«АЛЬПИЙСКИЕ СТРЕЛКИ»
«АЛЬПИЙСКИЕ СТРЕЛКИ»
Остров Капрера, где поселился Гарибальди, представлял собой почти необитаемую массу гранита, кое-где поросшую диким кустарником и ароматными травами. Спустя три года кустарник вырубили. На горе вырос красивый белый домик с плоской крышей и небольшим куполом, а вокруг него — окруженные гранитной стеной большой огород, плодовый сад, молодые кипарисы, каштаны, фиговые деревья. Целыми днями Гарибальди трудился, принимая близко к сердцу всякие хозяйственные неприятности. Гостившая у него журналистка Эльпис Мелена, издавшая «Мемуары» Гарибальди на немецком языке, описывает такую сцену:
«…Когда я проснулась утром и подошла к окну, я б испуге отшатнулась: мимо промчалась рассвирепевшая корова с опущенной головой и поднятым хвостом, а вскоре появились гнавшиеся за ней Гарибальди и его дочь Тереза. Он вооружился ведром, она держала в руках скамейку для дойки. Спустя час, за завтраком, Гарибальди извинялся предо мной за отсутствие молока. «Видишь, Тереза, — с упреком воскликнул он, — это ты во всем виновата! Сколько раз говорил я: с животными надо обращаться ласково. Таким путем можно добиться гораздо большего, чем посредством побоев. Зони — прекрасная корова, но она не переносит, когда ее бьют!»
Работая в свободное время над своими «Мемуарами», Гарибальди много читал. Какими вопросами он интересовался? Ответ на это отчасти дает его библиотечка на Капрере. Наряду с английскими трактатами о навигации и военном искусстве там стояли томики Шекспира, Юнга, Байрона, «Космос» Гумбольдта, «Этика» Плутарха и «Басни» Лафонтена.
Среди этого мирного жития Гарибальди никогда не оставлял надежды, что о нем вспомнят. Он не ошибся: о нем «вспомнили». В конце 1858 года на остров явился представитель «Национального общества» Джузеппе Лафарина с важным поручением от графа Камилло ди Кавура. Кавур приглашал Гарибальди немедленно приехать в Турин.
Вот как характеризует Лафарину К. Маркс: «Лафарина — уроженец Сицилии, где он выделялся в 1848 году среди революционеров не столько действительной энергией или замечательными подвигами, сколько своей ненавистью к республиканской партии и интригами в пользу пьемонтских доктринеров. После поражения сицилийской революции он во время своего пребывания в Турине опубликовал объемистую историю Италии, где изо всех сил превозносил савойскую династию и клеветал на Мадзини. Преданный Кавуру душой и телом, он пропитал «Национальную ассоциацию в пользу итальянского единства» бонапартистским духом…»[38]
Зачем понадобился Гарибальди Кавуру? Отшельник Капреры довольно скоро догадался, в чем дело: «Побывав в Турине, — пишет он в «Мемуарах», — я скоро понял, с кем мне пришлось иметь дело и чего от меня хотят. Гарибальди должен стать приманкой для волонтеров, должен появляться и исчезать!»
Хитрый Кавур прекрасно учитывал огромную популярность Гарибальди в народных массах. «Но в то же время, — замечает Гарибальди в «Мемуарах», — меня просили оставаться на заднем плане, чтобы не давать повода для дипломатических осложнений. Вот положение!.. Меня это огорчало, но что делать? Приходилось из двух зол выбирать меньшее».
Чтобы избавить страну от «большего зла» (гнета австрийцев), Гарибальди готов был примириться с «меньшим злом» — службой под знаменами пьемонтского короля. Он день и ночь мечтал о войне с Австрией, а сейчас для этого создалась очень благоприятная обстановка. После недавно закончившейся Крымской войны общественное мнение Европы было настроено против Австрии. С другой стороны, маленькое Пьемонтское государство сумело завоевать симпатии великих держав (Франции и Англии) тем, что вовремя присоединилось к их союзу против России: в апреле 1855 года пятнадцать тысяч пьемонтцев отплыли из Генуи в Крым. Эта помощь пришлась тогда очень кстати. В знак благодарности пьемонтскому посланнику милостиво разрешили участвовать в Парижском мирном конгрессе.
Участие Пьемонта в Крымской войне вызвало неудовольствие даже в пьемонтском парламенте, состоявшем из умеренных буржуа и помещиков. Что касается народных масс, то подготовка к Крымской войне вызвала в них сильное возмущение и недовольство, на что пьемонтское правительство ответило усилением террора. Кавур был непоколебим: в своей политике он настойчиво домогался благосклонности и покровительства «всемогущего» императора французов Наполеона III. Покровительство это было необходимо ему не столько для содействия национальному освободительному движению итальянцев в оккупированных австрийцами областях, сколько для борьбы с революцией внутри самого Пьемонтского королевства.
