Глава 2 Вершины Панджшира

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Вершины Панджшира

Афганистан.

31 июля 2001 г.

Все началось в тот самый день, когда грохочущий старый вертолет вез меня к генералу Масуду. Я очень четко вспоминаю эти мгновения. Я словно покидала собственное тело, открывала себя, — я жила. Никогда прежде я не чувствовала себя так хорошо. Я поняла это гораздо позже. Эта внезапная свобода, эта легкость означали, что я наконец была готова принять неизвестность. Редко случается так, что ты можешь точно определить поворотный момент своей жизни, что осознаешь его именно в тот миг, когда это с тобой происходит. Для меня он наступил тогда — прозрачным летним утром в горах Афганистана.

Стояла страшная жара. Вертолет был готов к взлету. Я бежала по взлетной полосе среди оглушительного гула работающих винтов, ослепленная тучами песка. Вдруг платок, покрывавший мою голову, слетел. Я поймала его за край, зажала кончик между зубами. И побежала еще быстрей, злясь на свою тучность, на вес видеоаппаратуры, впивающейся мне в плечо, на эту ужасную пыль, въедающуюся в кожу и глаза. Но в глубине души я ликовала. Ведь я буду любоваться одной из самых красивых панорам на земле! Но особенно я была счастлива от того, что осуществила свою мечту — рискнула пуститься в авантюру.

Я бросила беглый взгляд на вертолет, прежде чем забраться в него. Развалина, повсюду заплаты. Настоящий летающий гроб. Огромная желтая цистерна, наполненная горючим, занимала четверть кабины. Один сильный толчок, и машина превратится в бомбу. Впрочем, меня предупреждали: подобные развалюхи с людьми на борту уже разбивались в горах. На все воля Аллаха!

Двумя днями раньше я была в Душанбе, в Таджикистане, где правительство Северного Альянса под руководством Масуда выдавало визы и разрешения журналистам проникнуть в Панджшир — единственную афганскую провинцию, свободную от талибов. Тогда в первый раз в жизни я летела вертолетом. Машина русского производства доставила меня в Роджа-Бауддин, последний форпост генерала Масуда на самом севере Афганистана. В настоящий момент я направлялась для встречи с ним южнее — в Сангану.

Старый Ми-8, раскачиваясь, оторвался от земли. На какое-то мгновение замер, затем клюнул носом и поднялся в воздух, наполняя его ревом винтов. Сидя рядом с пилотом, я видела, как отдалялось и уменьшалось все то, что так впечатлило меня двумя днями раньше по приезде в Роджа-Бауддин. Военные, сновавшие вокруг вертолетной взлетной полосы, саманные дома-крепости, похожие на замки из песка на каменистом морском берегу, развевающиеся шатры палаточных деревень, где скапливались тысячи беженцев, покинувших осажденный Кабул. Все это постепенно исчезло, растворяясь в желтых и коричневых оттенках камней. И мы проникли в скалистые ущелья Панджшира.

Мы пролетали над настоящими сокровищами земли. Прямо под нами текла бурная горная река. Вдоль ее берегов можно было различить ивы и кусты ежевики, иногда узенькие пляжи из гальки. Потом скалы расступились, открыв величественную картину высоких панджширских вершин — гордых, недосягаемых, достигающих высоты в 6 тысяч метров. Теперь мы пролетали над небольшими живописными горами. Схватив камеру, я снимала свои первые афганские кадры.

Я была зачарована. Через крупный план видоискателя я смотрела на склоны гор, покрытые до середины посадками овощных культур. Казалось, чья-то деликатная, чуть дрожащая рука провела границы между участками, где росли овощи. Крестьяне работали, сидя на корточках.

Внезапно всплыли во всем своем величии позабытые картинки. Я была потрясена. Размеренные движения крестьян, ручей, текущий в долине, и яркий солнечный свет над всем этим воскресили в памяти однажды увиденные знаки моей судьбы.

Как по волшебству, исчезли все плохие воспоминания, серость дней в Нанси, мои сомнения и ошибки. Я приехала туда, где что-то меня ждало. Мне было наплевать на залатанный вертолет, в котором я летела. Страх возможного падения был начисто забыт. Никаких дурных предчувствий, лишь огромное возбуждение, которое стирало все пережитое мной до этих пор.

Мне был 41 год, я не была ни авантюристкой, ни сорвиголовой. И если я оказалась здесь, в этом тесном стареньком вертолете воздушных сил генерала Масуда, то только потому, что очень этого хотела. Это была рискованная, новая для меня ситуация; для кого-то — редкая; непостижимая для людей той среды, в которой я родилась. Мне кажется, подумай я об этом тогда, услышала бы ворчливый голос отца. Этого было бы достаточно, чтобы сделать все наоборот.

Самоанализ — не мой конек. Зачем рыться на старых чердаках? Их темные уголки, а также боязнь встретить там нежелательные фантомы пугают меня. Я люблю свет. Однако, если говорить откровенно, истинная причина моего присутствия на афганской передовой кроется гораздо глубже. Это произошло раньше, чем я узнала о генерале Масуде и войне в Афганистане. Истоки — в одном из далеких весенних вечеров, когда маленькая непоседливая девочка потеряла свою детскую беззаботность.

