Глава вторая От Кромы до Донца

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава вторая

От Кромы до Донца

Изгибистая, чистая речка Крома — один из мелких притоков Оки. На пригорке, сразу от чистого песчаного берега, начинается деревня Малая Драгунка. Глазастому путнику издали может показаться, что кто-то понарошку, пробуя богатырские силы, взял да сгреб неказистые избушки под шапками ржавой от непогоды соломы на этот пятачок земли. Крайняя изба с маленькими для тепла подслеповатыми окнами принадлежит Изотовым. В ней 9 февраля 1902 года появился на свет голосистый мальчонка, которого нарекли Никифором.

— Сие имя означает по-гречески победоносец, — сообщил важно сельский священник, записывая фамилию новорожденного в церковную книгу. — Аккурат родился в день святого Никифора.

«Еще совсем малым я ходил с отцом на Кром ловить волоком рыбу. И часто бывало так, что рыба, как нарочно, не ловилась. Отец ругался, невесело было и мне волочиться домой с пустым ведром», — писал о своей жизни в начале 30-х годов Изотов. Нужда вызывала в мальчике не уныние, не озлобление, а упрямство, стремление доказать, что он не хуже других, тех, у кого во дворе и лошади, и коровы. Прослыл сорванцом, дерзким забиякой — никому спуску не давал.

В конце лета 1909 года заявился домой отец, еще больше осунувшийся и злой — на прокладке шоссейных дорог измучился вконец. «Хоть и мало надежд, Маруся, что выйдет он в люди, — отец кивнул на Никифора, — да попробовать надо». Так оказался младший Изотов в церковноприходской школе и с неожиданным для родных и сверстников упорством стал осваивать азы наук; его хвалили за прилежание, сообразительность. Две зимы продолжалось учение, а затем пришлось самодельную школьную сумку сменить на кнут подпаска. А все из-за дьячка, дьявола хромоногого, как обзывала его мать Никифора.

Порвалась обувка, не в чем на двор выйти, вот и просидел Никифор неделю дома. Тут отец заявился, мрачно сообщил, что его рассчитали. «Опять запил?» — догадалась Мария Павловна. «Учить меня вздумала?»- вздыбился отец, но, пересилив себя, молча разулся, прилег на лавку. Никифор подхватил его сапоги — и айда в школу. Учитель сурово спросил: «Где болтался?» Не дожидаясь ответа, цепко ухватил за вихры, драл, приговаривая: «Соврешь, все равно соврешь…» Вывернулся мальчик и плюнул в ненавистное лицо с пегой бородкой. И очутился в холодном погребе. «Тут охо-лонь трошки», — мстительно вымолвил «наставник».

Уже совсем поздно было, когда Никифора хватились дома. Мать с отцом в школу заявились, вызволили сына. «Знать, не судьба», — горестно махнул рукой отец. Вскоре он подался на заработки в Геленджик. Сказывали ему, будто на Кавказе жить тепло и сытно. А Никифор попал к дяде. Вначале корову пас, потом взяли его на конюшню. Тянул подросток батрацкую лямку, пока не пришло осенью 1913 года письмецо от отца, в котором звал к себе всю семью, обещая «фатеру и стол». Когда Мария Павловна привезла Никифора и двух дочек в Геленджик, то квартира оказалась маленькой темной комнаткой, где пришлось спать на глиняном полу, укрываясь отцовским драным зипуном и материнским платком. Выяснилось также, что все надежды на благополучие семьи Изотов связывал с сыном — заранее договорился с хозяином номеров «Новая Россия» о месте дворника для него и даже успел выпросить «аванс» в счет месячной трехрублевки, положенной Никифору.

Не одних Изотовых гнала нужда из деревень: только в 1909 году уездные власти Орловской губернии выдали «на отход» 254 500 паспортов крестьянам, покидающим родной кров в поисках лучшей доли.