Кавур в своем меморандуме, цитированном в статье Маркса «Сардиния», писал по поводу отказа держав от обсуждения итальянского вопроса: «Когда они [итальянцы] узнают об отрицательных результатах Парижского конгресса… то не может быть сомнения, что на миг уснувшее раздражение пробудится с большей яростью, чем когда бы то ни было. Итальянцы, убедившись, что им нечего больше ждать от дипломатии, с присущим им южным темпераментом снова бросятся в ряды разрушительной революционной партии, и Италия опять сделается очагом заговоров и беспорядков, которые, конечно, можно будет подавить с удвоенной суровостью, но которые малейшее движение в Европе заставят вновь разразиться с величайшей силой»[39]. Документ этот обличает подлинное лицо этого лисы-дипломата, злейшего врага революции, участвовавшего в национально-освободительном движении лишь постольку, поскольку можно было мешать его более широкому развертыванию, лишь для того, чтобы подавлять его с удвоенной суровостью. Об этом важно напомнить потому, что многие буржуазные историки ложно изображали Кавура «спасителем Италии».
Результатом дипломатических маневров Кавура явилось заключение союза с Францией. Недаром Кавур ездил «лечиться» на Пломбьерский курорт в Вогезах. Там он при личном свидании окончательно добился согласия Наполеона III на совместную с Пьемонтом войну против Австрии. Согласно уговору, Пьемонт должен был получить после победы над австрийцами Ломбардо-Венецианскую область, а Франция, в компенсацию за помощь, — Савойю и Ниццу. Конечно, французский император заботился здесь и о политических выгодах. «Луи Наполеон, — пишет Энгельс, — …готов был помочь Италии и Германии избавиться от раздробленности при условии, что Германия и Италия за каждый свой шаг к национальному объединению заплатят ему уступкой территории. Это не только давало удовлетворение французскому шовинизму и постепенно расширяло империю до границ 1801 года, но и снова ставило Францию в исключительное положение просвещенной державы, освободительницы народов, а Луи Наполеона — в положение защитника угнетенных национальностей»[40].
Итальянские республиканцы-эмигранты относились с вполне обоснованным недоверием к французскому «просвещенному другу», который в 1849 году безжалостно разгромил Рим и продолжал оккупировать Папскую область. В своем воззвании «К итальянцам» (Лондон, 28 февраля 1859 года) группа эмигрантов заявляла, что новый «союзник» Пьемонта — Наполеон III — является для итальянского народа не меньшим врагом, чем австрийский император.
Некоторые последствия этого «союза» предугадывал и Мадзини, писавший еще 15 декабря 1858 года в «Pensiero ed Azione». «Последствия войны на нашей территории под главенством Бонапарта будут таковы: 1. Воцарение династии Мюрата на юге итальянского полуострова. 2. Раздел Неаполитанского королевства на две части. 3. С переменой хозяина в итальянских провинциях будет невозможен никакой свободный режим, так как малейшая свобода, предоставленная Бонапартом Италии, смертельно ранила бы французское самолюбие: тот, кто является тираном в собственном доме, не может, не совершая самоубийства, предоставлять свободу другим. 4. Внезапный, пагубный мир, фатальный для восставших, подобно кампоформийскому миру, предающий во власть врага восставшие провинции. Луи Наполеон, боясь затяжной войны народов, примет первое же мирное предложение Австрии. Мирные намерения остальных держав принудят пьемонтского короля уступить любую территорию и предательски покинуть венецианские провинции и часть ломбардских. 5. И, наконец, в уплату за территориальные приобретения Пьемонт лишится свободы…»
Предсказания Мадзини во многом оказались верными, но Гарибальди не желал тогда слушать никаких предостережений. Он рассуждал так: прежде всего надо очистить итальянскую территорию от австрийцев, а там видно будет!
Впоследствии в «Мемуарах» Гарибальди так объяснял свою позицию в то время: «С того момента, когда я убедился, что Италия должна идти вместе с Виктором Эммануилом, чтобы избавиться от власти иностранцев, я счел своим долгом подчиняться его приказам, чего бы это мне ни стоило, заставляя даже молчать мою республиканскую совесть. Более того: я считал, что кем бы он (Виктор Эммануил) ни был, Италия должна предоставить ему всю полноту власти до тех пор, пока ее территория полностью не освободится от иностранного владычества. Таково было мое убеждение в 1859 году. Но сейчас оно изменилось, так как преступления монархии слишком велики. Мы можем собственными силами создать целый мир, а вместо этого предпочитаем пресмыкаться, ползать на коленях и умолять о помощи».
