Глава десятая Москва рукоплещет

Глава десятая

Москва рукоплещет

Жаркое лето выдалось в 1934 году. Для горняков «Кочегарки» жаркое и в переносном смысле. Как известно, 26 января — 10 февраля проходил XVII съезд партии, который утвердил резолюцию о втором пятилетнем плане. Коллектив шахты поставил перед собой новый рубеж — 3 тысячи тонн угля в сутки. Ударники шли впереди в борьбе за большой уголь.

А планета Земля жила своей неспокойной, суетной жизнью, чередуя приливы с отливами и в природе, и в отношениях между странами. Москва отмечала юбилей Бориса Иллиодоровича Российского, «дедушки русской авиации». Исполнилось «дедушке» всего-то пятьдесят лет, но какая бурная и прекрасная жизнь у него за плечами; ее хватило бы на десяток биографий. Российский первым поднял воздушный аппарат «блерио» над Ходынским полем, ставшим впоследствии при его активном участии аэродромом. В 1908 году Российский сконструировал планер и перелетел через Клязьму. Годом спустя создал кружок воздухоплавателей. Среди них был и будущий авиаконструктор Туполев.

Уехал в Париж, встречался с теоретиками авиации, поступил на завод «Дукс», чтобы «потрогать руками самолет». Работал сдатчиком самолетов в воздухе, испытал более тысячи аппаратов. Во время гражданской войны возглавил Военно-революционный комитет по авиации, изобрел авиасмесь для заправки самолетов, ездил по рабочим клубам, агитировал молодежь «за авиацию».

Правительство высоко оценило заслуги Российского. «Дедушку» наградили орденом Трудового Красного Знамени, присвоили ему звание заслуженного летчика СССР, передали в личное пользование самолет. Кстати, вместе с персональной пенсией.

В те же дни один из самых мощных ледоколов в мире «Красин» отправился из Кронштадта в бухту Провидения.

В Москве состоялась конференция о трудовой терапии. Психиатры, психоневрологи объявили о необходимости создавать повсеместно мастерские всякого рода при городских больницах, а также фермы, огороды, сады при загородных. Труд лечит нервы и многие недуги. Таков был девиз совещания.

А в Париже в эти же дни вышел очередной номер журнала оккультизма и магии «Черный козел». С советами о гадании на пресловутой кофейной гуще и внутренностях животных. Внимание парижан привлекает необычный процесс. Некто Елена Бамберже устроила спектакль на Елисейских полях, приняв публично имя Души Эсприловой. И заявила, что именно в нее переселилась душа прославленной русской балерины Анны Павловой. Среди публики — муж балерины Кшесинской, великий князь Андрей Владимирович. Адвокаты настаивают, что душа Анны Павловой, скончавшейся несколько лет назад в Лондоне, обитает в теле Бамберже-Эсприловой. Суд серьезно решал вопрос о переселении душ и счел его возможным. Публика аплодировала…

Помилуйте, фарс? Или, может быть, суд происходит во времена средневековья? Но нет, все это происходило в середине 1934 года. А жизнь шла, выставляя позади каждого события памятные им вешки.

Как же радовался Сашко, как гордился, когда сам главный инженер поручил ему и Изотову пробить гезенк — вертикальную выработку по пласту, соединяющую два горизонта. Да еще пообещал: «Если досрочно пройдете, то на финише вручим вам хромовые сапоги и по плащу». Такие сверкающей кожей сапоги и черный плащ были в ту пору мечтой горловских парней. Изотов, выслушав главного инженера, хохотнул:

— Ну, раз такая премия… Только мой размер не забудьте.

— Знаю, сорок пятый растоптанный, — серьезно ответил главный.

— Можно и сорок шестой, — в том же тоне сказал Изотов. — Постараемся!..

О сапогах, конечно, сразу позабыли. Сашко ликовал, что будет в паре с Изотовым работать. За ним еще угнаться надо. «Да уж не отстану», — самолюбиво размышлял Степаненко. Бить гезенк стали двойным ходом. Вначале отбойными молотками на сажень снимали уголь с одного бока, крепили, затем принимались за другую сторону. Прошли уже немало, как вдруг раздался шорох, посыпался сверху отжатый горным давлением уголь.

