Глава 9 Мудрость Кути

Глава 9

Мудрость Кути

Название деревни было мне незнакомо. Впрочем, знала ли я его когда-нибудь? Для меня это называлось «где-то там» и было нереальным местом, таким же туманным, каким виделось мне тогда наше будущее.

Шахзада сдержал слово. «Прежде чем мы зайдем слишком далеко, я хочу, чтобы ты побывала в моей деревне, узнала мои корни, — повторял он. — В моей деревне женщины не покупают духов, почти никогда не едят фруктов и мяса, очень часто довольствуясь лишь рисом и хлебом…» Хоть он и опасался моей реакции на увиденное, но считал, что должен поступить именно так, — у момандов нет ничего священнее данного слова.

Мы ехали «куда-то туда» на самый восток страны, молчаливые и серьезные. Рядом — Мерхия, чтобы помочь нам понять друг друга. Шахзада был настороже. Ему было тревожно, и я понимала почему. Однако крестьянская жизнь ничуть не пугала меня. Я знала о суровости деревенского существования, оно беспокоило меня гораздо меньше, чем встреча с его женой. Мое положение не было завидным. Я находилась за тысячи километров от дома, от моих друзей, в стране, где можно было исчезнуть в любой момент — не сегодня, так завтра. Я шла по пути, непостижимому для всех людей моей культуры. Пульс стучал у меня в висках, желудок сжимался по мере нашего приближения к месту. Мне было страшно встретиться с этой женщиной. Как мы будем реагировать друг на друга?

Шахзада предупредил меня, что нежно любил жену почти двадцать лет и ничто не могло ослабить его привязанности к ней.

После нашей встречи он вернулся в свою деревню, твердо решив поговорить с ней обо мне. Она опередила его. Несколько дней назад ей приснился сон, потрясший ее: он полюбил другую женщину. Шахзада без колебаний ответил ей: «Да, я совсем недавно познакомился с женщиной. Она иностранка».

Кути, так ее звали, задрожала. Грозное облако, которое висит над судьбами пуштунских женщин — ужас видеть другую женщину в доме и вести борьбу с ней, — возникло и над ее головой. Согласно правилам ислама, Шахзада попросил у нее разрешения жениться на иностранке. Он успокоил ее, напомнив суру из Корана: «Ты можешь жениться на другой женщине, если будешь относиться к обеим женам одинаково». Он поклялся, что никогда не бросит ее. Но все же она плакала тайком.

Кути была единственной, кто знал о нас. Шахзада поставит в известность других членов семьи позже.

Его голос долетел до меня сквозь водоворот невеселых мыслей: «Какой из них мой дом? Догадайся».

Мы пересекли горы, потом высокогорные села, названий которых не было ни на одной карте, неровные ландшафты и плоскогорья, расположенные вдоль каньонов и пересеченные реками. Шахзада был момандом с горных высот, одним из тех, кому не повезло родиться на плодородной земле, в отличие от тех «снизу», что у ворот Пешавара живут в достатке благодаря сахарному тростнику. Для него, как для любого пуштуна, будь то афганец или пакистанец, официальная граница, разделяющая два государства, могла бы вполне проходить посередине их территории — ее просто не существовало. Они переступали ее, как струйку воды. Единственная граница, которую они признавали, была широкой Индийской дорогой, нарисованной Богом, ближе к востоку Пакистана. Пересечь ее означало проникнуть на территорию иностранного государства.

Мы остановились у деревни, словно вылепленной из глины. Каждый дом напоминал замок, укрепленный саманом, по углам — зубчатые башни. Над входной дверью — развевающийся на ветру афганский флаг. Это здесь.

Шахзада шел впереди. На пороге, немного в глубине, я увидела тень. Царственная осанка, сверкающий взгляд. Кути держалась прямо, словно язык пламени. Шахзада повернулся к ней и, показывая на меня, произнес: «Брижитт». Она оживилась, подошла ко мне и расцеловала в щеки. Два крепких поцелуя, почти грубых и каких-то неловких. Застигнутая врасплох, я чувствовала себя очень стесненно. Некуда убежать, негде укрыться. Мне не оставалось ничего, кроме как взять себя в руки и никого не травмировать своими неуместными реакциями.

Мужчины приходили, чтобы поприветствовать Шахзаду. Они слегка сжимали его в объятиях и троекратно целовали в щеку.