Заявление это в высшей степени характерно для Гарибальди. Безудержная жажда национального возрождения Италии, освобождения ее от ненавистных интервентов-австрийцев заставляла молчать даже его «республиканскую совесть». Но как далек был он от приписываемого ему фашистскими фальсификаторами «монархизма» даже в этот период!
2 февраля 1859 года Гарибальди вторично вызвали в Турин, где его принял король Виктор Эммануил.
В воздухе уже пахло близкой войной. В Италии повторяли многозначительную фразу Наполеона III, сказанную австрийскому послу Гюбнеру: «Я сожалею, что мои отношения с австрийским императором стали хуже, чем прежде». «Таймс», обсуждая перспективы предстоящей войны, подчеркивал, что Австрия не найдет поддержки ни в ком. Наполеон поставил Кавуру следующие условия своего вмешательства: Австрия должна первой начать войну, и революционеры не должны принимать участия в войне.
Однако Кавур вовсе не собирался упускать из рук такой ценный козырь, каким был Гарибальди. Кавур нашел ловкий выход: он превратил Гарибальди для внешнего мира из «частного лица» в генерала его величества короля Виктора Эммануила.
17 марта был опубликован декрет следующего содержания: «На основании §§ 4 и 6 королевского декрета 17 марта 1859 года, по предложению генерал-майора Чиальдини, мы уполномочиваем господина Джузеппе Гарибальди принять командование корпусом «Альпийских стрелков», с чином генерал-майора и правами, установленными вышеупомянутым декретом, и принести присягу. Председатель Совета министров К. Кавур».
Этим самым гарибальдийский корпус волонтеров был легализован, и Наполеону не к чему было придраться.
Наполеон III не случайно выдвигал требование, чтобы Австрия начала войну первой. Он хотел выступить перед всей Европой в роли поборника «мира» и «защитника» итальянской независимости. Кроме того, он не был еще вполне подготовлен в чисто военном отношении; для этого требовалось еще несколько месяцев. Поэтому Наполеон III, сдерживая нетерпение Кавура, затеял сложную дипломатическую игру, предложив созвать мирный конгресс для обсуждения итальянского вопроса. Предложение это было выгодно для Австрии, которая понимала неизбежность войны с Пьемонтом и усиленно готовилась к ней. Не желая путем отклонения созыва конгресса выставить себя зачинщиком войны и уступить лавры поборника мира Наполеону III, император Франц Иосиф выдвинул, как предварительное условие своего участия в конгрессе… разоружение Пьемонта. Тогда Наполеон выдвинул через посредство Англии встречное предложение — всеобщего разоружения. Разоблачая игру Наполеона, Австрия «приняла» это предложение как основу для созыва конгресса. Наполеон стал увиливать и еще больше затягивал переговоры. Австрия, почувствовав, что проволочка идет только на пользу Франции и Сардинии, направила 22 апреля Сардинии невыполнимое ультимативное требование: разоружиться в трехдневный срок. Начало военных действий со стороны Австрии этим было предрешено.
Для характеристики Кавура прибавим, что он накануне получения австрийского ультиматума уже готов был… согласиться на разоружение и, изменив Наполеону, компенсировать Пьемонт династической сделкой с Австрией. Этому, однако, воспрепятствовал Виктор Эммануил, которому австрийский ультиматум дал основное, чего он добивался: ореол «защитника свободы Италии». 29 апреля 1859 года война началась: австрийские войска форсировали реку Тичино, а французские — перешли через Альпы.
В корпусе Гарибальди было не более трех с половиной тысяч добровольцев. Среди них находилось немало бывших мадзинистов, которые стали отовсюду стекаться на призыв Гарибальди. Без пушек, без достаточного снаряжения, без кавалерии, плохо вооруженные и экипированные, гарибальдийцы выступили в поход.
8 мая 1859 года Гарибальди получил инструкцию, написанную рукой короля: «Г-н генерал Гарибальди должен выступить с двойной целью: 1) преградить неприятелю путь к Турину и 2) отправившись через Ивреа и Биэллу, действовать на правом австрийском фланге у Лаго Маджиоре… Приказываю всем гражданским и военным властям оказывать всяческое, содействие генералу Гарибальди».