Я родилась в первый день января в Бурже, городе Центральной Франции. Мои родители были булочниками, это тяжелая профессия. Короткие ночи, изнурительные дни. Они поженились практически детьми сразу после войны. Сначала родился брат, через пять лет после него появилась я, пухлая и упрямая. Каждое утро, когда мы с братом спали, прижавшись, в одной кровати над родительской лавкой, один и тот же сладкий запах свеженьких круассанов наполнял улицу, поднимался до нашего окна и будил нас, ласково щекоча ноздри.

Насколько я могу судить, моя мать была женщиной неприметной: я не помню, чтобы она когда-либо занималась собой, прихорашивалась для себя или для моего отца. Он же — ее полная противоположность: красив, опрятен, высок, силен, громогласен. Я так и вижу его, вальсирующего с огромными чанами теста и приказывающего ученикам поторапливаться. Женщины вились вокруг этого победителя, и он не заставлял себя долго упрашивать. Он любил устраивать холостяцкие мальчишники. Мы частенько слышали, как родители кричали друг на друга.

Энергии у меня было полно. Для моего возраста и роста даже слишком. Я шла напролом, бежала, болтала, спрашивала, пела, ничего не доделывая до конца. «Брижитт, ты невыносима! — повторяла мать. — Твой брат намного милей тебя». Я его сильно раздражала, своего старшего братца. Гнев делал его злым, а для убийственных слов нет возраста, особенно таких ранящих, что даже наедине с собой я не могу повторить их. Хотя нет, есть одна фраза, которую он часто выкрикивал мне в лицо: «Ты лишь жалкий выкидыш!» Короче говоря, я была оторвой, но никто не искал причину этого.

По четвергам, когда не было занятий в школе, отец брал меня с собой. Я очень любила располагать им единолично. Так хорошо было усесться рядом с ним в грузовичке, голубом «фиате», загруженном нашими сокровищами — караваями, плетенками, булками, багетами, которые мы развозили от фермы к ферме. Мне нравилось ездить по проселочной дороге, а особенно радовало то, как нас встречали крестьяне — с улыбками, ведь булочник всегда приносит только вкусные вещи.

Однажды после полудня отец остановил машину перед отдаленной фермой. Он вышел и кивнул в сторону маленького мальчика, игравшего во дворе: «Останься с ним, мне надо сказать пару слов его матери». Он протянул нам две шоколадки и исчез в доме. Время шло, мы с мальчиком много раз спели «Братца Якова», погонялись за курами, шумно разбегавшимися от нас, теряя перья. Но больше мы не знали, чем заняться. Наступала темень, у меня заканчивалось терпение. Отец сказал мне, чтобы я оставалась на месте, но ноги уже отказывались меня слушаться. Я позвала его. Ни звука. Я приблизилась к дому. Никого. Я заметила сарай и решительно направилась к нему. Он был закрыт на два засова. Я приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до задвижек, и с большим трудом приоткрыла дверь. В полумраке я различила вязанки сена, орудия земледелия, вилы, верстак. И я увидела его. Он изменял моей матери.

Мне было четыре года.

Чуть позже отец вернулся в машину, куда я, надувшись, спряталась. И мы снова отправились в путь, как если бы ничего не произошло, как если бы небо не стало вдруг черным и гнетущим. Понял ли он, что я его видела? Не думаю. Он казался спокойным, насвистывал даже. Я молчала, дорога покачивалась перед моими глазами, полными слез. Я еле сдерживала рыдания. Я абсолютно не имела понятия о том, что означало «заниматься любовью», но я знала, что отец виноват. Как он мог поступать так с матерью? И со мной, с его маленькой дочкой? Когда мы доехали, моя грусть переросла в ярость. Я выпрыгнула из машины и побежала к матери, чтобы все ей рассказать. Никто не проронил ни слова во время ужина. Я пошла спать. Прижавшись к брату в темноте, лежа под одеялом, я услышала крики и плач матери. Она угрожала бросить его. «Сейчас будет взрыв», — заключил брат, засыпая.

На следующий день все вошло в свою колею. У матери не хватило решимости забрать нас и уйти. Отец никогда не вспоминал об этом инциденте и ничего не поменял в своем поведении. Но разница для меня теперь была в том, что я знала, что произошло. И возмущение уже не покидало меня. Понемногу оно переросло в обиду на них обоих за то, кем они были.

Годы спустя родители оставили пекарное дело и открыли кафе. Там отец угождал посетителям за стойкой или на террасе. Сколько раз я слышала от него: «В любом случае я предпочитаю друзей семье». Думал ли он так на самом деле? Я, делая уроки за столом в глубине зала, держала ушки на макушке, как все дети; и мне было плохо, мне не хотелось жить. Я выросла, стала златокудрой красоткой, но голос во мне все время повторял: «Ты не способна понравиться мужчине».