— Заиграла «Мазурка», — весело бросил Сашко, укладывая крепежные стойки.

В это время за стяжками деревянных венцов, охвативших края выработки, шумно осела порода.

— Выброс это, — глухо сказал Изотов, и Сашко почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Выброс сжатого в подземной пустоте метана — это авария, чреватая разрушениями. Немало погибло горняков при внезапных выбросах. По гезенку летели вниз уже крупные грудки угля. До штрека — метров семьдесят, не успеть, засыплет обоих. Слабо треснули, покосились стояки. Изотов уперся в них широкой спиной, выдохнул:

— Крепи, Сашко!

И Степаненко, упершись ногами в боковые породы, вбивал сильными ударами стойки, торопясь от страха, что Изотов не удержит крепь. Не смог потом вспомнить, сколько минут удерживал Никита Алексеевич на своих плечах тяжесть сдвинувшейся горной массы, как они выбирались на штрек. Впервые так близко прошагала опасность, и впервые Степаненко понял смысл старой горняцкой приговорки: «Шахта — не аптека». Не шуточные слова, а самое что ни на есть серьезное предупреждение, особенно молодым, часто самонадеянным новичкам. И еще очень удивлялся Сашко, что так спокоен был во время аварии Изотов.

— Да я не о выбросе думал, а как бы нам в том гезенке не остаться, — коротко ответил на его вопрос Никита Алексеевич. Положил руку на плечо ученика, посоветовал: — Через опасности, Сашко, нужно с улыбкой перешагивать. Страх в душе поселится, ничем его не прогонишь. Уходить с шахты тогда надо.

Они вместе вышли из клети, прошли к чахлой акации, уселись на уже пожухлую от палящего августовского солнца траву. Сашко видел, как Изотов машинально собирал в ладонь листья, сжимал их. Потом отряхнул с ладоней пыль, сказал с доброй улыбкой:

— Были бы нам хромовые чоботы… А ты молодец, Сашко, я думал злякаешься, — добавил он украинское слово. — Тогда бы нам амба…

Только при этих словах Сашко вдруг осенило: да ведь Изотов спас их обоих, ему он обязан, что видит солнце, сидит на траве. Да, жизнь шахтерская!..

Через несколько дней Изотов и Степаненко пробили гезенк, сэкономив сутки. Обоим в нарядной вручили после смены хромовые сапоги и по черному плащу.

— Помнишь, Сашко, костюм у тебя сперли? — спросил Никита Алексеевич. — Я ж тебя тогда не обманывал: будет тебе белка, будет и костюм. Вот шахта и наградила доброй справой. Так это только начало!..

Так случилось, что сапоги надели в дорогу. Не забыл Алексей Максимович Горький разговор с «богатырем» Никитой Изотовым, пригласил его официально с несколькими ударниками на Первый всесоюзный съезд советских писателей. «Помню, как мы стояли перед Алексеем Максимовичем Горьким в этих сапогах, как он тиснул нам руки, как попросил садиться, — делился в своих воспоминаниях Степаненко. — Горький попросил рассказать о себе, о том, чем живет ныне Донбасс. Внимательно выслушал, одобрительно произнес:

— Слышал, слышал. Изотовские школы теперь по всему Советскому Союзу гремят…

Через день горловчане увидели писателя на трибуне писательского съезда.

— Мы — враги собственности, страшной и подлой богини буржуазного мира, враги зоологического индивидуализма, утверждаемого религией этой богини… — говорил Алексей Максимович.

Сразу после доклада председательствующий объявил:

— Слово предоставляется лучшему ударнику Советского Союза товарищу Изотову.

В зале раздались дружные аплодисменты. «Инженеры человеческих душ», по известному выражению Горького, бурно приветствовали заслуженного мастера угля, воспитателя молодых горняков.