Стоит взглянуть на карту, чтобы убедиться, что указанную в инструкции «двойную цель» никак нельзя было осуществить, так как такой маленький отряд не мог одновременно охранять переправы через По у Брузаско и Кивассо и находиться гораздо севернее, в районе озера Лаго Маджиоре! Но Гарибальди покорно выполнил задание военного командования и добился, наконец, возможности идти к озеру Лаго Маджиоре. Его целью было обходным путем проникнуть в Ломбардию и поднять там восстание против австрийцев. Но с того момента, как позиции на По и Сезии были заняты союзными итало-французскими войсками, верховное командование уже не особенно нуждалось в Гарибальди; и как только «альпийские стрелки» ушли на север в горы, оно перестало ими интересоваться.
ПОХОДЫ ГАРИБАЛЬДИ В 1859–1867 ГОДАХ
На карте показаны буквами города: Б — Беццеки, В — Варезе, К — Кустоцца, Л — Лонато, П — Пьяченца, Р — Рива, С — Соро, Со — Сольферино, Т — Трепонти; цифрами — провинции: 1 — Пьемонт, 2 — Ломбардия, 3 — Парма, 4 — Модена, 5 — Венеция, 6 — Тоскана, 7 — Папская область.
Гарибальди продвигался с большим искусством и осторожностью, сбивая с толку неприятеля. Под проливным дождем, по горным тропам и тяжелым дорогам, он после ряда удачных сражений перешел, наконец, реку Тичино и вступил в первый город Ломбардии — Варезе. Население встретило его восторженно, под звуки музыки, при свете факелов. Весть о походе Гарибальди разнеслась далеко по всей стране. Из соседних городов и деревень прибывали делегаты коммун и патриотических комитетов, стремясь поскорее увидеть великого Гарибальди и предложить ему свою поддержку.
«Трудно описать прием, оказанный нам в Варезе в ночь после переправы через Тичино, — вспоминает Гарибальди в «Мемуарах». — Я уверен, что, несмотря на сильный ливень, ни один житель — мужчина, женщина или ребенок — не остался дома. Было трогательно смотреть, как горожане и солдаты, ликуя, обнимали друг друга. Женщины и девушки отбросили свою обычную сдержанность и, кипя восторгом, кидались на шею суровым бойцам… Варезцы еще до нашего прибытия сорвали австрийские знамена, заменили их национальными и обезоружили австрийские форпосты и нескольких жандармов. Мы находились в дружественном городе, полном энтузиазма. Что значат все невзгоды, лишения и опасности, если они вознаграждаются подобной горячей благодарностью освобожденного народа! Я хотел бы, чтобы это зрелище увидели ненасытные, холодные эгоисты, торгующие народными судьбами!» — пламенно восклицает Гарибальди.
Кавур меньше всего интересовался настроением Гарибальди; энтузиасты революции, готовые умереть за свободу, являлись только пешками на шахматной доске хитрого пьемонтского дипломата. Однако, учитывая, какой горячей поддержкой пользуется Гарибальди среди широчайших масс Ломбардии, Кавур 24 мая лаконически телеграфировал Гарибальди в Варезе: «Insurrection g?n?rale et imm?diate» («Всеобщее и немедленное восстание»), Кавур, разумеется, понимал, что народные революции не делаются по заказу, особенно когда «заказ» этот исходит от… королевского правительства. Он прекрасно знал также, что Ломбардия охраняется сорокатысячным войском австрийского генерала Урбана, за спиной которого стоит внушительная основная австрийская армия в двести тысяч человек. Чтобы восстание в Ломбардии было успешным, необходимо овладеть Миланом. Но что мог сделать Гарибальди со своими тремя тысячами стрелков, без кавалерии и артиллерии? Маркс писал Энгельсу 27 мая 1859 года: «По моему мнению, Гарибальди нарочно посылают на такие позиции, где он должен погибнуть»[41].
В тот же день от австрийской армии отделилась колонна под командой свирепого Урбана и форсированным маршем двинулась к Варезе. 25 мая разведчики гарибальдийцев обнаружили ее авангард в Ольджиате (на дороге к Комо). На другое утро неприятель появился у холмов Бельфорте. Самоуверенный Урбан совершил две крупные ошибки: во-первых, большую часть войск оставил в резерве, в Сан Сальваторе, во-вторых, не сумел вовремя занять важную позицию (Верхнего Биумо). Между тем Гарибальди искусно распределил силы и повел бой так, что противнику казалось, что гарибальдийцы находятся в полном смятении. Увидев невдалеке застывших солдат Медичи, в неподвижной позе и не стрелявших, австрийцы стали кричать им «Fuori Garibalda! Ah, ah, Garibalda!» (по-видимому, они хотели сказать: «Гоните вон Гарибальди!»).