Отец не скрывал своей ненависти к арабам. В 16 лет я влюбилась в молодого араба, мне нравились его черные глаза. В то время родители купили гостиницу. По ночам я спускалась по стене, чтобы присоединиться к подружкам-сверстницам и отправиться в город. По хорошо отрепетированному сценарию я закрывала дверь своей комнаты и шла в ночной рубашке в туалетную комнату, где предусмотрительно прятала вещи в груде белья. В туалете, окна которого выходили во двор, я переодевалась, спускала воду для достоверности и, пока родители смотрели телевизор, исчезала до шести утра. Когда отец узнал об этом, я получила первую в жизни оплеуху, сдобренную потоком ругательств. Я была в шоке. Как этот человек, который унижал мою бедную мать, мог упрекать меня за безобидную любовную интрижку? Я огрызнулась: «Ты не можешь меня учить, потому что сам заставляешь мать страдать». Он запретил мне его осуждать. Моя ярость удвоилась.

Еще больше отец не любил журналистов. Они совали нос куда не надо и рассказывали черт знает что. Я же в 17 лет начала догадываться, что окружающий мир намного шире, богаче, свободнее, чем мирок моих родителей. Я поняла, что остаться с ними — значит похоронить себя. Или хуже: стать такими же, как они. Тогда я выучилась на юриста и нашла работу в администрации города Пуатье, где, впрочем, умирала от скуки. «А журналистика? Ты не хочешь стать журналистом? Скоро освободится место внештатного корреспондента спортивной рубрики в газете "Сентр-Пресс"», — предложила мне подруга. С детства я мечтала стать великим репортером. И я ухватилась за этот шанс. В будние дни работала в администрации, а уикэнды проводила на спортивных площадках, получая 10 сантимов за строчку и 1 франк за фотографию.

В один прекрасный день я все бросила, чтобы поступить в Страсбургский университет учиться на тележурналиста. И получила диплом.

Теперь я была журналисткой в редакции региональной компании третьего национального канала «Франс-3 — Лотарингия» в Нанси и специализировалась большей частью на новостных передачах местного масштаба. У меня было одно желание — сбежать оттуда. Происшествия, закрытия заводов, манифестации — все это в полутораминутных роликах — надоели мне. Я часто предлагала делать более длинные, детальные репортажи, которые могли бы лучше осветить человеческие судьбы. Например, о профессиональном и личном участии лотарингских пожарных в серьезных техногенных катастрофах, таких как падение самолета на гору Сент-Одиль. Или об обете молчания монахинь-кармелиток из Вердена. Вот что меня интересовало. Сколько было усмешек, когда я снимала сюжет о Женевьев де Фонтене! Ведь создательница конкурса «Мисс Франс» родом из Лотарингии. Эта женщина, над которой все смеялись, показалась мне интересной. Ее концепция элегантности, далекая от современных ультрамодных тенденций, ее представления о том, как должна выглядеть порядочная молодая девушка, сразили меня. Я обнаружила под ее крикливыми шляпками скрытую печаль и ценности, которые она непреклонно отстаивала. Сегодня она — уже своего рода икона в мире моды, и ее смелые высказывания на самых крупных телевизионных каналах покоряют сердца. Она продолжает смешить, но теперь к ней прислушиваются.

Однажды катастрофа прервала привычный ход жизни. В январе 2001 года в индийском Гуджарате произошло разрушительное землетрясение. Вместе с добровольцами из Нанси поехала и я, как представитель местной телекомпании «Франс-3 — Лотарингия». Мы прибыли на опустевшие земли на северо-западе Индии, где землетрясение унесло жизни 30 тысяч человек и оставило после себя 250 тысяч раненых. Добровольцы направились в отдаленные деревушки, забытые международными гуманитарными организациями. Человеческое достоинство индийцев, сила взаимопомощи на фоне страшного несчастья потрясли меня. Я поняла, почему я выбрала эту профессию. Есть много причин, которые склоняют людей к выбору профессии журналиста, — власть, которую она дает, желание странствий, интерес к человеческой психологии или к функционированию общества, поиск истины. Стоит ли искать причину в каждом случае? Моя же заключалась в том, чтобы, предоставляя слово тем, у кого нет другой такой возможности, раскрыть секрет их преданности своему делу.

Итак, первая часть моей мечты обрела очертания, осталось только снова не погрязнуть в рутине монотонной жизни… Годы бежали, мне было под сорок, пришло время прислушаться к своим желаниям, уйти от обыденности, которая вела к разочарованиям. Я хотела немного пожить по-настоящему, прежде чем умереть. И сделать то, для чего я была создана.

По возвращении из Гуджарата я залезла в Интернет и постепенно заинтересовалась Афганистаном. На сайтах были размещены пейзажи, от красоты которых останавливалось дыхание. Новости же были ужасающими.

В том июле 2001 года Афганистан, раздавленный Талибаном, не слишком интересовал средства массовой информации. Лишь иногда впечатляющие кадры, снятые скрытой камерой, вторгались в размеренный ритм теленовостей. Страшные кадры. На переполненном кабульском стадионе людей вынуждали наблюдать за казнями. Бородачи в черных тюрбанах отрезали руки ворам, вешали участников Сопротивления, забрасывали камнями или стреляли в затылок женщинам, обвиненным в адюльтере. Эти образы — маленькие темные силуэты, коленопреклоненные, с опущенной головой, принимающие наказания, которые сопровождались унижением и ругательствами, — не могли не впечатлить. Было от чего усомниться в гуманности человечества, которое и в ус не дуло. Нужны был март 2001 года и подрыв гигантских статуй Будды в Бамиане, чтобы общественность дружно запротестовала. Потом возмущение опало, как и глиняная пыль на развалинах. И лишь в женских журналах негодовали по поводу судеб несчастных женщин, лишенных образования, работы, медицинской помощи.