— Я обращаюсь к вам с этим призывом от имени 140 тысяч донецких шахтеров, — звучал голос Изотова. — Нашего Донбасса не узнать. Там, где капиталисты выжимали из рабочих все соки, пресекая в корне всякие культурные запросы, расцветает сейчас новая светлая социалистическая жизнь. Мы строим свои парки, свои стадионы, свои дворцы. Мы перестраиваем весь наш уклад, весь наш быт, мы жадно стремимся к знаниям, к культуре, к социалистической книге.

Эту книгу, увлекательную, насыщенную духом великой стройки, понятную для каждого рабочего, советские писатели должны дать. Но всю свою энергию, все таланты и знания квалифицированные мастера искусства должны вложить не только в свои книги, но и в воспитание, обучение молодых кадров…

Когда возвращались в тряском вагоне скорого поезда домой, шахтерский поэт Павел Беспощадный открыл тетрадь, начал читать новое стихотворение:

Товарищ Денисенко! Эти строки —

Несу тебе, как сердце, напоказ,

Прими, Семеныч, как поклон глубокий, —

Душевный дар поэта-горняка,

Как хорошо писать о нашем кровном,

О нашем близком, радостном, родном,

И строки лягут на бумагу ровно…

И далее шло обращение к Денисенко, который, прожив шесть десятков лет, вновь пришел на шахту, потому что новым заводам нужен уголь.

Изотов сидел, опустив плечи, слушал с мягким и светлым выражением лица и глаз задушевные строки о своем наставнике и друге. Беспощадный закончил, и он спросил тихо:

— Как назвал?

— Доброволец труда.

— Спасибо тебе, Павел, от всего сердца, — Изотов гулко хлопнул себя по груди, расстегнул воротник гимнастерки.

— Здорово, елкина мать, — отозвался Артюхов, глядя в окно вагона на пробегающие березы.

Горловка заканчивала свое знаменитое переселение. Исчезли утопающие в грязи хибары, горняки отмечали новоселья в чистых просторных квартирах.

— Взявшись за благоустройство Горловки, мы не только не ослабили борьбу за уголь, но еще больше усилили ее. Это только узколобым оппортунистам и злопыхателям из обывательского болота казалось, что благоустройство, мостовые, тротуары, парки, цветы — все это не только не имеет отношения к борьбе за уголь, но даже мешает этой борьбе. Чепуха, — говорил на городском партийном активе Изотов, отложив в сторону листки с составленными для него тезисами выступления. Да и те, что писал сам, тоже всегда на собраниях откладывал, увлекаясь живыми примерами и забывая о листочках с общими фразами.

Ему долго аплодировали, а в перерыве сердечно поздравляли, говорили о его ораторском таланте, а он отмахивался, смущаясь, просил не подначивать, утверждал, что сами дела ярко за себя говорят, а что слова!..

Многих инициативных рабочих из числа ударников выдвигали руководить участками, ставили механиками, а практиков, проявивших себя на руководящей работе, командиров «среднего звена», направляли учиться. Справедливо полагая, что завтра им понадобятся основательные знания и одного опыта уже будет недоставать для грамотного хозяйствования.

Ударники широко поощрялись во всех отраслях, а уж горнякам всюду — почет и уважение. Нарком тяжелой промышленности С. Орджоникидзе подписывал приказы о награждении передовиков, выделив для этого большой фонд. В числе других известных в стране героев труда Никита Изотов получил в личное пользование легковой автомобиль ГАЗ. Когда сгрузили с платформы черный фаэтон с откидывающимся верхом, екнуло у него сердце. Красота-то какая! Руками горьковских рабочих сделано, надо же, что мастерить научились. Чудо, загляденье.

Сел на кожаное упругое сиденье, покрутил баранку. Долго с лица не сходила улыбка.

Горкомовский шофер научил Никиту Алексеевича водить автомобиль. По выходным сажал Изотов в машину с десяток ребятни, возил по поселку. Выезжали и всей семьей к тихим лесным ставкам. Однажды добрались до Мариуполя, вдоволь наплескались девчонки в теплом Азовском море.