Ширококостный мальчик выглядел старше своих двенадцати с половиной лет. И потому спуску ему хозяин не давал. В четыре утра уже на ногах, метлу в руки — и скреби тротуар, дорогу, чтобы ни соринки! День весь на ногах — мало ли поручений от жильцов, да еще хозяин велел бегать на пристань с визитными карточками гостиницы, зазывать постояльцев. «Гляди, голодранцев не приводи», — поучал владелец «Новой России», грозя пухлой рукой, подрагивая налитыми щеками. Ох, возненавидел его Никифор, хуже чем хромого дьяка. Но злобе не удалось пустить корни в отзывчивой по природе душе мальчика по той простой причине, что еще чаще попадались ему на пути хорошие, отзывчивые люди. Случай свел его с буфетчиком парохода «Князь Оболенский» — подносил ему с пристани чемодан. Буфетчик, высокий, худой, с пушистыми усами, расспросил Никифора о житье-бытье. Узнав, что отец без работы да еще попивает, а мать с трудом устроилась в кухарки на курорт, неожиданно предложил: «Айда ко мне. Сколько тебе платят, трояк? Пятерку на пароходе дадут, харчи. Обучу тебя своему делу. Ха-арошая специальность, брат». Кто же в таком возрасте не согласится служить на пароходе?

— Отдать концы! — командует с мостика человек в белой фуражке и с золотыми нашивками на рукавах.

Режет морскую волну острый нос, шлепают колеса по соленой воде. Благодать!.. Щурит глаза Никифор, следя за пенным следом за кормой. «Князь Оболенский» ходит в малом каботаже, под прикрытием берегов. А все равно на нем — морской шик. Палубы отмыты до белизны, все медное сверкает, пассажиры нарядны и беззаботны. «Эй, мальчик, пару пива…» И посуду мыл, и помои таскал, и обувь пассажирам чистил, и за папиросами бегал в буфет. Поздними вечерами Рютин, так назвался буфетчик, угощал мальчонку бутербродами с сыром, пододвигал тарелку с колбасой, наливал сладкого чаю. В рундучке нашлись у Рютина книги, но к ним Никифор интереса не проявил, зато любил листать годовую подшивку «Нивы». Рассматривал фотографии, читал надписи к ним. Так незаметно начал приобщаться к чтению. Иная жизнь слегка приоткрыла краешек занавеса перед смышленым подростком, а пришли в Геленджик, увидел Никифор на пристани хмурого отца. «В пекарню пойдешь», — решительно заявил он.

Вставали пекари в три утра, разжигали печи, месили тесто. Никифор драил полы, чистил корзины для хлеба — и так до полуночи. Ученикам в пекарне деньги не платили. «Хватит того, что хлеб в себя бесплатно пихают да ремеслу учатся», — говаривал хозяин. А когда владелец гостиницы предложил старшему Изотову платить за сына пятерку в месяц, если вернется в дворники, то Алексей Иванович согласился.

Что ж, все лучше, чем в духоте пекарни. Вновь взялся за метлу Никифор. Но оставил в памяти след Рютин, запали в сердце рассказы о несправедливости жизни, о богатых и бедных, спокойная уверенность буфетчика в том, что так — несправедливо, так не должно быть, и народ рано ли, поздно ли сам станет хозяином в России. Часто бегал Никифор на пристань, издали размахивал руками, видя подходящий пароход со знакомыми обводами, видел Рютина, передававшего ему привет матросским телеграфом — руками.

Бросался к нему. Прижимался к ставшему близким человеку, который всегда находил добрые слова, ободрял, обнимал по-свойски, обрадованно тянул: «Да ты, брат, все растешь, скоро на камбуз пригнувшись входить будешь». — «Матросом хочу», — делился он доверчиво с буфетчиком, и тот серьезно разъяснял, что, конечно же, почему не пойти со временем в матросы. А еще лучше — метить в штурмана, для чего учиться надо, а цель уж если выбирать, то видную, большую, чтобы смыслом вся жизнь наполнилась.