Что касается репортажей о Панджшире, горной местности на севере Кабула, единственной, еще как-то сопротивлявшейся неумолимому приближению фундаменталистов, то они были очень редки. Исключением были сюжеты Кристофа де Понфийи. Я же очень хотела сделать такой репортаж, хотя тема его была далека от привычной сферы моей деятельности. Я решила пойти окольным путем, используя каналы взаимопомощи. Десятки ассоциаций приходили на помощь свободной зоне Панджшира, и я выбрала две из них. Одна из них, «Афганистан — Бретань», строила там дома для беженцев. Ее президент, Ахмад Фроз, предложил помочь мне встретиться с генералом Масудом, другом его детства. Интервьюировать самого Масуда, великую фигуру Сопротивления, — какая удача! Другая ассоциация, «Негар» (созданная для помощи женщинам Афганистана), с 1996 года держалась на хрупких плечах двух замечательных женщин — Шанталь Верон и Шукиры Хайдар. Они упрямо не соглашались с варварскими запретами талибов и, рискуя жизнью, организовывали подпольные школы в Кабуле.

У меня не было иллюзий, я понимала, что моя региональная кампания не пошлет меня снимать зарубежный сюжет, где бы это ни было. Все было только в моих руках. Я стучалась в разные двери, чтобы добиться финансирования. Канал «ТВ-5» согласился оплатить мои расходы в обмен на видеосюжеты, а одна промышленная организация Нанси одолжила мне легкую камеру. Я взяла месячный отпуск и полетела в компании Ахмада Фроза, а также вице-мэра города Ренн мадам Николь Кил-Нильсен и сенатора Эмери де Монтескью в место, которое называют «королевством наглецов». Вертолет вез нас в Панджшир, где воевал Масуд. Нас даже не обыскали. Зачем? Ведь с нами ехал старый друг генерала.

Мы приземлились в Сангане. Снова пыль, жара и военные маневры. Джип довез нас до одного из домов, где Масуд оставлял ночевать своих гостей. Его люди подали нам обжигающий зеленый чай. Они кивали головой на каждую мою просьбу. Когда же можно будет увидеть генерала? Масуд мог приехать после полудня, завтра, через три дня. Он был неуловим, никогда не спал две ночи подряд в одном месте и вообще спал недостаточно, «но он придет, раз обещал».

Ждать пришлось пять дней. Ахмад проводил меня в лагерь беженцев — я хотела немного поснимать. Целью его приезда было обсудить с Масудом возможности улучшения условий жилья для беженцев. Архитекторы по образованию, они говорили на одном языке. Жилье? Я увидела лес матерчатых или клеенчатых палаток, поставляемых «Врачами без границ», Агентством по технической кооперации и развитию или друзьями Масуда. Целые семьи кабульцев теснились в них. Они бежали от талибов и террора. Внутри палатки сияли безукоризненной чистотой. Покрывала были аккуратно сложены, а залатанные коврики, лежащие на глиняном полу, создавали ощущение домашнего очага. Самые удачливые смогли, убегая, захватить с собой чайник, кастрюлю, реже — личные вещи. Однако я не заметила ни одного умоляющего жеста, ни одной попытки попрошайничества. Взрослые следили за моей камерой с любопытством; дети, смеясь, бегали под ногами. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Однажды вечером, когда мы спасались от жары под вентилятором в гостиной гостевого дома, в дверях появились двое моджахедов, вооруженные пулеметами. Они обвели взглядом комнату, потом удалились. Масуд вошел, словно кошка, — молчаливый, готовый в любой момент исчезнуть. Мы все молчали, завороженные. Даже до того как он произнес первые слова, этот человек вызывал уважение. Он приказал принести нам чай. Я внимательно всматривалась в него. Военная форма удачно подчеркивала его худощавую фигуру. Под паколом, шерстяным беретом, который сделал его узнаваемым во всем мире, — знаменитые заостренные черты, чуть раскосые глаза, лучики морщин на висках. С недавних пор в его темной аккуратной бородке появились седые волосы. Масуд привычным жестом обнял Ахмада, друга детства. Они расспросили друг друга о здоровье, семьях, о проделанной нами дороге. Все говорило о глубокой привязанности этих двух мужчин. Ахмад нас представил, мы обменялись приветствием «салам алейкум». Масуд сел в одно из больших кресел, стоявших в гостиной, мы последовали его примеру. Он пробуравил нас взглядом. Потом, казалось, решил, что присутствие Ахмада, почти брата ему, стоит всех соглашений о доверии.