Одно уж которую неделю омрачало — не настроение даже, всю жизнь омрачало. Шахтеры Первого рудника проводили в последний путь Владимира Игнатьевича Стрижаченко — неунывающего железного Игнатыча, к которому тянулись и новички, и ветераны. Сожгла его чахотка. Долго не находил себе места Изотов, думал о парторге даже в забое, выкладываясь на полную мощность отбойного молотка. Охотно отдал бы десять лет жизни, лишь бы хоть на годок вернуть Игнатыча.

Пришла теплая багряная осень на донецкую землю, зашелестели под ногами опавшие в шахтном дворе желтые листья. На доске показателей цифра суточной добычи все поднималась. В добрые приметы осени сознание кочегарцев отложило и важное событие в жизни народа. Ноябрьский пленум ЦК ВКП(б) 1934 года отменил карточную систему на хлеб, мясо, крупы, муку, введенную в начале первой пятилетки. Крылатым стал лозунг партии «Кадры решают все».

Вновь стали приходить к Изотову мысли об учебе. Сашко рубал решительно:

— Тебя, Алексеич, хоть сегодня завшахтой ставь — вытянешь. — Горячился, видя, что недовольно морщится Изотов. — Что, не прав?

— В самую точку попал, — отзывался тот. — Свой участок вижу, прямо на ладони вроде он передо мной. А вся шахта — потемки. Пойми, сколько участков и служб связаны в один тугой узел. Тут без подготовки не разберешься.

— Иван Артемович начинал с ламповщиков, — спорил Сашко. — Вытащил же нашу шахту из прорыва и без диплома. Что, опять не прав?

— Вытащили шахту, положим, сообща, — вел свою линию Изотов. — Так Юхман практик, сколь уже руководит? Сам-то взялся бы шахтой руководить?

— При чем тут я? — сразу терялся Сашко. — Я ж не о себе…

— Ты подожди, подожди… Мы с тобой два сапога пара. Ты еще мне фитиль в забое вставишь. Не-ет, брат, руководить не просто.

Но так случилось, что в один из дней, когда в горкоме партии проходило совещание, Изотову предложили готовиться к экзаменам в академию.

— Это в какую еще академию? — еле выдавил из себя обычно находчивый Изотов.

— В Промакадемию… Кадры решают все. Нам прислали разнарядку из обкома партии. Готовься, летом проверим. Одним словом, Никита Алексеевич, бери соцобязательство сдать все экзамены.

Сказано было не в шутку. В парткоме шахты подтвердили: есть такое пожелание горкома, чтобы коммунист Изотов взял индивидуальное обязательство: хорошо подготовиться к экзаменам. Это — партийное поручение.

Шахта «Кочегарка» работала ритмично, электровозы вытеснили с откатки лошадей, а отбойные молотки дробно стучали во всех лавах. Приезжающих в Горловку гостей водили к гигантскому стеклянному колпаку, закрывшему последнюю землянку. Для потомства. На площадке в городском парке выступали синеблузники, высмеивали нерях и лодырей, пели частушки:

С обушком мы раньше были,

А теперь с машиною.

Права равные добыли

Женщины с мужчинами,

Наших горловских девчат

Можно издали узнать:

С книгами, газетами,

Чистенько одетые.

Взялся Изотов за книги с той же основательностью, с какой принимался за любое новое дело. Завел толстые тетради, сидел вечерами с учебниками, делал выписки, решал задачи. Два-три раза в неделю ходил в школы взрослых, занимался отдельно с преподавателями. Подросшие девчонки, Тамара и Зина, лезли на колени, задавали вопросы. Не сердился. Покачает на колене дочку, погладит по голове, потом — вторую, разведет руками: «Доченьки, за парту папка сел».

Понимала Надежда Николаевна, что надо ему учиться, к тому же Никиша слово дал. Тут уж — умри, не сдвинуть его. Жалела — вишь, похудел как. Варила украинские борщи с его любимой мозговой косточкой, икру из синеньких варила, тыквенную кашу. По выходным готовила вареники с сыром или вишнями, доставала сметану у соседей, кто коровку держал, по деревенской привычке сама пекла круглые пышные караваи, благо в магазинах мука появилась. Заводила разговор о том, где они жить будут, если Никиту примут в академию, как там девочкам будет. Москва представлялась огромной, шумной — ни тебе родни, ни соседей.