Я оставила обувь на пороге комнаты, в которую вошла Кути. Здесь было темно; низкий потолок, голые стены. На полу соломенный матрас, заменявший стол и скатерть. Молодая женщина указала нам на тошак, укрытый старым покрывалом. Мы с Мерхией сели на него. Тетушки, кузины, матери вереницей шли сюда поздороваться с нами. Но на душе у меня было очень неспокойно, я пребывала в полной растерянности. Что я делаю здесь, в этой пустой комнате, в доме, где прошла вся жизнь мужчины, которого я люблю?

Кути подала мне знак, взяла за рукав и увлекла за собой в еще более темный угол комнаты. Я увидела их кровать. В подвешенном к одной из створок двери куске материи под пологом спал крошечный ребенок. Кути улыбалась, пытаясь разглядеть в моих глазах восхищение — знак одобрения, на который каждая молодая мать имеет право. У меня заболел живот. Я стала быстро высчитывать. Сколько же ему может быть месяцев? Два? Три? Думаю, три. Жгучая ревность овладела мной. У меня перед глазами было свидетельство нежности Шахзады к своей жене, живое свидетельство их любви. Не знаю, откуда я нашла в себе силы улыбнуться. Эта женщина не заслуживала другого отношения.

В очень ухоженном доме было две маленькие комнаты и еще одна, совсем крошечная. Мерхия и я были приглашены на ночь к другим членам семьи, живущим чуть выше, за земляным валом. Толпа женщин в ярких платьях сопровождала нас в дома с плоскими крышами, на которых сушились первые весенние овощи. Они тоже никогда еще не принимали у себя иностранцев. Неужели все эти люди догадались о наших отношениях с Шахзадой? Я могла побиться об заклад, что еще четыре месяца назад, с момента, когда я впервые приехала в Джелалабад, они обо всем знали. Дядюшки и двоюродные братья Шахзады, которые работали у него в качестве секретарей, управляющих или слуг, были лучшими информаторами. Во всяком случае, афганцы обожают судачить.

Шахзада вернулся, чтобы пригласить к себе вечером на ужин. Потом оставил нас одних со своей женой. Мы пили горячий чай, Кути готовила еду, когда мы услышали на пороге странный шум и чьи-то шаги. В воздухе повисло напряжение.

Дверь открыл Шахзада. Его стройный силуэт едва заслонял другой, более крупный, принадлежавший пожилому мужчине. Тот шел тяжелой поступью, опираясь на трость. Отец. Ни старость, ни слабость, ни физическая боль не могли ослабить потрясающего ощущения власти, которое исходило от него. Он навсегда остался первым среди момандов, главой семьи. Строгое лицо, взгляд, от которого бросает в холод. Он пожал мне руку, не глядя в глаза. Он презирал меня, я была уверена в этом. Я чувствовала себя ничтожной. Я просто забыла, что этот пожилой мужчина действовал согласно обычаю, который запрещает смотреть женщинам в глаза. Он произнес несколько приветственных слов, поинтересовался, удобно ли нам. Потом, попив чаю и побеседовав с сыном о деревенских новостях, удалился. После его ухода мне сразу стало легче дышать. Шахзаде тоже. Присутствие отца приводило его в оцепенение. Я была поражена — сила этого немногословного, слабеющего мужчины смиряла меня, заставляла чувствовать свою незначительность. Теперь я была уверена — семья никогда не примет меня. Этого не случится.

В своем маленьком доме Шахзада общался с Кути и со мной с той замечательной непринужденностью, которая характерна для мужчин, живущих в традициях, позволяющих им иметь пятерых жен. К моему большому облегчению, он относился с уважением к нам обеим. И даже если догадывался о моих эмоциях, то ничего не показывал. Я изменилась. Теперь я носила подаренное им голубое платье, усыпанное жемчугом. Но все, что я видела вокруг — их уклад жизни, их манера общаться друг с другом, — было для меня странным. Мне предстояло еще много пройти, чтобы сократить расстояние между ними и мной, между своими эмоциями и самой собой, чтобы превозмочь боль.

Кути была очень вежлива со мной, следила за тем, чтобы я ни в чем не нуждалась, подливала кислого молока, когда мой стакан пустел, расспрашивала меня на пушту. Однажды даже, в какую-то долю секунды, мне показалось, что она смотрит на меня с нежностью. Но я, конечно, ошиблась, этого не могло быть!

