41. Лондон, 1880

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

41. Лондон, 1880

Это не для тех дней, когда совместимость характеров является непременным условием — это для того момента в жизни, когда каждый ищет в сердце другого забвения о времени, преследующем нас, и о мужчинах, которые нас оставили.

Мадам де Сталь {1}

Лиззи Бернс считалась женой Энгельса на протяжении 15 лет, прошедших после смерти ее сестры Мэри, и больше половины этого срока ее племянница Мэри-Эллен (домашнее прозвище Пампс) исполняла роль их общей «малютки». Энгельс фактически считал себя женатым мужчиной и отцом, и к тому времени, как они с Лиззи переехали в Лондон, их семья выглядела вполне процветающей и буржуазной (у Лиззи даже имелся любимый пудель) {2}. Энгельс и Лиззи были странной парой. Он — высокий, 6 футов ростом, стройный, с военной выправкой, всегда собранный в присутствии незнакомцев. Лиззи — кругленькая и маленькая, вечно готовая обнять любого прохожего со всей теплотой своей ирландской души. Энгельс был начитанный и спокойный человек; Лиззи не умела читать и постоянно болтала. Тем не менее, несмотря на их различия, Энгельс любил ее и с гордостью писал о ней, как о своей «ирландской революционной жене». С Женни Маркс Лиззи тоже вряд ли хорошо сочеталась — но они стали лучшими подругами.

В середине 1870-х Лиззи стала все чаще болеть. Это никого особенно не взволновало, поскольку все в их компании постоянно болели и выздоравливали. Однако летом 1877 года после очередной болезни она так и не восстановилась полностью. Энгельс писал Марксу из Рамсгейта в июле: «Со вчерашнего дня, без всяких видимых причин Лиззи стало очень плохо; магическая сила морских ванн впервые не дала никакого эффекта, и я начинаю всерьез беспокоиться» {3}.

Видимо, он считал, что единственным способом вылечить Лиззи было держать ее подальше от Лондона, поэтому, как только они вернулись в сентябре домой, он почти тут же увез ее в Шотландию {4}.

Маркс, Женни, Ленхен и Тусси тоже были больны и собирались поехать в Карлсбад, но стоимость такого путешествия была слишком велика даже для Энгельса, который и так только что оплатил все медицинские счета Маркса. Доктор Маркса предложил менее дорогой курорт, Бад Нойнар, в Западной Германии {5}. Маркс отпустил Ленхен к ее семье, жившей неподалеку, а сам вместе с Женни и Тусси продолжил путь на курорт в долине реки Ар, а затем в Шварцвальд {6}. Семья покинула Лондон более, чем на два месяца, однако вернулась едва ли более здоровой, чем уезжала. У Карла начался хронический кашель, настолько сильный, что один из друзей говорил: «Кажется, что его могучая грудная клетка сейчас взорвется». {7}

Женни было еще хуже. У нее постоянно болела голова, но еще сильнее мучили боли в желудке. В ноябре она отправилась в Манчестер к доктору Гумперту, который выписал ей скипидар и пилюли с белладонной {8}.

В это непростое время Джонни Лонге оставался единственной и постоянной радостью для своих бабушки и дедушки. Маркс звал его «свет моих очей» {9}, а Женни говорила, что когда он приезжает к ним в своей коляске, «все радостно бегут навстречу, надеясь первыми схватить его на руки — во главе с его старой бабушкой» {10}.

Этот малыш, едва научившийся ходить, стал для них новым, юным и неизведанным миром, а в июле 1878 года Женнихен подарила Марксу и Женни вторую радость, родив еще одного мальчишку, Генри, — все всегда звали его Гарри.

Кабинет Маркса по-прежнему был первым пунктом посещения для всех (даже молодых) радикалов Европы, не говоря уж о старых друзьях, когда они оказывались в Лондоне. Однако теперь, в дополнение к мятежникам и беженцам, по всему дому ползал малыш в сопровождении трех собак — Виски, Тодди и третьего пса, чье имя до нас не дошло, но, по свидетельству одного из гостей дома было на алкогольную тематику {11}, — издавая пронзительные вопли и весело смеясь. Посреди всего этого восседал смеющийся глава дома, бич и гроза Европы, неимоверно счастливый и отлично себя чувствующий в роли деда.