Я приступила к первому своему большому интервью. Масуд настоял, чтобы Ахмад переводил его доводы фразу за фразой. Это требование сделало беседу ломаной, отрывистой. Жаль, поскольку Масуд говорил очень сильные и красивые слова. А в свете событий, которые последуют вскоре и потрясут мир, они станут пророческими. Он с горечью говорил о войне. Запад, считал он, более великодушен на словах, чем в реальных действиях по поддержке его страны. Вот уже много месяцев он ждал обещанной Францией гуманитарной помощи. Ничего не приходило. Он не обмолвился ни словом об этом, но мы все знали, что ко всему прочему наша страна унизила его. Когда три месяца назад глава афганского Сопротивления приехал в Париж, ни Жак Ширак, ни премьер Лионель Жоспен не согласились его принять. Николь Фонтен, тогдашнему председателю Европейского парламента, понадобилось немало мужества: она, вопреки службе протокола, решилась встретить его с почестями, положенными главе государства.

Масуд запомнил лишь близорукость Запада. Он знал, какие опасности нас подстерегают. В молодости он был членом фундаменталистских организаций и видел, на что эти люди способны. «Если мы победили русских, то прежде всего, конечно, для себя, но также и для вас. Это последствия для всего мира[1]. И сегодня мы сражаемся против талибов за нашу свободу. Но и за вашу тоже». Затем тоном, не терпящим возражений, бросил: «Ладно, пойдем ужинать». Панджширский Лев был голоден. Это было не в моих интересах. Поэтому, пока другие устраивались вокруг стола, а потом руками брали из общего блюда кто горсть риса, кто кусок маринованного ягненка, я снимала. Лица лоснились от пота, лицо же генерала было аристократически безупречно. В объективе камеры, под этим микроскопом, от которого ничего не скроется, я увидела усталость в глубине его глаз.

Несколькими неделями раньше талибы захватили равнину Шамали, открыв себе тем самым доступ к высокогорному ущелью, где Масуд и его люди прятали своих близких. Семьи эти поднимались все выше и выше, на Крышу мира, которая была недоступна врагу. Северный Альянс сохранял контроль над Панджширской долиной и частью Бадахшана. Но надолго ли?

Масуд не терял надежды, и у него были планы на будущее. Когда война закончится, сказал он, он вернется к своей любимой профессии архитектора. Он уйдет из политики, ну разве только народ выразит желание провести демократические выборы. В столовой все были заворожены его словами. Я спросила его, допустил ли он ошибки, в которых сегодня раскаивается. Он задумался, потом признался, что действительно совершал ошибки во время гражданской войны и сожалеет об этом. Но кто их не совершал?

Он ловко встал, выпрямившись во весь свой высокий рост, попрощался с нами, обнял Ахмада и так же внезапно исчез, как и появился.

Все прошло не так. Слишком быстро, наперекосяк. Невозможно управлять этим человеком. И я решила не возвращаться во Францию, пока не увижу генерала снова.

Когда Ахмад вернулся в Бретань, я приступила ко второму своему репортажу для Шанталь Верон и ее ассоциации «Негар». Какая женщина! До прихода талибов она преподавала французский язык в престижном лицее для девочек «Малалай» в центре Кабула. С тех пор она создавала подпольные классы в столице, строила школы в Панджшире, поскольку Масуд очень хотел, чтобы и мальчики, и девочки получали образование. Везде она раздавала тетради, ручки, ластики, линейки — тот необходимый минимум, который зачастую был недоступен многим афганским семьям. В этот раз ее копилка позволила приобрести школьные принадлежности на 9 тысяч долларов.

Надо было видеть, как деревенские жители встречали эту неподкупную, скромную и неутомимую женщину. Как свою родную сестру. Я видела в их глазах тот же напряженный блеск, который встречала в глазах беженцев. Афганский свет. Как люди смогли оставаться такими живыми после стольких перенесенных ужасов, оплакав столько смертей? Какая-то сила поддерживала их. Именно тогда я прониклась любовью к афганцам — мужчинам, женщинам, старикам, детям, — и ни разу не усомнилась в этой любви. Встреча с этим народом расширила мое представление о мире.

По возвращении в Роджа-Бауддин я стала ждать второй встречи с генералом. Время шло, стремительно заканчивался мой месячный отпуск, но никак не моя жажда работы. У меня было время подумать; и, как следствие этого, к моей первой мечте — поговорить с Масудом — прибавилась еще одна: снять передовую.

Военная база Роджа-Бауддин была основной в расположении Масуда, именно здесь он сконцентрировал свои силы. Она была также и местом аккредитации, где специальное подразделение безопасности рассматривало просьбы иностранных журналистов и гуманитарных организаций. Если такое разрешение было получено, подразделение брало на себя все хлопоты по приему, размещению, контактам, переездам. Поэтому через деревню в сторону вертолетной площадки шла нескончаемая вереница машин. Четыре уцелевших в боях вертолета перевозили продукты питания, членов штаба Северного Альянса, военную технику на линию фронта и, наконец, раненых. И это не считая приезжих, направляющихся из Европы в Таджикистан и обратно. Вся эта адская по сложности логистика лежала на плечах двух мужчин — Зубайра Амири, улыбчивого, живого крепыша, и его шефа Азима Сухайла, который, напротив, проявлял нервозную суровость. Безопасность Масуда зависела от их бдительности. Они занимали небольшой офис в крупном здании, которое окрестили Министерством иностранных дел Северного Альянса. Я проводила массу времени, теребя их по-английски: «Ну что, у вас есть новости от Масуда? Он согласен дать мне еще одно интервью? Когда?» Но напрасно я жужжала вокруг них как пчела. Они оставались равнодушными к моему волнению, встречая мои просьбы выражениями типа: «Да, Брижитт» или «На все воля Всевышнего». В Афганистане время течет по-иному. Оно здесь дольше и шире, чем в любом другом месте. Смирившись, я делала единственное, что было в моей власти: сидела и ждала.