Где-то шла война, знали о ней по газетам да прибывающим в морской госпиталь раненым. Подростки купались в теплой бухте, швырялись друг в дружку медузами, прокалялись дочерна под южным щедрым солнцем. В теплый осенний день провожал Никифор Рютина к пароходу — «Князь Оболенский» в ночь отходил с новобранцами. Под утро жителей городка разбудили далекие выстрелы. Вечером Никифор, вернувшись домой, увидел своего друга. Рютин и отец курили самокрутки, мирно беседовали, и Никифор удивился улыбке на лице родителя, подумал по-взрослому: «Хороший он человек, да судьба его задавила». Буфетчик с парохода рассказал, что «Князь Оболенский» затонул в Новороссийском порту, а ему, Рютину, завтра надо уехать в Кабарду, он родом оттуда. Почему-то не пошел в номера «Новой России», где всегда останавливался во время стоянок парохода, а попросился прикорнуть у Изотовых в уголку. Утром он исчез, а отец задумчиво сказал: «Куды же он подался? В Ростов, наверное, а может, даже в Москву. Одно слово — революционер…» — «В Кабарду он собирался», — подсказал Никифор, но отец, глянув на сына, ничего не ответил.

Той же осенью семья Изотовых уехала из Геленджика в село неподалеку, а прожив в нем недолго, двинулась во Владикавказ. Но и здесь отец работы но нашел, сообщил через несколько дней свое решение:

«Поедем к брательнику в Таганрог, там и осядем». Не зря говорится, что скоро только сказка сказывается. На окраине красивого белокаменного города брательника отца не нашли. Соседи сообщили, будто бы подался тот в Горловку, на шахту наниматься.

Ах, Горловка, мать городов шахтерских… Ранней весной 1806 года талые воды подмыли овраг, обнажив черный шершавый пласт. Крестьянин Андрей Глуходел догадливо определил, что на его наделе обнажилось «земляное уголье», которое сулит немалые прибыли — бахмутские кузнецы щедро платили за него. Сговорившись с шестью соседями, Андрей, убрав урожай, составил артель. И осенью, после Покрова, отец Мефодий окропил святой водой край подмытого оврага. Так появилась в степи первая шахтенка-дудка.

Отрыта в земле яма, устроен ворот — простейшая грузоподъемная машина на одной лошадиной силе, каковую в ее сивеньком естестве безжалостно стегает хозяин, гоняя вокруг ограждающего «ствол» частокола. Ходит вверх-вниз бадья, растет куча отбитого киркой и поднятого наверх угля. В короткий срок на угодьях Железнянского сельского общества у реки Корсунь выросло несколько десятков таких шахт-дудок. Называли их еще «мышеловками».

По утверждению старожилов, как-то к одной из таких дудок подъехал в экипаже молодой человек в форме горного инженера. Запомнился он тем, что безбоязненно забрался в бадью и спустился в ствол-яму, не страшась испачкаться. А поднявшись на-гора и переговорив с добытчиками «земляного уголья», задумчиво крошил в сильных пальцах грудку угля. Это и был инженер Петр Николаевич Горлов. Он сумел убедить дельцов, взявших подряд на строительство Азовской железной дороги, начать разработку случайно обнаруженных крестьянами мощных пластов жирных, спекающихся углей. Заложенный здесь рудник, считал Горлов, сможет обеспечить топливом новую железнодорожную ветку. В конце марта 1868 года под руководством молодого инженера здесь заложили Корсунскую копь № 1 или Первый рудник, положивший начало нынешней шахте «Кочегарка». А рядом вырос поселок углекопов — Горловский посад. Со временем неподалеку от рудника была построена железнодорожная станция Горловка.

