтобы мое молчание было истолковано как безмолвное одобрение непозволительного поведения людей, дурно управляющих нашей страной».
Последние два года своей жизни Гарибальди провел в тяжелых физических страданиях. Несмотря на протесты врачей и близких, он совершил поистине героическое усилие: больной и искалеченный, поехал в Палермо, на остров Сицилию, чтобы участвовать в торжестве шестисотлетней годовщины «Сицилийской вечерни».
«Хотим видеть Гарибальди!» — восторженно кричали тысячи людей, останавливая по пути поезд, в котором ехал их любимый герой. «Да здравствует наш отец, наш освободитель, герой двух полушарий, раненный под Аспромонте!» — кричал народ, заполнявший площадь Мессины. «Расступитесь! Мы хотим видеть нашего Гарибальди!»
Только близкие люди знали, чего стоило ему совершить эту поездку. Каждое движение вызывало мучительную боль во всем теле. Но Гарибальди обладал железной волей. В одном из последних писем он хладнокровно дает инструкции насчет своих похорон, прося сжечь его тело[74].
Умер Гарибальди 2 июня 1882 года на Капрере. В минуту смерти на постели его лежали ветхий томик «I Sepolcri» («Гробницы», поэма Фосколо) и альбом с портретами 1117 героев сицилийского похода…
Неаполитанские женщины, вырывая себе волосы, рыдая, причитали:
— ? morto Galubardo, ? morto lu mio Bello! (Умер Галубардо, умер мой прекрасный!)
Под этим именем (Калубардо, Галубардо и т. д.) он был известен горячо любившим его народным массам. Не только знаменитые поэты, но и скромные рапсоды (народные певцы) слагали легенды, баллады и песни о его сказочных подвигах. (Некоторые из этих произведений вошли в сборник Сальваторе Морино.) Одни его поклонники уверяли, что слух о смерти героя ложен, так как «красная рубашка делала его бессмертным». Другие утверждали, что сам Гарибальди умер давным-давно при осаде Гаэты, но у него есть «двенадцать братьев», все белокурые, все прекрасные и храбрые, все носят красные рубашки, как Пепе (уменьшительное от Джузеппе), и как две капли воды похожие друг на друга. Дошло до того, что еще при жизни Гарибальди приходилось показываться народу и лично опровергать эту странную выдумку.
В самых отдаленных уголках земного шара обездоленные и угнетенные трудящиеся были глубоко опечалены вестью о смерти знаменитого революционера: в убогих хижинах южноамериканских пеонов, в лачугах венгерских бедняков, в галицийских халупах — всюду жила надежда, что к ним когда-нибудь явится «великий освободитель», бесстрашный витязь свободы, и свергнет иго царей и помещиков.
В своей политической деятельности Гарибальди не мог подняться над уровнем мелкобуржуазных воззрений, которые господствовали среди демократических элементов итальянского национально-освободительного движения. Но его тесная связь с народными массами, его любовь к ним и понимание их нужд позволили ему, особенно в последние годы его жизни, понять историческую роль рабочего класса в национально-освободительном движении. «Я называю всех рабочих земного шара своими братьями». «Единственное общество, в котором я люблю находиться, — это общество рабочих». «Насколько благородны инстинкты рабочего, обнаруживается в серьезные моменты жизни и во время революции». Эти слова принадлежат Гарибальди. Он стремился также использовать недовольство крестьянских масс в интересах революционной национально-освободительной борьбы и для удовлетворения насущных нужд крестьян принимал при каждой возможности практические меры.
Гарибальди серьезно задумывался над решением социальных проблем. «Как подумаешь, — говорил он, — что такая ничтожная кучка людей пользуется или, лучше сказать, монополизировала блага цивилизованного общества и что такое множество людей страдает, начинаешь поистине сомневаться, пользуется ли хоть сколько-нибудь бедный класс этими благами цивилизации».
В высшей степени знаменательно, что в самые последние годы своей жизни Гарибальди разочаровался не только в конституционной монархии, но и в буржуазной республике. Он убедился во всей лживости мнимых «республиканских свобод» при господстве крупной буржуазии, разоряющей трудящиеся массы народа. «Дорогой Гюг! — писал он французскому поэту Кловису Гюгу (Hugues). — Республика всех этих Греви, Гамбетт и Ферри не только бросила Францию к ногам Бисмарка, но она осквернила (ha avvilito) великий идеал всей нашей жизни: демократическую республику. Что мы теперь сможем сказать политически неграмотным народным массам о республиканской системе, как мы сможем ее хвалить?.. Деспотизм находит себе поддержку в войне: а делает ли республика что-нибудь лучшее? Вы разделяете мои взгляды и знаете, что лучше умереть, чем жить опозоренным. А Франция господ Греви нас опозорила в Тунисе, в Марселе, всюду».