Но итальянцы терпеливо ждали и, подпустив австрийцев достаточно близко, сокрушительной штыковой атакой показали им, что с «Гарибальдой» шутить нельзя. Медичи ударил с фронта, Козенц — с фланга.
В это время Гарибальди находился на наблюдательном посту бельведера Виллы Понти. «Неприятель отступает!» — крикнул он. Спустившись с башенки, он вскочил на коня и галопом помчался по улице, лично руководя преследованием бегущих австрийцев. Враг отступал по всей линии до Бельфорте. Окрестное население, узнав о поражении австрийцев, было охвачено сильнейшим воодушевлением, жители Комо послали Гарибальди своих делегатов. Они сообщали, что его ждут с нетерпением, что многие деревни в районе Ларио уже восстали, несколько сот вооруженных повстанцев захватили на озере пароходы и готовы предоставить их в распоряжение революционной армии.
Генерал Урбан, получив в подкрепление две новые бригады (генерала Августина и Шаффготскую) и располагая десятью тысячами войска, занял позицию на путях, ведущих в Комо. Но и здесь он был разбит значительно меньшими силами гарибальдийцев. У Борго-Вико Гарибальди стал осторожно спускаться по крутым извилистым горным тропам к Комо. Узнав от разведчиков, что австрийцы покинули этот город, он вступил туда ночью.
«Вначале, — пишет Гарибальди в «Мемуарах», — население не знало, кто вошел, так как ночь была очень темной. Жители прятались в домах за закрытыми дверями и окнами, не было видно ни одного человека. Когда же они узнали по нашему произношению, что мы итальянцы, братья, разыгрались сцены, описать которые невозможно. С молниеносной быстротой город был освещен, окна усеяны людьми, улицы заполнились народом. Все колокола били в набат, и, думаю, это немало способствовало устрашению бежавшего неприятеля…
В то время как мы входили в одни ворота, неприятель выходил из других. Не чувствуя себя в безопасности около Комо, он беспорядочно продолжал свой путь к Милану и оставил на складах Камерлаты много провианта и оружия».
Несмотря на эти замечательные победы, положение Гарибальди было очень непрочным. Он все дальше и дальше уходил от Пьемонта — своей главной военной базы — и почти потерял всякую связь с ним. Поэтому он решил вернуться к Варезе.
1 июня с Гарибальди произошел случай, впоследствии сыгравший некоторую роль в его личной жизни. Он ехал верхом по дороге из Сан Амброджио в Робарелло. Сидя в седле, он дремал, закутавшись в пончо. На дороге в облаке пыли показалась коляска, в которой сидели двое: молодая девушка и священник в рясе. Девушка велела остановить коляску и, к великому удивлению Гарибальди, обратилась прямо к нему:
— Генерал, меня зовут Джузеппина Раймонди.
— Раймонди! — Гарибальди был поражен: девичья фамилия его матери была тоже Раймонди! Но нет, это только простое совпадение.
— Я дочь маркиза Раймонди, — продолжала девушка, — я приехала сюда в сопровождении нашего капеллана и ехала через швейцарские горы специально, чтобы вас увидать, генерал. Наш город Комо в опасности. С минуты на минуту туда должны вступить австрийцы! Я приехала просить вас немедленно вернуться и оказать нам, жителям Комо, помощь!
С глубоким вниманием и интересом вглядывался Гарибальди в юную патриотку, совершившую трудное и опасное путешествие. Эта неожиданная встреча напомнила ему далекое невозвратное время… Более двадцати лет назад такая же юная энергичная девушка… Гордая осанка, смелый взор, любовь с первого взгляда, незабываемые слова: «Tu sarai mia!» («Ты будешь моей!») Как давно это было! Гарибальди подавил тяжелый вздох…
Он быстро написал письмо королевскому комиссару Комо — Висконти Веноста: «Я нахожусь на фронте, в районе Варезе. Думаю сегодня вечером атаковать неприятеля. Эвакуируйте из города всех, кто проявляет трусость. Пусть мужчины при поддержке нашего Камоцци и двух рот волонтеров постараются оказать возможно более энергичное сопротивление».
Но можно ли было рассчитывать, что эта неопытная девушка сумеет доставить письмо по назначению? Не надеясь на нее, Гарибальди отправил ко второму королевскому комиссару Камоцци двух гонцов, одного за другим, с приказом занять Сан Фермо.
Но от Камоцци не было ответа. Гарибальди начал беспокоиться.