Самой доброй оценки заслуживает деятельность русского инженера Горлова. Петр Николаевич родился в 1839 году в Подмосковье, в семье бывшего иркутского губернатора. Однако губернатора не обычного, а известного своими прогрессивными взглядами и уволенного в отставку за содействие ссыльным декабристам. Его сын, Петр, уже после смерти отца закончил с золотой медалью корпус горных инженеров Петербургского университета. По настоянию Горлова хозяева Корсунской копи раскошелились на проходку нового ствола, установку на руднике водоотливочной машины и вентиляторов, строительство наземных сооружений. Петр Николаевич первым в России разработал технологию добычи угля на крутопадающих пластах, оборудовал рудники отечественными машинами, был инициатором открытия на территории Первого рудника штейгеровского училища. Умер Горлов в Петербурге в 1915 году, но его имя живет в славном богатыми революционными и трудовыми традициями горняцком городе Донбассе.

Но талантливые инженеры не могли обуздать аппетиты алчных хозяев Общества Южнорусской каменноугольной промышленности. Жестко выжимали прибыли из рудников акционеры Мей, Эллисон, Виннер… Что им, иноземцам, было до судеб горнорабочих? Взрослые за 12–14 часов работы в руднике получали тридцать рублей в месяц, ребятне на выборке породы платили по двадцать копеек за день. Нужда и болезни прочно обосновались в поселке Первого рудника. Летом 1892 года через жалкие хибары углекопов прошла эпидемия холеры, оставив после себя густое засево крестов на местном кладбище. В 1899 году из-за скопления метана — на руднике из экономии держали всего одного газомерщика — произошел взрыв. Под траурный рев гудка хоронили 31 погибшего горняка. Горько звучат слова старой песни:

Шахтер рубит со свечами,

Носит смерть он за плечами.

Позади она стоит,

Кулаком ему грозит…

«Каждый день обвалы, каждый день увечья, каждый день шахтерская кровь», — с болью говорилось в листовке, выпущенной через несколько дней после взрыва Донским комитетом РСДРП.

В далеком Петербурге и неподалеку, в Ростове-на-Дону, начало нового века рабочие отмечали стачками, демонстрациями. В поселках металлургов и горняков Юзовки (официально городом нынешний областной центр Донецк стал в 1917 году), Горловки начались революционные волнения. Хозяева, чтобы увеличить прибыли, пошли на массовые увольнения рабочих. Полученных шахтерами при расчете денег едва хватило на уплату долгов в лавки мелких торговцев-паучков. Сотням семей грозила голодная смерть. Рассчитанные рабочие требовали хотя бы оплатить им проезд до родных мест, откуда в свое время подались на заработки. Наибольшими волнениями отмечена весна 1903 года, когда отчаявшиеся договориться с предпринимателями рабочие тысячами выходили на демонстрации, многие громили лавки, разгоняли полицейских. Всеобщую забастовку в апреле 1903 года одними из первых поддержали горняки Первого рудника. На шахтном дворе, на Николаевской площади Горловки появились казаки. Но эта полицейская акция еще больше озлобила людей. Волнения охватили весь Юг, в поддержку шахтеров и металлургов начались стачки в Одессе, Екатеринославе, Николаеве.

По рукам ходила выпущенная листовка: «Тяжело живется вам, шахтеры. Тяжко достается вам кусок хлеба. Лишились вы земли, и нужда оторвала многих из вас от родных, жен и детей, загнала в этот глухой угол и мрачную проклятую шахту, темную, как ночь осенняя! Луч солнца никогда не проникает туда. Нет и воздуху в шахте: копоть и угольная пыль наполняют ваши легкие. Вода пронизывает ваше тело до костей. Грязь и сажу ничем не отмоешь…» Такова была подлинная картина жизни рудокопов.

Поговаривали, будто листовки со жгущими сердце словами написал большевик Аркадий Яковлевич Коц, человек удивительной судьбы. Сам он с Юзовки, а в Горловке закончил штейгерское училище, устроился на Первый рудник. За революционную деятельность попал под надзор полиции, вынужден был эмигрировать за границу. Здесь Коц, знаток шахтерского быта, создал несколько стихотворений. Одно из них, «Песнь пролетариев», неоднократно печаталось в революционных изданиях:

Не устрашит нас бой суровый…

Нарушив ваш кровавый пир,

Мы потеряем лишь оковы,

Но завоюем целый мир!