— Дай поступить, — легко отмахивался Никита, — а там снимем квартирку.

Он, как и Надежда Николаевна, не представлял даже, что можно жить отдельно от семьи, от своих дочек… После завтрака ходили в лесок, искали ягоды, грибы. Был у Изотова особый дар. Мог по каким-то даже ему непонятным признакам угадать родничок. Ложились на землю, осторожно отрывали ямку. И вот чудо — начинала ямка наполняться чистой водой, а там уже сбегал через край тонкий ручеек. Дети радовались. А после обеда — снова за книги. И так месяц за месяцем.

Проскочила зима и весна 1935 года в труде и учебе. Участок «Мазурка» шел с «плюсом», Юхман хвалил, сокрушался, что же он будет делать, когда Никита уедет в Москву.

— Подожди, Иван Артемович, бабушка еще надвое сказала.

Завшахтой трогал подбородок с ямкой посредине, сердился:

— Ну, если таких не принимать… Письмо в ЦИК напишу.

— Почему в ЦИК?

— Ну еще куда наверх, — не сдавался Юхман. — Так и напишу: мол, затирают Изотова бюрократы. Да нет, при-имут, — убежденно заканчивал он.

В начале июля 1935 года Изотов держал предварительные экзамены в школе. По полной программе: русский язык, история, математика, физика, химия… На неделю освободили его от работы. Но каждый вечер, сдав очередной предмет, приходил Никита Алексеевич на шахту. Весь участок тревожно спрашивал:

— Ну как?

— Нормально!..

Радостный принес Изотов в горком партии справку, что выдержал экзамены по всему курсу школы и показал хорошие и удовлетворительные знания.

— В отличники, правда, не выбился, — пошутил он. — Силенок не хватило.

Секретарь горкома Фурер положил ладони на его широкие плечи, закричал прямо в лицо:

— Дубинушка ты орловская. — Передразнил: — Силенок не хватило. Подвиг ты совершил. Понял? Без отрыва от забоя за полгода школу закончил. Поднял бы тебя, да не смогу, надорвусь.

«Выписка из протокола № 79 заседания бюро Горловского горпарткома от 27 июля 1935 года:

Рекомендовать для посылки в Промакадемию тов. Изотова Н.А. - начальника участка ш. № 1».

Перед тем как получил Изотов этот документ, случилось немало важных событий в его судьбе. Событий удивительных и во многом неожиданных. Его, орденоносца и ударника, делегировали от Донбасса в январе 1935 года на XIII Всеукраинский съезд Советов. Здесь Никита Алексеевич был избран членом Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета. В перерыве его поздравил с оказанным доверием Григорий Иванович Петровский, тот самый Петровский, что когда-то приезжал в Горловку, тот самый Петровский, что на XVII съезде партии сказал с трибуны: «…донбасские большевики сумели создать теперь уже не только отдельных Изотовых, а целые бригады, целые слои изотовцев».

И вот такая встреча.

Украинская делегация выехала из Киева в Москву, в ее числе находился и растерянный от множества поздравлений Изотов. А в феврале представителя угольщиков Донбасса Н. А. Изотова на VII Всесоюзном съезде Советов избрали в ЦИК СССР. По возвращении в Горловку ему и сообщили в горкоме партии: «Хотим направить тебя, Никита Алексеевич, в Промакадемию. Но знаешь, дело такое, ты профессор по обушку, а там настоящие профессора будут экзамены принимать. Скидок не делают никому, давай так договоримся: прикрепляем к тебе учителей, на шахту — ни ногой. Почувствуешь, что хорошо подготовлен и нас не подведешь, тогда примем официальное решение».

И вот решение принято.

Тут же Изотову вручили путевку в санаторий Наркомтяжпрома в Сочи, сказав, что для учения сил нужно не меньше, чем для работы. Девчонок оставили на мать, Марию Павловну, поехали с Надеждой Николаевной на машине. Дорога шла через Ростов, Туапсе. Далее до Сочи крутили виражи по побережью. Когда дорога выводила к берегу моря, то останавливались, жадно глядели на уходящую за горизонт синеву воды.