Рядом с кроватью послышалось щебетанье. Младенец проснулся. Мать бережно вынула его из маленького гамака и передала мне. Большие, словно подведенные, черные глаза смотрели на меня с удивлением. Ему казались странными моя белая кожа и голубые глаза? Он был очень хорошеньким, этот ребенок любви! Я отдала малыша Кути, которая удалилась, чтобы покормить его грудью. Я запретила себе смотреть на Шахзаду.

Во время ужина сдавленное горло позволило мне выдавить несколько слов, столь же сбивчивых, как и мои мысли… Я бормотала бесконечные «Почему? Почему?», что позволяло мне делать вид, что я там присутствую. Кути засмеялась и сказала мужу: «Теперь я понимаю, почему с недавнего времени ты часто говоришь "Почему? Почему?"». Он ответил ей что-то в свойственной ему ироничной манере. Он смеялся надо мной. Это было слишком. Я не была готова противостоять их близости, она проистекала из давнего и глубокого источника, не иссякшего, несмотря на годы. Я резко встала и сказала Мерхии: «Довольно. Идем спать!»

Я скрылась, словно воровка, до того, как Шахзада смог как-то отреагировать. Страдание поселилось у меня в голове, животе, руках. Нужно поскорей сбежать отсюда, удрать. В другом доме нас ждали женщины, готовые болтать ночь напролет. Я попросила их уйти. Мне хотелось остаться одной. И плакать, пока в сердце не останется ни одной слезинки.

Я рухнула на матрас, даже не снимая своего жемчужного платья. Мой неподвижный взгляд уставился на потрескавшийся глиняный потолок. Всего в нескольких метрах от меня Шахзада спал рядом со своей женой. Забыть их родство, стереть из памяти воспоминания о ребенке, справиться с клокочущим гневом и мечтать лишь об одном — провалиться в ночь. Пока я ворочалась, не сомкнув глаз, по дому ползли слухи. К рассвету уже вся семья знала о моем гневе.

Утром Шахзада с усталым и раскаивающимся видом пришел за нами. Позже он расскажет мне, что после моего ухода Кути хорошенько отчитала его, упрекая в недостойном поведении. Она была очень недовольна тем, что он задел меня. Она понимала мою боль, она сама была с ней знакома.

Я снова оказалась лицом к лицу с Кути. При утреннем свете ее лицо показалось мне еще красивее, чем накануне. Жизнь в горах делает кожу грубее, рано появляются морщины. Вдруг она показалась мне старше Шахзады. Так же как и я. Ее черные волосы, полные губы, острые черты придавали лицу особое очарование красоты кочевников. Неужели эта красивая женщина, простая и гордая, — моя соперница? Она приняла меня с поразительным достоинством.

Мы завтракали, когда отец пришел снова. Женщины, находившиеся в комнате, испарились. Наверняка он здесь, чтобы добить меня. Я напряглась. Он сел скрестив ноги. К моему большому удивлению, он посмотрел мне в глаза:

— Я узнал, что тебе было грустно… — Мне хотелось исчезнуть. — Послушай. Тебе не стоит быть грустной и несчастной.

Сейчас, перед этим уважаемым пуштуном, заговорившим со мной наконец человеческим тоном, несмотря на то что традиция запрещала ему интересоваться чувствами женщин, я поняла, что он принял меня. Его голосом семья сообщила мне, что приняла подругу Шахзады, что бы под этим словом ни подразумевалось. Боль, что мучила меня накануне, улетучилась в один миг.

Я обещала Шахзаде, что поговорю с отцом о его болезни. Шахзада страдал аллергией на пыль — задыхался и кашлял до боли в горле. Эта болезнь была предлогом для того, чтобы мы смогли вместе уехать во Францию. Ему так хотелось побывать в Европе, о которой он мечтал с юности, хотя ни разу не покидал Пешавар. Он никогда не бывал даже в таком близком отсюда Дубаи, в этом искусственном городе, переполненном дорогими товарами, отелями, ресторанами с роскошной кухней. Афганцы и экспаты, живущие в стране, любят съездить туда на уик-энд. Это для них то же самое, что для других пройти курс талассотерапии, — что-то вроде признака статуса.