Коц вернулся в Донбасс в 1903 году уже известным всей революционной России человеком, автором русского текста «Интернационала». Аркадий Яковлевич сделал его перевод в 1902 году… Он умер в мае 1943 года, накануне освобождения родного края от фашистов, благополучно избежав ежовских репрессий.

В историю Горловки вписано много славных имен… С фотографии умно смотрит на вас сосредоточенный широколобый человек в круглых очках с ровным твердым ртом. Это — Андрей Семенович Гречнев, бывший учитель рудничной школы, первый секретарь шахтерской большевистской организации. Прибыл новый учитель на рудник как-то незаметно, с небольшим сундучком в руках. Снял квартиру, а потом пошел по землянкам знакомиться с шахтерами, заходил и в казарму к солдатам. Рассказывал о новостях в Петербурге и Москве, охотно подпевал любимые горняцкие песни «Гудки тревожно загудели…» и о судьбе коногона, которого несут с разбитой головой. Позже Гречнев съездил в Луганск, старые друзья познакомили его с молодым слесарем Климентием Ворошиловым — одним из руководителей луганской организации социал-демократов, и тот снабдил учителя политической литературой и листовками.

Незаметно, неторопко новый учитель вошел в сознание горняков своим, понятным и нужным человеком. При рудничном училище организовал Гречнев хор, стал вести занятия со взрослыми. Не только учились читать и писать, но и обсуждали обстановку в Донбассе, в России. «А вот что написано», — говорил между прочим учитель и прочитывал несколько фраз о жизни трудового народа из листовки, привезенной из Луганска. С близкими учениками штейгеровского училища Гречнев сделал устройство для гектографирования прокламаций, листовок. И на «спевках» хора его участники вместе с текстами дозволенных царской цензурой песен получали листовки. Когда произошли кровавые события 9 января 1905 года, на Первом руднике уже действовала сильная большевистская организация, поднявшая шахтеров на забастовку. Обстановка все больше накалялась, волнения среди горняков росли. К лету в Горловке действовала боевая рабочая дружина, которую возглавил учитель Андрей Гречнев.

Под его руководством шахтеры Первого рудника напали на полицейский участок. Вооруженные только обушками и ликами, выкованными в шахтной мастерской, они арестовали и обезоружили всех полицейских, захватили станцию Горловка. Из аппаратной Гречнев за своей подписью дал телеграммы в Енакиево, Дебальцево, другие центры Донбасса с просьбой помочь восставшим горнякам. Уже к вечеру поездом прибыли енакиевские рабочие. У станции завязались ожесточенные бои. Дружинники сражались самоотверженно, но одолеть регулярные части не смогли. Триста горловчан погибло на баррикадах и в уличных боях, сотни брошены за решетку. Суд состоялся в Екатеринославе, восемь героев-повстанцев были приговорены к повешению. «Мы предпочитаем лучше быть замученными в тюремном подземелье-карцере или быть расстрелянными, чем стать предателями, изменниками нашему общему делу. О, нет! Враги наши этого не дождутся!» — писал из застенка большевик рабочий Григорий Ткаченко-Петренко, енакиевский металлист…

В темных норах, в подземном аду

Уголь вновь добывали шахтеры,

Чтоб в семнадцатом грозном году

Загорелся он в топках «Авроры» —

напишет позже донецкий поэт Н. Домовитов.