Общительный Изотов с первых дней отдыха обзавелся множеством новых знакомых. В номер к ним ходили целый день и металлурги Сибири, и нефтяники Каспия, и горняки Подмосковья. Изотов любил такие вечера, с удовольствием пел под гармонь или гитару. У него был высокий лирический голос, приятный такой тенорок, что крайне удивляло отдыхающих. Могучий Изотов, басит вроде при разговоре, а тут тенорок.

— Загадка природы, — сокрушался Изотов. — Не дал бог шаляпинского голоса.

Ездили в горы, на Красную поляну, благо машина своя, устраивали ранние рыбалки. Местные жители научили ловить ставриду. К завтраку мужчины приносили повару корзину свежей рыбешки, просили пожарить. И здесь, на пляже, Изотов выделялся среди мужчин ростом, спокойной повадкой. Что-то надежное, крепкое чувствовалось во всем его облике. Приятно было Надежде Николаевне видеть внимание со стороны даже незнакомых людей, улавливать: «Смотрите, Изотов…»

Сотрудник газеты «Кочегарка» Григорий Стеценко, старый приятель Изотова, забежал однажды в комнату возбужденный, не отдышавшись, зачастил:

— Дозвонился… Согласен… Завтра едем… Выяснилось, что Григорий позвонил на квартиру Николаю Островскому. Писатель, хотя только что перенес приступ тяжелой болезни, сам ответил:

— Островский слушает.

Стеценко передал желание горловских горняков повидаться, добавил, конечно, что среди них и Никита Изотов. Островский поинтересовался, знают ли его адрес шахтеры, услышав утвердительный ответ, без раздумий пригласил:

— Приезжайте в любое время. Буду рад встрече. Вот как запомнилась эта встреча ветерану Стеценко:

— Вчетвером — Изотов, забойщик бригадир Лавров, начальник жилотдела нашей шахты «Кочегарка» Черепня и я — сели в «газик» Никиты Алексеевича, подаренный ему наркомом Серго Орджоникидзе. Нашли Ореховую улицу быстро. Изотов, сидевший за рулем, посигналил, и к нам вышла худощавая женщина с короной кос, посеребренных сединой.

— Здравствуйте, мамаша! Мы к писателю Островскому.

— Шахтеры из Горловки? — спросила она. Мы дружно закивали головами.

— Коля сказал, что ждет вас. Добро пожаловать. Она повела нас в глубь усадьбы, к флигелю, через веранду, облепленную лозами винограда, провела в небольшую комнату с кафельной печкой в углу. Отсюда дверь вела в другую комнату, смежную, где слева у стены на кровати лежал Николай Алексеевич. Справа, у простенка между окнами, стоял столик, за которым сидела машинистка с блокнотом в руках — Островский диктовал.

— Шахтеры Горловки пришли, — сказала сопровождавшая нас Ольга Осиповна.

Лицо Островского озарилось улыбкой. Он сказал:

— Ну что ж, братишки-шахтеры, усаживайтесь и чувствуйте себя как дома. Вы, рабочие люди, пришли к рабочему человеку. Рад, очень рад, что вы ко мне заглянули. Давайте знакомиться…

Мы жали его руку, вглядывались в его лицо, известное по портретам. Когда подал свою огромную ладонь Никита Алексеевич, писатель сразу отметил ее:

— Вот рука рабочего человека, пролетария, перестраивающего мир. На этой большой руке вся жизнь твоя, братишка, мозолями выписана. Кто же ты?

— Я Изотов, — покраснев от волнения, ответил Никита Алексеевич.

— Изотов! Сам Никита Изотов, богатырь Донбасса ко мне пожаловал! Эт-то здорово! — воскликнул Островский. — Я читал о тебе книги, читал в газетах и журналах о твоих богатырских рекордах угледобычи, по радио слыхал твой голос. А теперь ты пришел ко мне со своими братишками-шахтерами. Рад! Спасибо!

А с Донбассом я тоже знаком, — продолжал он. — В двадцать пятом году принимал ванны на Славянском курорте. Изумительные там сосновые боры. Запомнилась встреча с шахтером, звали его Ермачок…

— Ты знаешь Ермачка? — радостно воскликнул Изотов. — Да это же наш, горловский забойщик.