«Когда будешь у меня, спроси разрешения у моего отца», — попросил Шахзада. Меня удивило это. Почему ему нужно спрашивать отца? Разве сам он не уважаемый в Джелалабаде человек и не глава большого племени?

— Господин Моманд, ваш сын страдает, его уже оперировали, это ни к чему не привело. Я хотела бы повезти его во Францию и провести там обследование. У меня есть друзья-врачи.

Молчание. Бросив взгляд на Шахзаду, сидевшего за неподвижной спиной отца, я продолжила:

— Я спросила разрешения на это у его жены. Она согласна. А вы?

— Тебе не нужно спрашивать у его жены, только у меня одного.

И снова я услышала голос мужчины, привыкшего командовать. Я прикусила язык. Неужели мне всегда придется тщательно взвешивать все «за» и «против», прежде чем открыть рот? И снова молчание, отягощенное напряженным ожиданием. Затем последовал вердикт:

— Да, конечно, ты повезешь моего сына во Францию столько раз, сколько захочешь. И когда хочешь.

Пожилой мужчина оказал мне доверие. Он очень тщательно изучал меня так, как делал на протяжении всей своей долгой жизни, чтобы избежать опасностей, врагов и предателей. Он понял, что во мне нет ничего, что могло бы нести угрозу. Удостоверившись в этом, он стал более словоохотлив.

— Я очень горд, что принимаю у себя иностранку. В прошлом я много путешествовал. Я был в твоей стране, а еще в Швейцарии, — сказал он, вздохнув. — Ты должна остаться у нас подольше: один день ничего не решает.

Получив такое серьезное одобрение, я, наконец-то довольная и счастливая, отправилась смотреть ферму Шахзады, где я когда-нибудь — в этом у меня не было ни малейшего сомнения — буду жить. Он не обманывал меня. Прогресс обошел это место стороной. Ни электричества, ни воды из крана. Только две коровы — черная и белая, куры и коза. Он объяснил мне, что у них было два кролика, которые бегали повсюду. Не имея крольчатника, Кути и он поместили их в маленькую пристройку. Кролики умерли, обессилев от того, что пытались проскрести глиняный пол, выкапывая себе норку, в которой могли бы спрятаться. Шахзада говорил об этом с сожалением.

Я рассматривала все очень внимательно, обращая внимание на все мелочи. «Смотри, — говорила я себе, — смотри на жизнь Кути. Когда-нибудь у тебя будет такая же». Я видела, как трудится эта смелая женщина — стирает белье, носит сено для коров, доит их, кормит кур, мелет зерно, готовит муку и кислое молоко, печет хлеб, поливает сад. И при этом ни слова об усталости, никаких жалоб. Я не видела, как она занимается пятью сыновьями, когда они возвращаются домой на каникулы. Я не видела ее работающей в поле, сеющей и поливающей всходы, согнувшись в три погибели, в то время как мужчины сидят в мечети или обсуждают на деревенской площади местные новости. Но я могла все это представить. Еще полвека назад так трудились у нас шахтеры и крестьяне. Только на плечи Кути был возложен еще один груз: она была центральным объектом кодекса чести, без всякой надежды когда-нибудь избавиться от этого. Если я соглашусь выйти замуж за Шахзаду, такая жизнь станет моей. И пути назад уже не будет.

Какой была Кути в девичестве? О чем мечтала, до того как окунуться в эту строго регламентированную, предельно суровую жизнь? Она не выбирала себе мужа; но, в отличие от других пуштунских женщин, она любила его, а он любил и уважал ее.

Когда я уезжала, она схватила меня за руку и в своей решительной манере что-то положила мне в ладонь. Я разомкнула пальцы и увидела колечко в форме сердца.

— Оно для тебя.

Все произошло очень быстро. Я бы хотела провести здесь больше времени, чтобы принять эту искаженную реальность. Но ее искренность, ее желание оказать мне внимание в знак доверия очень тронули меня. Из глубин нищеты он подарила мне свою драгоценность. Ужасно взволнованная, я полезла в свою сумку, где находилось сокровище, купленное в лавке на Чикен-стрит, — медальон, на котором было высечено золотом: «Нет Бога, кроме Аллаха. И Мухаммед — пророк Его». Я очень дорожила им.

Подарки скрепили дружбу, которая поможет нам вместе противостоять трудностям, которые готовит нам будущее.