А Гречневу удалось с группой дружинников добраться до Юзовки, оттуда, через Ростов-на-Дону в Москву. Мог ли Андрей Семенович в те годы даже предположить, что вернется в Горловку только через пятьдесят лет, в 1955 году, пенсионером. Увидит в местах своей боевой юности белокаменный город, прорезанный лентами шоссе со скверами на прежних ухабистых улицах, а вместо приземистого вытянутого здания рудничного училища красавец Дворец культуры шахты «Кочегарка». В шахтном музее есть картина художника М. Саблина «Вооруженное восстание рабочих в Горловке». Снег, баррикада, дружинники с револьверами и винтовками, красный флаг в чьей-то руке, а дальше цепь идущих солдат. Никто деликатно не спросил, почему отвернулся первый большевистский вожак горняков, достал платок из кармана. Восстание в декабре 1905 года было подавлено, но революционный дух горловчан сломить не удалось.

Да и что могло измениться в условиях труда, жизни шахтеров? В 1892 году известный художник Н.А. Касаткин впервые побывал в Донбассе. Вырвавшись от опеки любезных горных чиновников и администраторов, Николай Алексеевич решил инкогнито посетить несколько рудников. И чуть не поплатился за такое легкомыслие. Когда он попытался поговорить с шахтерами об их житье-бытье, настроениях, то один дюжий крепильщик насмешливо сказал: «Гляди, други, какая птица до нас заявилась? Платье простое надел, нашенское, а руки-то, на руки гляньте! Валяй отсюда, шпик». — «Как это валяй? — вмешался рябой коногон. — Вяжи ему руки, в шурф сбросим».

И лишь когда Касаткин показал им альбом с эскизами, рассказал, что хочет показать человека труда Донбасса, униженного, но не сломленного, поверили ему шахтеры. В общей сложности девять лет изучал художник труд и быт горняков, спускался в забои, брался за обушок, фотографировал людей после смены и на гулянье. Донецкий цикл картин принес Касаткину широкую известность. Его работы «Шахтерка», «Шахтер», «Углекопы. Смена» раскрывали глубокий внутренний мир людей труда, которых хозяева презрительно именовали «быдлом». О заключительной картине этого цикла «Шахтер-тягольщик» художник, показывая своего героя в забое, писал: «Нелегко дышится на глубине сотни саженей под землей, угнетает, давит сознание той громадной тяжести, в которую упирается согнутая спина тягольщика, волокущего санки с антрацитом. Воздух насыщен пылью угля и копотью лампочек, пламя часто меркнет от отсутствия кислорода. Там, где не может работать животное, его заменяет человек». Эти слова — тоже картинка с натуры.

Перед первой мировой войной в Горловке образовалась сильная большевистская подпольная группа. Одним из ее организаторов стал Петр Анисимович Моисеенко, профессиональный революционер, которого знал и ценил Владимир Ильич Ленин. Этому крепкому подвижному человеку исполнилось шестьдесят лет, но он по-молодому бодр, энергичен, неутомим, вот только говорил глуховато — еще бы, пять ссылок за плечами. Петра Анисимовича знали как руководителя знаменитой Морозовской стачки 1885 года. Поселился он у кузнеца Первого рудника Семена Яковлевича Бескаравайнова. Центр большевистской группы составили рабочие Ртутного рудника, а также шахт № 1 и № 5. Хозяин квартиры сразу же стал одним из помощников Моисеенко в распространении среди шахтеров «Правды». «На Первом руднике выписка доходила до двадцати экземпляров: работа наша все ширилась, захватывая все большее количество людей… Газета «Правда» давала нам все», — говорится в «Воспоминаниях» П. Моисеенко. Горловчане коллективно читали «Правду», напечатанные в ней статьи разъясняли им многие вопросы об обстановке в стране. «Хорошо бы и о нашей шахтерской жизни почитать», — делились доверенные рабочие с Петром Анисимовичем.

В это время в Горловку приехал старый друг и соратник Моисеенко Григорий Иванович Петровский, депутат IV Государственной думы от социал-демократов. Прибыл он с заданием партии встретиться с большевиками-шахтерами Горловско-Щербиновского района Донбасса. С ним и передал в редакцию Моисеенко свою статью, подписав ее для конспирации забавным псевдонимом «Старый воробей». Вскоре распространенный в Горловке номер «Правды» поведал о тяжкой работе и революционной борьбе шахтеров. Сбилась с ног полиция: жандармы установили дежурство на почте, взяли под наблюдение Первый рудник, но обнаружить автора статьи не смогли.