В комнате было всегда полно народу. Здесь было много плодов цивилизации: компьютер, принтер, вентилятор и, верх комфорта, маленький телевизор. Радиоузлы, соединяющие Зубайра и Азима с главным штабом, трещали беспрерывно. Капризный генератор дополнял звуковую какофонию. Вся эта современная техника накалялась, весело урча до той поры, пока не отключался свет, что никогда не заставляло себя ждать. И тогда в комнате воцарялась церковная тишина.

Этот офис был настоящей информационной миной, и я сожалела, что не знаю персидского. Мужчины входили, садились на корточки и болтали бесконечно обо всем и ни о чем — о грузовике, который свалился в овраг, о войне, об уборке урожая, об исчезнувших братьях. Любопытно, но в этой оживленной комнате счет времени терялся. Помощник без устали наполнял наши стаканы. Он высоко приподнимал металлический чайник, из которого струился густой крепкий чай, и пары кардамона наполняли ароматом тяжелый воздух помещения. Мухи кружили над паколами. Я была тут единственной женщиной. Однако среди этих суровых лиц с орлиными носами, с мрачными взглядами я ни разу не почувствовала себя в опасности. Сначала они с удивлением рассматривали высокую белокурую женщину, которая каждый день просила о том, чего ей упорно не давали. «Амер Сахеб? Она хочет видеть Амера Сахеба?» — передавали они друг другу шепотом. Я была одета на афганский манер: просторное платье поверх широких шаровар, которые скрывали мои формы, и платок, накинутый на собранный на скорую руку хвостик. Возможно, они говорили себе, что эта женщина проделала огромный путь, чтобы поговорить с их шефом. Во всяком случае, видя, что я безропотно переношу жару и терпеливо дожидаюсь своего, они приняли меня как элемент своей повседневности.

Тем утром Зубайр постучался в мою дверь: «Брижитт, у меня сюрприз для вас».

За его спиной я увидела свою коллегу Франсуазу Косс. Она была внештатным журналистом. Возгласы радости: мы познакомились в Таджикистане, подружились, и мне было так приятно увидеть знакомое и милое лицо. Все же я чувствовала себя одинокой в этом до отказа набитом домике для гостей. Поскольку других мест не было, она устроилась в моей комнате. Мы жили в спартанских условиях: одна душевая и один туалет на весь дом. Франсуаза пережила песчаную бурю, которая накануне парализовала жизнь в регионе, а сегодня высадилась с вертолета с тремя собратьями по перу — русским журналистом Аркадием Дубновым и двумя марокканцами. Ответственные за безопасность Зубайр и Азим насторожились: арабы с пакистанскими визами в стане Северного Альянса были им не по душе. Но этих рекомендовал Абдул Расул Сайаф, их союзник.

На протяжении всего полета арабы избегали контакта, молчали, казалось, из-за рева моторов и винтов. Чтобы убить время, Франсуаза снимала кабину вертолета и ее пассажиров. Дубнов заметил, что один из марокканцев, тот, что поменьше, прикрыл лицо ладонью. Они хотели встретиться с Масудом. Ничто другое их не интересовало: ни лагеря беженцев, ни тюрьмы, где им было разрешено поговорить с пленными арабами. Они ни разу не воспользовались своими видеокамерами.

Я застала их в саду, говорящими по-арабски. Вечерело, становилось прохладно. Как только я приблизилась, они замолчали. Я не отступила: так как нас, горстку коллег, призывали общаться друг с другом, почему бы не начать сейчас? Тот, что носил очки в круглой металлической оправе, был более общительным. Со своими очками и коротко стриженными волосами он напоминал начальника компьютерного бюро. Его звали Кассим. Узнав, что я француженка, он заговорил со мной по-французски без малейшего акцента. Он жил с женой в Бельгии, где работал на лондонское агентство вместе с Каримом. Мы говорили о чем придется. Меня интересовал ислам, равно как и другие религии. Много лет назад, в Пуатье, я познакомилась со старым евреем, который пережил депортацию. Он объяснял мне значение Йом-Кипур (Великого Прощения). Меня всегда интриговали религиозные праздники. Они восходили к незапамятным временам, и если продолжали существовать, значит, человечество в этом глубоко нуждалось. И так как я видела перед собой двух образованных мусульман, я решила расспросить их об исламе.

Кассим рассказывал мне о своей жизни без малейшего колебания. В прошлом он был порядочным дебоширом. Во Франции пил и гулял. «Хоть я и был женат, но вел себя как неисправимый бабник». Но в один прекрасный день решил измениться и, следуя постулатам Корана, вести праведную жизнь — телесную и духовную. Бросил курить, пить, так как это вредно для здоровья, ведь «наше здоровье принадлежит Богу».