В непроглядном мраке двигались гарибальдийцы по комской дороге, приближаясь к Сан Фермо. Вдруг впереди них, совсем недалеко, послышался громкий возглас на чистейшем итальянском языке: «Alt-chi-va-l?» («Стой, кто идет?») — «Это друзья, свои!» Окрестности огласились криками: «Evviva Italia! Viva Garibaldi!» Гарибальдийцы радостно встретили своих товарищей, бойцов Камоцци. Значит, тот выполнил приказ Гарибальди! С этого момента «альпийские стрелки» не шли, а летели: поход их превратился в триумфальное шествие. В Комо их встретили радостные крики, музыка, сотни ярко пылавших факелов. Жители города ликовали, сами не веря своему счастью: неужели они навсегда избавились от ненавистных австрийцев?
В это время в Турине о Гарибальди и об «альпийских стрелках» старались не вспоминать. Им не посылали ни подкреплений, ни провианта, ни оружия. Теперь после блестящих побед, одержанных революционной колонной, в то время как союзная итало-французская армия топталась на месте, правительство Кавура всполошилось, опасаясь развития революционного движения. Не изменила настроений кавуровской клики и победа союзных войск (пьемонтцев и французов) при Мадженте, изгнавшая австрийцев из Милана. Гарибальдийцев — «рассадников революционной заразы» — нужно было обезвредить.
Опасения, высказанные за две недели до того Марксом, были основательны: от «красных рубашек» хотели избавиться!
Ночью 15 июня Гарибальди получил телеграмму за подписью генерала делла Рокка: «Его величество желает, чтобы утром вы двинули свою дивизию в Лонато, куда вас будет сопровождать кавалерийская дивизия генерала Самбуи».
Результатом этого приказа явилось жестокое сражение при Трепонти, в котором погибло много храбрых гарибальдийцев. Дивизия Самбуи и не думала являться на помощь Гарибальди, и он с полным правом задает в своих «Мемуарах» вопрос «Было ли известно, что главный штаб австрийского императора, центр двухсоттысячной армии, находится в Лонато? Если же это знали, то зачем меня посылали с тысяча восьмьюстами добровольцев в Лонато? Зачем было обещать мне, что пошлют кавалерию и две батареи, если их даже и в помине не было? Значит была расставлена ловушка, в которую хотели завлечь меня и погубить горсть храбрецов, действовавших на нервы некоторым «великим полководцам»!»
Трепонтское поражение было единственной (спровоцированной!) неудачей Гарибальди. При содействии генерала Чиальдини он заставил австрийцев отступить и продолжал свое победоносное движение. Он занял Лекко, Бергамо и Брешиу. Всюду население устраивало освободителям восторженные встречи.
Под напором «альпийских стрелков» и после проигранного сражения при Сольферино австрийцы отошли к своей главной опоре — «четырехугольнику крепостей». Вдруг произошло неожиданное событие, как громом поразившее всю Европу: 11 июля в Виллафранке было заключено перемирие — компромиссное соглашение, сразу ограничивавшее смелые мечтания итальянских патриотов. Австрийский и французский императоры обязались: «содействовать образованию итальянской конфедерации под почетным председательством папы». Австрийский император уступал свои права на Ломбардию Наполеону III, который «согласно воле народа передавал эти права пьемонтскому королю». Венеция оставалась подчиненной австрийцам. Себе Наполеон потребовал «сущую безделицу» — Савойю и Ниццу.
Чтобы понять, насколько чувствительна была бы для итальянцев эта потеря, следует ознакомиться с тем, что пишет Ф. Энгельс в статье «Савойя и Ницца»: «Несмотря на эти [предполагаемые] симпатии [к Франции] и на свой особый говор, Ницца — вполне итальянская страна. Это убедительнее всего доказывается тем обстоятельством, что она произвела лучшего итальянского солдата — Джузеппе Гарибальди. Представить себе Гарибальди французом было бы просто смешно.
Уступка обеих этих провинций с чисто финансовой точки зрения не нанесла бы большого ущерба Пьемонту… Ниццу, хотя и носящую итальянский характер, можно было бы принести в жертву ради объединения Северной и Центральной Италии… Но если подойти к вопросу с военной точки зрения, то дело представится в совершенно ином свете». Излагая различные преимущества обладания этими территориями для Франции, Энгельс говорит: «Даже в мирное время французы будут находиться у самых ворот двух крупнейших городов северо-западной Италии, и так как их территория будет почти окружать Пьемонт с трех сторон, то они смогут сделать совершенно невозможной концентрацию итальянской армии в долине верхнего По… Таким образом, центр обороны Пьемонта сразу же передвинется из Турина в Алессандрию; иначе говоря, сам Пьемонт будет не в силах серьезно защищаться и окажется во власти французов. Это и есть то, что Луи-Наполеон называет созданием «свободной и благодарной Италии, которая одной только Франции будет обязана своей независимостью…»
Этот, с виду невинный, план присоединения Савойи и Ниццы означает не что иное, как установление французского господства в Италии и Швейцарии и обеспечение Франции господствующего положения в Альпах» [42] (курсив наш. — А. Л.).