Предупрежденные о недавнем приступе болезни писателя, мы начали переглядываться, пытались прервать затянувшееся свидание. Но Николай Алексеевич и слушать об этом не хотел.

— Да вы что, — с укоризной заметил он. — Я не утомлен, я работоспособен. И то, что вы сюда внесли революционный ветер шахтерской жизни, своего богатырского труда, — это меня вооружает революционным оптимизмом, заражает буйным комсомольским энтузиазмом… Что же замечательно! Партия Ленина поднимает шахтеров на-гора, к солнцу, к свету, к знаниям. Об этом мечтал Ильич…

Изотов: — Мы, шахтеры, очень любим красивые вещи и делаем все, чтобы Горловка была образцовым городом, осуществляем артюховский культбытплан.

Островский: — Что значит артюховский культбытплан?

Изотов: — Наш кочегаровец-забойщик Федор Артюхов выступил инициатором культурно-бытового переустройства Горловки. Это грандиозный план социально-культурного строительства. Коммунисты находятся во главе этой нужной и весьма полезной работы. Горловка наша не только дает сверхплановый уголек, но и преобразует быт шахтера. Мы строим добротные дома, где полный комфорт — вода, газ, электричество, санслужбы. Жизнь шахтерская расцветает, как розы. И все это литераторы должны знать, как и красивую душу углерубов, геологические условия, в которых трудимся во имя счастья людей земли, во имя мира без войн. Всю эту гамму, весь этот ритм нашего бытия смогут верно изобразить в своих сочинениях только те писатели, кто знает нас не понаслышке, а сросся с нами душой и телом. Вот так!

Островский: — Да, только тот писатель способен написать хорошую книгу о рабочем классе, кто сердцем врос в трудовые будни и сердцем понимает сущность социалистических преобразований, о которых ты говоришь, кто познал романтику рабочего труда, кто полюбил рабочего человека ленинской любовью…

Изотов: — Твой роман «Как закалялась сталь» мы полюбили, читали его и перечитывали не раз…

Островский: — Ну, это ты, братишка Изотов, мне уже кладешь на сердце свои дифирамбы. Я считаю, что моя книга имеет упущения и недостатки. Я рукопись сильно сократил. Может быть, это к лучшему, а сможет быть, и не в мою пользу…

Во время этой беседы в комнату вошла девушка-почтальон.

Выложив почту на стол, девушка вложила в руку писателя букет ярко-красных гвоздик. Островский ощупал цветы чуткими пальцами, и его лицо осветилось улыбкой:

— Спасибо тебе, сестренка, за гвоздики. Это мои любимые цветы.

Перед тем, как нам уходить, Никита Изотов, поднявшись с табуретки, наклонил голову, чтобы не стукнуться русоволосой головой о потолок, промолвил:

— У тебя, друг Николай, здесь тесно, как в забое шахты. Нужно тебе просторное и светлое помещение. Квартира твоя неважнецкая. А может быть, у тебя есть и другие заботы, нужды?

Тронутый этими словами чуткости и заботы, Николай Островский быстро и твердо ответил:

— Мне абсолютно ничего не нужно. Я и моя семья всем обеспечены. Все у нас есть! О квартире тоже вопрос снят с повестки дня. Григорий Иванович Петровский и украинская комсомолия уже об этом позаботились. Заходите, братишки-шахтеры! Прошу от чистого сердца. Рад буду. Вот возьмите и вденьте в петлицы гвоздики из этого букета. Пусть эти цветы светят вам ярко, как шахтерские лампочки. И прошу — заходите, не забывайте!

Когда мы выходили из флигеля, в петлицах наших костюмов были красные гвоздики Николая Островского. Взволнованный и восхищенный Никита Изотов по дороге к своему «газику» обронил незабываемую фразу:

— Какой Островский закаленный человек! У него действительно стальное сердце коммуниста. Он светится революционным оптимизмом. Мы, братцы, с вами видели настоящего Человека, жизнь которого — сплошной подвиг!