Мы говорили о Талибане, когда к нам подошел Зубайр и спросил подозрительно: «Вы с ними встречались в Пакистане, это они вам дали визу? Что вы о них думаете?» Кассим покачал головой в знак отрицания. Он спокойно заверил нас: «В Кабуле мы знали их немало, и я уверяю вас, они не соответствуют тому, что рассказывают о них СМИ. Я, к примеру, не видел ни одного, кто ударил бы женщину». Зубайр недоверчиво взглянул на него.

Что касается другого, Карима, тот стоял в сторонке, а потом и вовсе удалился для молитвы в свою комнату.

Нищета была повсюду. Я заметила, что в гостевом доме остатки еды шли преимущественно обслуживающему персоналу, а затем семьям, которые толпились у дверей, выпрашивая подаяние. Я привыкла есть мало, чтобы им досталось больше. Поэтому худела на глазах. После двух месяцев в Афганистане я потеряла 15 килограммов.

Однажды я вышла в город в компании тех же двух марокканцев, чтобы поесть мороженого. Это особенное афганское мороженое — сливочное, взбитое вручную, настолько вкусное, что не обращаешь внимания на некоторые неприятности со стороны желудка.

Тем вечером 31 августа, пока мы наслаждались теплым воздухом в саду, ответственный за безопасность сообщил мне незаметно:

— Брижитт, если хочешь, можешь отправиться на фронт — ты получила разрешение на съемку. Наш генерал начинает наступление на талибов завтра на рассвете.

— А два арабских журналиста, они едут?

— Нет, только ты. Ты напишешь расписку, и все.

Мы выехали под покровом ночи. Я ехала в сопровождении трех афганских журналистов, близких генералу. Их звали Дауд, Фахим Дашти и Юсуф Жанесар. Они создали кинокомпанию по производству документальных фильмов «Ариана филмз» и снимали того, кого уважительно называли «господин Масуд» — его жизнь, боевые операции, интервью. При этом у них было чувство, что они работают на историю своей страны.

Еще не рассвело, когда мы доехали до военного поста. В свете зеленых ацетиленовых ламп, которые еще даже не погасили, раннее утро было похоже на конец света. Армия-призрак с трудом просыпалась, солдаты грелись у костров, их пату[2] были небрежно накинуты через плечо или намотаны на тело. Они выказывали удивительное для такого момента спокойствие. Я заметила солдата, сидящего и пытающегося соорудить из своего длинного шерстяного школа головной убор, похожий на тот, который носил Масуд. Мы все вместе выпили обжигающий чай.

Затем один моджахед проводил нас до танка. «Поднимайтесь», — приказал он. Я вскарабкалась на самый верх и не пошевелилась, пока мы не доехали. Солнце встало. Я поняла, что переживаю уникальный момент. Я находилась в опасной ситуации. На фоне сказочного пейзажа будут погибать люди, возможно на моих глазах. Неясный страх больше не покидал меня.

На передней линии фронта триста-четыреста воинов готовились к бою: одетые в шальвар камиз[3], обутые в сандалии, нищие, в отрепьях, с гранатометом на плече или с автоматом Калашникова на ремне. Слышалось глухое клацанье автоматов, которые воины проверяли в последний раз. То были совсем юные горцы, которые еще вчера карабкались, проворнее горных коз, по склонам и тропинкам. Мальчишки. Я снимала их со сжимающимся сердцем. Командир, едва ли старше их, напутствовал их на дари[4]: «У вас украли ваши земли, убили ваших отцов, ваших братьев. Сегодня именно вы можете вернуть то, что вам принадлежит. Вы должны бороться из последних сил, чтобы ваши братья могли жить».

Они не уступили бы свое место никому. Я спросила у парня в паколе: «Почему вы здесь?» Он не выказал особых эмоций, особой ярости и сказал обычным тоном: «Талибы взяли наши земли на холмах. Затем людей старше 25 лет, чтобы послать их на фронт. Там они погибли… Поэтому многие перешли на другую сторону и примкнули к моджахедам». За ним его товарищи с важным видом одобрительно кивали головой.

Начали раздаваться крики: «Амер Сахеб, позволь нам умереть за тебя!» Они испытывали абсолютное доверие к своему предводителю. Ведь он приказал своим убить его в случае, если у врагов появится возможность взять его живым.

Я столкнулась с удивительным, тревожным и слишком реальным миром.

Тяжелый пулемет стрелял не дальше, чем на 300 метров. Молодые солдаты забрались в кишку первой траншеи, наиболее удаленной от линии фронта. Несколько минут назад они уважительно отвечали на мои вопросы. Теперь с таким же достоинством они шли на смерть. Повсюду взрывались снаряды. Мужчины больше не разговаривали. Каждый знал, что боеприпасы наперечет.

Мы с Даудом и Фахимом молча стояли рядом, опершись о земляной вал траншеи. Потом нам приказали подняться на командный пункт. Там беседы с военными продолжились за чашкой чая, как если бы снаружи ничего не происходило, как если бы на расстоянии нескольких километров отсюда мальчишкам не грозила смертельная опасность. Солдаты шутили по радио. Я слышала их смех. Дауд объяснил: «Они говорят с талибами, которые находятся на противоположной линии фронта». Я не верила своим ушам.