В машине воцарилась тишина, менее нервная и более сердечная, чем та, что парализовала нас по пути сюда. С каждым метром дороги мы все более отдалялись от пакистанской границы и глиняных крепостей.

И снова — огромное опустошенное плато, окруженное коричневыми горами. Природа здесь не перестает испытывать человека. Ее мощь, суровый холод зимой и изнурительная жара летом, сильные ветра закалили характер момандов, совмещающий в себе смирение и гордость, упорство и фатализм. Таким был Шахзада. Такими были другие жители деревни. Посреди бесконечных просторов этого горного пейзажа мы казались себе крошечными.

Мной овладело незнакомое и приятное ощущение: я чувствовала себя умиротворенно. Я была здесь и сейчас. Не в прошлом и не в будущем, а именно здесь, в один из моментов вечности. Мои глаза засверкали. Видит ли меня Шахзада в заднем стекле? Нет, он напряженно следит за дорогой. Пока меня обуревали бесконечные эмоции, он молча представлял негативный исход нашей истории. «Если ты разочарована, если ты чувствуешь себя несчастной, после того как увидела мой дом в деревне, пожалуйста, скажи мне об этом, потому что в этом случае нам лучше расстаться, пока не будет слишком поздно», — говорил он в своем последнем письме.

Я хотела бы взять его руку в свои, поддержать его. Но это было невозможно. Этот простой дружеский жест был невозможен в присутствии его водителя, телохранителей и даже Мерхии. Я умирала от желания сделать это.

За несколько недель эта страна, этот мужчина, его близкие вручили мне сокровище, которого я всегда была лишена: быть полностью принятой такой, какая я есть. Этого подарка я ждала долго, но никто, за исключением разве что мамы и папы, не мог мне его преподнести.

С момента моего приезда Афганистан не прекращал наполнять меня жизненной энергией и любовью. Эта земля была благоприятной для меня. Все, что я искала в книгах, было дано мне здесь, исходило из всего, что я любила. К тому же меня привлекало, как люди живут в своей религиозной традиции. Я всегда знала, что существует другой мир, отличный от нашего, и я нашла его на этой исламской земле. Это было сродни зову, провидению. Я приняла решение.

Мы перевалили через гору, солнце садилось. Вдалеке шел старик, обмотанный лохмотьями, с охапкой хвороста на спине. Я сказала: «Останови машину, Шахзада. Я хочу поговорить с тобой».

Он казался удивленным, но исполнил просьбу. Я попросила его оставить телохранителей около машины. Мы же уединились в тихом месте, с нами пошла и Мерхия. Ни о чем не спрашивая, он отдал указания, обвел взглядом окрестности и дал мне знак следовать за ним. Мы стали подниматься по тропинке. Он карабкался с ловкостью горного козла. Мы же с Мерхией так запыхались, что, когда Шахзада велел нам остановиться, были просто счастливы. Он протянул нам руку, чтобы помочь преодолеть препятствие из нескольких больших камней. Нашему взору открылись вершины Гиндукуша, словно гирлянды кружев на чистом голубом небе. Под нашими ногами раскинулась гора. Идеальное место для заключения договора.

Я попросила его найти маленький камень — круглый, отполированный ветром и временем. Его лицо осталось невозмутимым, но я уловила на нем едва заметную улыбку. Я и сама нагнулась в поисках камня. Потом мы сели рядом на фоне заката. Мерхия осталась чуть позади нас, смущенная происходящим, в которое она внесла свою маленькую лепту. Она переводила.

— Шахзада, с того времени, как мы встретились, ты дал мне много любви и ты никогда не лгал мне. Я полностью доверяю тебе. И люблю тебя.

Я не хотела, чтобы мой голос дрожал, не хотела, чтобы эмоции, сдавившее мое горло, помешали мне говорить.

— Спасибо тебе за то, что пригласил меня в свою деревню, познакомил с семьей. Я знаю, что жизнь там трудная… Шахзада, я хочу выйти за тебя замуж и принимаю все, что за этим последует.

Вот так я доверилась ему, вложив свое будущее в его руки. Ни на одном языке мира не существовало таких слов, которые могли бы передать силу моих чувств. Шахзада прекрасно понял это. Он казался таким же напряженным и взволнованным, как и я. Потом его взгляд потускнел.

— Ты принимаешь все?