Такая была обстановка в Горловке, куда осенью 1914 года приехала семья Изотовых. «Недалеко от станции чернела острая гора, и на высоком сооружении вертелись большие колеса. Я впервые увидел шахту, и она показалась мне диковинной», — вспоминал Н.А. Изотов через много лет. Двенадцатилетний мальчонка увидел террикон Первого рудника, той самой «Кочегарки», которая вскоре стала для него родной на всю жизнь.

Приезду родичей брат не обрадовался. Когда Изотовы с трудом разыскали его землянку, то удивились тесноте — в комнате с промазанным глиной полом умещались семья брата Алексея да еще его теща с родней. Кое-как разместились, затопили печь, согрели жестяной емкий чайник; за жидким чаем вяло шла беседа. Деревенские новости брата мало интересовали. Работал он на коксовых печах, посерел лицом, согнулся, часто кашлял. Посоветовал Алексею проситься на Первый рудник. «Рядышком тут…».

Отец ушел с рассветом, а вернулся поздно, хмельной и злой. Тяжело опустился на табурет, прохрипел: «Пропали теперь…», положил голову на кулаки, заплакал. Выяснилось, что не только на Первом руднике, но и вообще в Горловке работы нет, да еще упрекнули: дескать, старый, немощный и без глаза, а туда же, работу ему давай. Вмешался брат, скучно посоветовал потерпеть, как-никак родня, куском хлеба поделится, на улицу не попросит.

Русоголовому Никишке дома не сиделось — бегал к руднику, дивился на подъемную машину, познакомился с хлопцами, что выбирали куски породы из угля, заглядывал на брикетную фабрику, поставленную рядом с шахтой. Как-то вечером сказал, что хлопцы советуют ему наняться на фабрику. «Что ж, попытка не пытка», — согласился отец. Вечером Никифор уныло сообщил, что берут с четырнадцати лет: вредное, мол, производство. Тогда брат предложил Алексею съездить в Малую Драгунку, поставить кому надо магарыч, выправить свидетельство, что Никифору уже четырнадцать.

Через несколько дней старший Изотов, очень довольный, привез нужную бумагу, радостно наставлял сына: «Гляди, ты рослый какой. Примут, не сумлевайся. Подмога какая теперь семье…»

О фабрике в округе шла дурная слава. Выпускала она брикеты из угля и смолы для корабельных топок. В цехе стоял смоляной чад, едкие испарения разъедали кожу, слезились глаза. Работали здесь по двенадцать часов. Почти два года просидел Никифор у конвейера, направляя готовые брикеты на сушку. В начале 1916 года перевели его на пресс, прибавили жалованье.

Фабрика выполняла военный заказ — брикеты из Горловки теперь шли и в топки крейсеров и линкоров, поскольку каменного угля не хватало. То, что заказ военный, было на руку хозяевам. Во-первых, они увеличили нормы, а во-вторых, якобы с целью охраны фабрики решили с помощью полиции привести рабочих к послушанию. В цехах стали появляться жандармы. Фабричные хмуро поглядывали на них, сдерживались.

Но вот мягким апрельским утром на фабричном дворе оказалась группа женщин. Одна из них, крупная, простоволосая отодвинула от входа жандарма, властно крикнула в гул цеха: «Мужики, что ж вы терпите. Над вашими семьями измываются — дети голодные, артельщики в долг не дают. Возьмите за бороду хозяина да тряхните покрепче». — «Но-но, дуреха, — испугался простоватый жандарм, толкая женщину от входа, — это же пропаганда, тебя за это знашь куды могут?..»- «Не пужай, мы пужатые, — огрызались женщины, смелея от растерянности стража порядка. — Сил нету так жить».