Появился командующий: «Надо отходить. Дела плохи». Наступление срывалось. Пришлось быстро идти до военного грузовика. Снаряды рвались со всех сторон — то справа в поле, то слева, совсем близко. Мы проезжали мимо раненых, лежащих повсюду в ожидании эвакуации. Зачем смотреть по сторонам? Я трусливо прятала глаза. Страх, который до сих пор повиновался мне, совсем распоясался. На посту Фахим сообщил, что он возвращается в Роджа-Бауддин.

— Ты остаешься?

— Нет, я еду с вами.

Военные размещали раненых в грузовике прямо на полу, нам же отвели скамейку. Было ясно, что я занимала чье-то место, одного из тех раненых, которые часами будут ждать следующего грузовика. В моих ногах на полу умирал мальчишка. Совсем ребенок. Я все бы отдала, чтобы быть медсестрой, а не журналистом. Несмотря на это, на все эти эмоции, у меня появилось желание взять камеру и снимать.

Я посмотрела на трех своих друзей, сидящих на скамейке. Все трое афганцы, журналисты. Они посерели, на них не было лица, и, что хуже всего, они были так несчастны. Я никогда не видела, чтобы мужчины были более несчастны. И моя камера осталась выключенной.

Грузовик высадил нас перед домом, где жила семья, которая встретила нас просто, с уважением, взяв наши руки в свои и прошептав салам. Позже за нами придет другая машина. Все молчали. Свет керосиновой лампы заострял напряженные черты. И каждый умудрился найти укромный уголок, чтобы тихо поплакать.

Песчаная буря парализовала Роджа-Бауддин. Она покрывала все окружающее, людей, животных, машины, удушающим хищным облаком. Завывания дождя били по нашим оголенным нервам. Мы изнывали от изнуряющей жары конца лета. Людей было так много, что Зубайр был вынужден делить свою комнату с двумя гостями — арабскими журналистами. Но он не мог уснуть. Ему было не по себе. Он вернулся в свой кабинет, где и спал прямо на полу.

В своей комнате, устроившись на кровати под москитной сеткой, я думала о будущем. Мне удалось продлить отпуск, но рано или поздно придется возвращаться. Я не смогу продолжать жить, как если бы всего этого не было. Последние недели подарили мне головокружительные эмоции. И все это время у меня было какое-то удивительное душевное спокойствие.

Начиная с 17-летнего возраста, когда меняются и тело, и разум, когда начинается взросление, я искала смысл жизни. Должен же он быть у нее. Жизнь не может ограничиваться кучкой мелких удовольствий, печалей, чередой привычных и автоматических действий — нет, это невозможно. Наверняка есть во всем некий смысл. Вопрос этот очень волновал меня, я ломала над этим голову. Я предпочла бы потихоньку шагать своей дорожкой и оставить все идти своим чередом. Но это у меня не получалось. Я из стыдливости никому не говорила об этом, пыталась найти какое-то решение, направить энергию в нужное русло. Иначе она закипала во мне и оборачивалась против меня же самой. То я готова была горы свернуть, то впадала в безнадежную хандру. Это было ужасно. Что я только не предпринимала: йога, сеансы релаксации, коучинг, эзотерическое чтение, развитие личности — все способы были хороши, чтобы найти душевное успокоение хоть ненадолго, заполнить пугающую пустоту и найти свой жизненный путь.

В тишине гостевого дома я представляла себе возвращение во Францию и пыталась анализировать. Ничего хорошего: отсутствие личной жизни, чувство одиночества. Что касается работы, она не отвечала моим ожиданиям. Надо было выкарабкиваться из всего этого, и быстро. Что мне было терять?

8 сентября погода улучшилась, и служба безопасности решила, что мы должны уступить место тем, кто томился в ожидании в Душанбе. Накануне Франсуаза Косс сумела улететь в Таджикистан. Пришла моя очередь. Я уже не возьму интервью у генерала Масуда. Жаль. Итак, я присоединюсь к Шанталь Верон на юге Панджшира. Я смотрела на коллег-марокканцев: они тоже возвращались недовольные, вынужденные выехать вслед за мной.

В саду, ожидая джип, который должен был отвезти меня на вертолетную площадку, я прощалась с группой. Я попросила Кассима дать мне номер его телефона в Брюсселе. К сожалению, он недавно его поменял, а новый еще не запомнил. Подошел Азим, шеф по безопасности. Расстроенный. И было отчего. Ужасные новости с фронта отняли последние остатки энергии. Кроме того, слишком много народу в гостевом доме, и у каждого гостя свои требования. Его работа состояла в обеспечении безопасности Масуда, а не в роли хлопотливого метрдотеля. Он поторопил меня — джип уже приехал.

На взлетной площадке офицер отказался взять меня на борт: вас слишком много, это опасно. Я вернулась в дом. Азим вспыхнул:

— Что ты здесь делаешь?

— Видишь ли, Азим, вертолет переполнен.

Он не захотел ничего слышать, схватил рацию и дал приказ взять меня. Я помахала в последний раз своим собратьям, оставшимся в саду.