Он замолчал, сбитый с толку.

— Я необразованный человек, я не знаю, на что похож этот мир, я воин… Ты же привыкла к свободе. Брижитт, ты на самом деле думаешь, что у тебя хватит сил остаться здесь со мной?

Мой любимый мужчина, в котором я хотела бы раствориться, не мог мне поверить. Я успокоила его, возможно, заодно подбадривая и самое себя:

— Шахзада, я буду там, где будешь ты. Я не вижу в этом никакой проблемы. Ведь если я буду счастлива с тобой, ты будешь счастлив со мной.

Его черты смягчились. Но я не закончила. Мне хотелось поблагодарить его самым отчаянным способом, чтобы окончательно убедить в своих чувствах.

— Я хочу сказать тебе спасибо за все, что со мной случилось. А еще я решила стать мусульманкой.

Он замер. И в очередной раз посмотрел на меня с изумлением. Потом прошептал, что я сделала ему самый потрясающий подарок.

Он был верующим, верил просто и искренне. Для него все мы, пришедшие из глубин веков, были созданы одним Творцом. Любовь, невзгоды, здоровье, счастье, сладкий вкус манго — все дается Богом. Мне нравилось такое понимание Бога, прорицателя и защитника. Это был ласковый и добрый мир, антипод безобразного ислама, с которым я столкнулась в Роджа-Бауддине. Моя природа ощущала себя в нем очень комфортно, в католическом мире ей никогда не было так хорошо.

Мы еще долго сидели, погруженные в свои мысли, перед бескрайней живой природой. Я слышала его голос и слова любви, которых он никогда, я уверена, не произносил раньше: «Я счастлив, что встретил такую женщину, как ты. Я очень горд тем, что ты хочешь стать мусульманкой, тем, что ты делаешь это для меня. Я так люблю тебя за это».

Он сознавал, насколько разными были наши культуры, как далеки они друг от друга. Возможно, раньше он сомневался в том, что я тоже понимаю это. Но сейчас он удостоверился в серьезности моих намерений.

— Это значит, что в Афганистане ты будешь носить платок?

— Да, я буду его носить.

— Что больше ты никого не поцелуешь?

— Никого и никогда.

У меня немного кружилась голова. Пришел момент произнести слова, которым недавно научила меня Мерхия и которые изменят мою жизнь навсегда:

— Я свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед — пророк Его.

Священная фраза прозвучала в абсолютной тишине, потом на мгновение застыла в воздухе, а после поднялась, словно лист, к небу, ставшему к тому времени темно-синим.

Все это время я машинально теребила камень. Я попросила Шахзаду закрыть глаза и дать мне свою руку. Я вложила камень в его ладонь. В свою очередь он осторожно вложил свой камень в мою ладонь. Они стали двумя символами уникального момента.

Шахзада положил свой камень в карман и встал. Дело было решено.

Когда мы приехали в Джелалабад, была уже ночь. Усталость от путешествия, интенсивность наших эмоций оставили нас без сил. Однако мы еще не хотели расставаться. Я вынесла в сад три стула. Этот зеленый уголок был единственным местом, где мы могли ненадолго уединиться. То был наш кокон под открытым небом. Мы болтали под серебряным светом луны, когда Мерхия прервала нас, чтобы с первой звездой загадать желание: пусть предстоящий месяц принесет благоденствие нам и нашей любви. Уверенным жестом, указывавшим на определенную тренировку, она бросила через левое плечо маленький камень, который и был предназначен этой звезде. Сделав это, она вернулась к нашему разговору. Шахзада незаметно подал ей знак. Мерхия подошла ближе и услышала тихое:

— Ты знаешь, что я веду опасный образ жизни. Поэтому обещай мне, что, если со мной что-то случится, если я умру, ты останешься рядом с Брижитт.

Она пообещала, и Шахзада вздохнул с облегчением.

Потом обычным голосом, прищурив взгляд, сказал насмешливо:

— Поскольку ты будешь жить здесь, тебе нужно научиться стрелять из автомата. Мы же в Афганистане, знаешь ли.

О, я научусь при условии, что он будет моим учителем. И смогу стать такой же ловкой и меткой, как он. Он пообещал мне, смеясь:

— Ты очень сильная, Брижитт. Ты покорила меня. Ты сделала то, что не смогла сделать Аль-Каида.