Так начиналась в апреле 1916 года всеобщая забастовка в Горловско-Щербиновском районе. Никифор оставил пресс, вместе с рабочими выскочил во двор. Густела, накалялась криками толпа: «Зовите Гюэна, пускай плату прибавляет… Где мусью? Кровососы…» Хозяин фабрики француз Гюэн был молод и краснолиц, носил аккуратную мушкетерскую бородку. Но выражение «дерните хозяина за бороду» толпе понравилось, фразу повторяли старые и молодые. «Смолой бороду намазать, а на голову брикет вместо шляпы», — озорно кричал Никифор.

Появился растерянный француз, пытался призвать людей к порядку, обещал рассмотреть требование рабочих: повысить заработную плату на пятьдесят процентов. До вечера с фабрики никто не расходился, брикетчики послали своих представителей на рудники с просьбой о поддержке. На Первый рудник вызвался сбегать Никифор Изотов. А когда вернулся, то фабрику уже окружили солдаты. Их вызвал на усмирение бастующих по телефону Гюэн. «Потрудитесь всем передать, — чеканил слова щеголеватый офицер, — за срыв военного заказа накажем зачинщиков, смутьянов пошлем на фронт». Рабочие возмущались: «Сам-то чего не на фронте?.. Ишь, гладкий какой…» Вязкий ком смолы угодил офицеру в грудь, второй сбил фуражку с головы…

На другой день воинский начальник предложил солдатам «временно» поработать до конца забастовки на фабрике. Через несколько часов солдаты с красными глазами выбегали из цехов, смачно отплевывались: «Нет уж, ваше благородие. Нехай лучше на фронт… Задохлись в чаду энтом». На фабричных стенах, заборах, домах появились листовки: «Товарищи рабочие! Бороться до победного конца!» Не знал тогда Никифор, что это — дело рук его соседа по улице, немолодого человека с округлой шкиперской бородкой, стоявшего у старика столяра на квартире, который всегда приветливо здоровался с подростком. Так судьба свела его с Петром Анисимовичем Моисеенко.

Забастовка приняла политический характер, к требованиям о заработной плате и восьмичасовом дне прибавились и другие. «Требуем прекращения войны, мира и свободы». К 20 апреля в Горловке остановились все шахты, всюду бурлили митинги. Во главе стачечного комитета стал Моисеенко. Как нельзя кстати оказался опыт Морозовской стачки. Петр Анисимович ездил по рудникам, выступал с зажигательными речами, призывал к свержению самодержавия. По его предложению среди населения объявили сбор денег, вещей, продуктов для помощи семьям бастующих. Горный департамент находился в Харькове, туда и шли тревожные телеграммы от администрации горловских рудников. Местные власти телеграфировали о забастовке в Екатеринослав. Из губернского центра отвечали: «Сейчас все меры хороши. Карать по военному времени». Полиция по ночам арестовывала активистов на рудниках — Первом, Никитовском, Ртутном… Но подавить забастовку властям не удавалось. Пришлось совету управляющих рудниками согласиться поднять плату рабочим на сорок процентов. Это была большая победа горловских пролетариев.

Но если пошли на уступки хозяева, то полиция, напротив, решила использовать волнения на рудниках, чтобы покончить с крамолой. И 2 мая 1916 года, когда тысячи радостных одержанной победой в забастовке шахтеров собрались на маевку, на них набросились казаки и жандармы. Участвовал в этой маевке и шахтарчук, как называли мальцов в Донбассе, Никишка Изотов, не по годам рослый, с русой шапкой волос и большими руками. Видел он, как после залпа упали в крови несколько человек. Второй залп вдогон разогнал людей. Позже Изотов, которого затащил в свою землянку горняк с шахты № 5, узнал от него: четверо «наших» убито, несколько ранено, двадцать арестовано. Утром в поселке шныряли полицейские, задерживали подозрительных. «Многое я передумал за эту ночь, и все происшедшее навсегда зарубцевалось в памяти и сердце», — напишет в своих воспоминаниях Н. Изотов.