За год до того, как было написано это письмо, Гарибальди открыл энергичную кампанию в защиту всеобщего избирательного права. Он опубликовал «Манифест» к «Братьям-итальянцам», в котором говорил: «Чтобы иметь, нужно желать. Надо настаивать, пока цель наша не будет осуществлена. Мы хотели национального объединения: мы имеем его! Мы хотели получить Рим — мы имеем его! Мы хотим всеобщего избирательного права — мы будем его иметь! Истинно суверенная власть принадлежит народу. Отнимите у гражданина возможность свободно осуществлять эту власть, и у нас останется лишь деспотизм, надевший маску демократии, останется произвол, наряженный в одежду лисьей легальности» (Реджоло, 20 июня 1880 года).
Гарибальди один из немногих в свое время понял и оценил великое значение героической Парижской коммуны, в рядах которой сражались и умирали некоторые гарибальдийцы. В то время как многие «демократические» деятели Европы, считавшиеся левыми и передовыми, яростно выливали целые ушаты грязи по адресу Коммуны, в то время как Мадзини, «непреклонный республиканец и демократ», посвятил осмеянию Коммуны и I Интернационала множество ядовитых памфлетов и манифестов, — Гарибальди не побоялся открыто выступить в защиту людей, пс выражению Маркса, «штурмовавших небо», и назвал Интернационал «солнцем будущего».
Особенную чуткость в понимание роли Коммуны и Интернационала проявил Гарибальди в своем знаменитом письме к Джузеппе Петрони — председателю мадзинистского конгресса и вождю масонской организации (письмо из Капреры от 24 октября 1871 года). Об этом письме Энгельс писал Теодору Куно: «…его последнее письмо к Петрони представляет для нас громадную ценность. Если его сыновья в моменты всех великих кризисов проявят такой же правильный инстинкт, как и старик, то они смогут многое сделать»[75].
В своем письме Гарибальди со всей силой, искренно и правдиво становится на защиту Парижской коммуны:
«Кто дал вам право бросать проклятия павшим? Ведь это единственные люди, которые в наше время тирании, лжи, трусости и разложения высоко держали святое знамя правды и законности и с ним в руках погибли! Вы предаете Париж анафеме, но за что? За то, что он разрушил Вандомскую колонну и дом Тьера? А видели ли вы когда-нибудь, как сжигают целую деревню за то, что она дала убежище одному партизану (franc-tireur)? Это происходило не только во Франции, но и в Ломбардии, Венецианской области и других. Эти волонтеры и «вольные стрелки» были объявлены вне закона, не имели эполет, не защищали «святое дело короля и религии». Вы обвиняете парижан в том, что они употребляли керосин для поджогов. Мне придется тогда спросить попов — этих «специалистов по адскому пламени», — какая разница между пожаром от керосина и поджогами деревень Ломбардо-Венецианской области, — делом рук палачей, расстрелявших Уго Басси, Чичеруаккио и тысячи итальянцев-патриотов? Тьер и его «деревенщина» истребляли людей гораздо более ценных, чем они. Я надеюсь, мой друг, что, вглядевшись во мрак, который по сей день продолжает заволакивать Париж, и уяснив себе страшную реальность версальских убийств, вы более снисходительно отнесетесь к поступкам народа (коммунаров), вызванным его отчаянным положением… Что мог сделать этот бедный народ, у которого было столько руководителей: Коммуна, Центральный Комитет, Комитет Общественного Спасения и масса клубов, степень революционности которых была различна и которые были частично заражены реакционными элементами (как стало теперь известным)?
А Интернационал? Как можно нападать на эту организацию, почти совершенно ее не зная? Разве не должен возбуждать недовольство и жажду мести у страдающих такой общественный строй, в котором огромное большинство трудится, чтобы снискать себе пропитание, а меньшинство желает ложью и насилием захватить у него большую часть продуктов, не заработав их в поте лица? Пусть же твердо помнит класс состоятельных людей, что никаким полицейским и военным отрядам не удастся защитить государственной власти и частной собственности, если государство не будет основано на справедливости для всех!»