По Виллафранкскому миру, в Парме, Модене и Тоскане восстанавливалась власть прежних государей. Реставрация старого режима в некоторых итальянских государствах вызвала бурю негодования на всем полуострове.
Разраставшееся возмущение народа закончилось взрывом. В Парме, Пьяченце, Модене, Реджо, Тоскане и Романье вспыхнули восстания, и герцоги, возвратившиеся на свои троны, были снова низложены. Гарибальди, томившийся в условиях скучной гарнизонной службы, узнав о новых событиях, бросился на помощь народному движению во Флоренцию, столицу Тосканы. Однако он сразу увидел, что кавуровская клика уже успела захватить движение в свои руки. Пьемонтский буржуазно-помещичий блок шел на все, лишь бы не допустить широкой народной революции.
В марте 1860 года был спешно проведен в Центральной Италии «плебисцит» по вопросу о присоединении к Пьемонту. Вопрос был решен положительно. Правда, без санкции Наполеона Виктор Эммануил обойтись не мог, а Наполеон в уплату за свое согласие требовал покончить дело с передачей Франции Ниццы и Савойи. В 1860 году в Савойе и Ницце был также проведен «плебисцит» в условиях жесточайшего террора и насилий.
Приехавший туда Гарибальди произнес в пьемонтском парламенте страстную обличительную речь, обвиняя Кавура в измене и требуя предания его суду, но ничего не помогло: покорная Кавуру палата утвердила соглашение с Наполеоном. Ницца и Савойя отошли к Франции.
Вскоре после заключения позорного мира Гарибальди, по настоянию короля, сложил с себя звание командира корпуса «альпийских стрелков» и должен был стать во главе объединенных войск Флоренции, Модены и Болоньи. Но неожиданно его подчинили генералу Фанти.
«Жалкие хитрецы! — презрительно замечает по этому поводу Гарибальди. — Разве в моем характере ставить условия, когда дело касается такого важного вопроса? Я принял командование над одной тосканской дивизией».
Генерал Фанти вначале горячо приветствовал идею Гарибальди двинуться на Папскую область» где папа Пий IX провел жестокие репрессии против населения. Но Фанти, под давлением клики короля Виктора Эммануила, изменил свое решение.
Он вызвал Гарибальди в Модену и в присутствии Лафарины и королевского адъютанта Солароли стал убеждать народного вождя отказаться от своего намерения. Этот разговор тянулся до позднего вечера. Наконец Фанти добился от Гарибальди согласия. Каковы же были изумление и ужас Фанти, когда через полтора часа он получил от Гарибальди следующую телеграмму: «В Мархии вспыхнула революция. Считаю своим долгом выступить на помощь революционерам».
Дело объяснялось просто. Гарибальди получил известие, что вся Мархия объята огнем восстания, и там с нетерпением ждут, чтобы он сдержал свое слово, то есть помог восставшим. Гарибальди немедленно выехал в Римини и той же ночью (12 ноября) стал во главе авангарда, который должен был перейти границу. Генерал Фанти тотчас же послал категорический приказ всем пограничным воинским частям — не повиноваться распоряжениям Гарибальди.
Гневу Гарибальди не было предела. Он помчался в Болонью. Рассвирепевший и грозный, он явился к Фанти и обрушился на него, требуя немедленного предоставления ему диктаторских полномочий. Генерал смущенно ссылался на… отсутствие инструкций из Турина. Граф Кавур прислал письмо, в котором указывал, что «единственное средство ликвидировать начавшуюся распрю — это предложить Гарибальди отказаться от командования». 14 ноября Гарибальди вызвали в Турин для переговоров с Виктором Эммануилом.
С возмущением рассказывает Гарибальди в своих «Мемуарах» о том, как все итальянские правительства, которым он предлагал свое сотрудничество во имя объединения и освобождения Италии, сперва использовали его, а затем старались от него отделаться. «А ведь я приехал из Америки, — пишет он, — чтобы служить своей родине, хотя бы в качестве простого солдата… В Риме (в 1849 году) министр Кампелло держал меня вдали от города… приказал ограничиться отрядом в 500 человек. В Пьемонте, в начале 1859 года, меня использовали, как знамя, выставленное для приманки добровольцев… Мне приказали не появляться публично, чтобы (как говорили) «не повредить пьемонтской дипломатии». Когда же я, наконец, прибыл на поле сражения, где мог бы кое-что совершить, мне не дали добровольцев, явившихся на мой призыв. Во Флоренции я без труда понял, что имею дело с теми же людьми. Сперва они пытались заманить меня верховным командованием, а затем завели со мной разговор о передаче командования Фанти. Я ничего не мог сделать в стране, в которой можно было сделать так много!»
На второй день после беседы с королем, заявившим, что он против нападения на Папскую область, Гарибальди опубликовал манифест «К итальянцам»: «В своем желании достигнуть единственной цели, к которой стремится всякий честный итальянец, я считал, что мое положение в армии Центральной Италии требует свободы действий. Но всевозможные козни и лисьи хитрости лишили меня этой свободы, и поэтому я решил удалиться от военной службы». Далее Гарибальди призывает всех итальянцев «готовить деньги и оружие, чтобы дать достойный отпор каждому, кто захочет вернуть нас к старым бедствиям».
23 ноября он обратился к народу с новым воззванием. Он звал всех итальянцев жертвовать деньги в фонд «Миллиона ружей» (подписка эта была затеяна им еще в октябре). Став во главе общества «Вооруженная нация» («La Nazione Armato»), Гарибальди, однако, вынужден был, по настоянию короля, ликвидировать это общество, отличавшееся радикальными, левыми взглядами. С горькой иронией Гарибальди указывал в своем третьем воззвании: «Слова «вооруженная нация» ужаснули всех продажных людей и угнетателей как в самой Италии, так и за ее пределами. Толпа современных иезуитов испугалась и провозгласила анафему».
Нерешительность, проявленная Гарибальди в этот период, его уступки монархическому правительству, ведшему издевательскую политику в отношении заслуженного народного генерала, вызывали суровую критику у Маркса и Энгельса. Энгельс писал Марксу 4 ноября 1859 года: «Гарибальди играет, повидимому, несколько двусмысленную роль. Это не к лицу такому генералу. Он был вынужден протянуть чорту мизинец, а теперь уже, кажется, чорт схватил у него всю руку. Для Виктора-Эммануила, разумеется, было как нельзя более разумным сначала эксплоатировать Г[арибальди], а потом погубить его. Altro esempio [еще один пример] того, как далеко можно зайти в революциях с «одним практицизмом». Его все же жаль. С другой стороны, превосходно, что разоблачается ложь, будто Пьемонт является представителем итальянского единства»[43].
Под влиянием тяжелых разочарований Гарибальди стал мечтать об уходе от политики, о личной жизни. С обычной для него решительностью он отправился на виллу Фино (близ Комо), принадлежавшую маркизе Джузеппине Раймонди. Романтическая встреча в горах с этой смелой девушкой, прискакавшей издалека, чтобы пригласить его в Комо для спасения города, крепко запечатлелась в его памяти. Он не забывал ее ни во время походов, ни в боевых стычках. Гарибальди не учел ни своих лет, ни того, что итальянская аристократка и скромная креолка Анита были совершенно различными людьми. Он был влюблен в Джузеппину, и этого было достаточно! Ни с какими доводами рассудка он не желал считаться.
Во второй половине декабря Гарибальди без всяких обиняков и дипломатических уверток заявил Джузеппине, что любит ее и просит ее руки. Отец, плененный мировой славой национального героя, дал согласие. Джузеппина колебалась. Она любила другого. Ей следовало бы чистосердечно признаться в этом, но… она предпочла это скрыть и приняла предложение.
24 января 1860 года в домашней капелле Фино была торжественно отпразднована свадьба Гарибальди и молодой светской красавицы Раймонди.
Странная судьба постигла этот брак. В день свадьбы Гарибальди получил анонимное письмо, в шаблонной форме извещавшее, что у него «есть счастливый соперник». Внешне спокойный Гарибальди обратился к новобрачной с вопросом — правда ли это? «Светская красавица» потупила голову и, не краснея, хладнокровно призналась, что обманула его… Гарибальди не сказал ни слова. Он вскочил на коня и в тот же вечер ускакал прочь с виллы Фино с глубокой раной в сердце.
С этого дня он больше никогда не виделся со своей «женой», хотя, по суровым правилам католического брака, был скован с ней целых двадцать лет![44] Он уехал на Капреру.
Так печально закончился для Гарибальди 1859 год.