Как уже неоднократно указывалось, Маркс и Энгельс высоко ценили Гарибальди, внимательно следя за его деятельностью, сурово осуждая его ошибки и радуясь успехам. Несмотря на то, что Гарибальди не дошел еще до полного понимания и признания роли классовой борьбы, общая оценка его деятельности основоположниками революционного марксизма была положительной.
Достаточно, например, ознакомиться с тем, что писал Энгельс о последнем периоде жизни Гарибальди. Энгельс рассказывает, как Гарибальди, получив от итальянских анархистов их газету, содержавшую «гневные выкрики» против «авторитетного принципа», ответил им следующими словами:
«Парижская Коммуна пала потому, что в Париже не было авторитетной власти, а была только анархия».
И Энгельс заключает: «Старый борец за свободу, который в одном 1860 году сделал больше, чем попытаются сделать когда-либо. на своем веку все анархисты, вместе взятые, знает цену дисциплине…»[76]. (Курсив наш. — А. Л.)
Почему же Маркс и Энгельс так высоко ценили Гарибальди? Потому, что в отличие от заговорщиков типа Мадзини, анархистов типа Крешио, прудонистов и бакунистов, Гарибальди был «старым борцом за свободу», боровшимся всю жизнь с феодально-деспотическим режимом. В этом главным образом заключается причина его великого обаяния, огромной популярности и всемирной известности как народного борца и трибуна, защитника угнетенных народов.
Боевой опыт Гарибальди воодушевлял и учил революционеров других стран. В непроглядном мраке русского царского самодержавия многие революционеры вдохновлялись замечательным примером Гарибальди. Он был врагом деспотизма, горячим защитником свободы малых угнетенных наций и честным, неподкупным сыном народа.
Достаточно привести выдержки из одного письма Гарибальди, чтобы убедиться в том, как он ненавидел насильников и поработителей слабых народов.
Это письмо от 9 марта 1872 года было адресовано Лео Таксилю, главному редактору французского антиклерикального журнала.
«Итак, кончено! Ваша республика больше никого не обманет. Любовь и почтение, которое мы к ней чувствовали, сменились презрением. Ваша тунисская война — позорна! Если бы даже итальянское правительство было настолько низко, что признало бы совершившийся факт, то оно заслуживало бы всеобщего презрения, и жалким был бы народ, терпящий подобное правительство. Ваши знаменитые генералы, которые позволили пруссакам впихнуть себя, в вагоны для скота и возить по Германии после того, как покинули и отдали врагу полмиллиона своих храбрых солдат, — сейчас эти генералы хвастливо проявляют свою «доблесть» в отношении слабого тунисского народа, который ничем им не обязан и ничем их не оскорбил. Читали ли вы их телеграммы, торжественно возвещающие: «генерал такой-то завоевал — генерал такой-то совершил блестящую облаву — разрушил три деревни — срубил тысячу фиговых деревьев — похитил 2000 быков — зарезал тысячу голов скота — реквизировал 2000 кур» и т. д. Недоставало еще, чтобы они имели бесстыдство поместить эти телеграммы в прекрасную историю Франции, откуда пришлось бы выметать их грязной кухонной метлой!»
…Гарибальди давно уже нет. Но дело его продолжают неутомимые и бесстрашные борцы за народное дело.
Тщетно в годы диктатуры Муссолини итальянские фашисты пытались объявить Гарибальди «своим», стремились «нажить капитал на героическом образе Гарибальди» (Г. Димитров). Народы ответили фашистам словами самого Гарибальди: «Si cerchi complici altrove!» (Ищите, господа, себе сообщников в другом месте!»)
Когда в 1936 году в Испании вспыхнул фашистский мятеж, на стороне республиканцев храбро сражался с фашистскими мятежниками батальон имени Гарибальди, Когда в 1943 году итальянский народ поднялся против фашизма и немецких оккупантов, коммунисты создали ударные гарибальдийские бригады., ставшие ведущей силой итальянских партизан. Партизанские действия увенчались народным восстанием 25 апреля 1945 года, в результате которого Северная Италия была освобождена от гитлеровцев. Портрет Гарибальди стал эмблемой Народного фронта на выборах 1948 года в итальянский парламент.
И сегодня звучат исторические строки воззвания подпольного ЦК Компартии Италии (апрель 1935 года):
«Знамя, перешедшее из рук Пизакане и Гарибальди в руки Андреа Коста и пионеров социалистического движения, сейчас в руках коммунистической партии, единственной партии, способной держать его высоко и идти с ним во главе народа в новые бои за хлеб, за мир, за свободу, против новых эксплуататоров и угнетателей нашей страны».