Вскоре после рождения Гарри Карл и Женни решили все же поехать в Карлсбад, невзирая на стоимость, но поездка не состоялась. Были сорваны две попытки покушения на императора Вильгельма — одну готовился произвести безработный жестянщик, другую — анархист. Бисмарк использовал эти атаки, чтобы провести законы, по которым Социалистическая рабочая партия Германии становилась вне закона, а также запрещались все союзы, митинги, публикации или публичные выступления социалистов и коммунистов. Попытки покушения, таким образом, дали в руки Бисмарку то самое оружие, которое он давно искал, чтобы обуздать растущее рабочее движение {12}.

Выборы в Рейхстаг, прошедшие в начале 1877 года, склонили правительство влево, социалисты набрали 20 % голосов и заняли 12 мест в парламенте {13}. В такой обстановке Маркс не мог рисковать и ехать в Карлсбад. Он решил послать на лечение одну Женни, рассуждая так: «Маловероятно, чтобы ее бывшую светлость, экс-баронессу фон Вестфален могли рассматривать в качестве контрабанды {14}».

Тем не менее Женни не поехала в Германию, вместо этого отправившись на знаменитый английский курорт в Малверне, где к ней присоединились Женнихен и Джонни {15}. Лонге и Лиссагарэ были на Джерси, встречаясь с французскими беженцами, готовящимися к отъезду на родину {16}. Женни, возможно, чувствовала, что Лонге устал от Англии, так как писала подруге, что ее «возбудимый, говорливый и любящий спорить зять стал еще более резким и совершенно невыносимым». {17}

Маркс не мог дождаться, когда сможет присоединиться к жене, дочери и внуку на курорте, — и приехал в начале сентября. Однако почти сразу же по прибытии в Малверн Энгельс вызвал его телеграммой обратно в Лондон.

Лиззи Бернс умерла в половине второго ночи 12 сентября {18}. Вечером накануне 57-летний Энгельс и 51-летняя Лиззи официально стали мужем и женой — викарий англиканской церкви пришел к ним домой, чтобы совершить обряд. Теперь она могла быть похоронена на католическом кладбище, под кельтским крестом {19}. Тусси, Маркс, Лафарги и несколько друзей были на похоронах в Лондоне, а потом Энгельс вместе с Пампс и Марксом уехал в Саутгемптон {20}. Он был безутешен. Получив от него письмо, Женни сказала Лонге: «Кажется, он в полном отчаянии и думает, что никогда больше не будет счастлив» {21}.

Раньше Энгельс редко отказывался от партийной работы, однако после смерти Лиззи он, возможно, понял, что не может больше откладывать собственные проекты в угоду тому, чтобы участвовать в бесконечной переписке со всей Европой или удовлетворить все бесчисленное количество просьб написать статью или обзор. Наконец, уже дома, он отклонил предложение молодого издателя из Цюриха Эдуарда Бернштейна, объяснив ему: «За 9 лет, которые я провел в Лондоне, я понял, что невозможно заниматься существенной научной работой, одновременно занимаясь революционной агитацией и пропагандой. Я не становлюсь моложе и должен ограничивать себя в работе, если вообще хочу что-нибудь сделать» {22}.

А что же с книгой Маркса? Даже несмотря на бесконечные семейные драмы и болезни, Маркс работал. Как и всегда, его исследования заставляли его погружаться в глубину предмета и требовали знания многих языков. (Один приятель вспоминал его читающим румынскую газету.) {23} Этот человек, который всю жизнь провел в кабинете, все еще испытывал жгучий интерес к огромному миру, словно по-прежнему был молодым кельнским журналистом, обнаружившим экономическую основу общественных отношений в истории с поставками древесины. Для Маркса каждое событие — экономического, социального или политического толка — в любом уголке земного шара было взаимосвязано с другими и потому критически важно, если он все еще хотел выполнить свой долг перед человечеством (а этот выбор он сделал еще мальчишкой, в Трире); результатом же этого было глубокое понимание мировых законов развития, отраженное в его трудах. Он свято верил, что знания являются главным революционным оружием человека.

Осенью 1878 года Маркс сообщил Николаю Даниельсону, что не планирует отдавать второй том «Капитала» в печать до конца 1879-го — обещанию, данному им Мейснеру в Гамбурге, исполнилось 10 лет {24}. Затем, весной 1879 года, Маркс написал Даниельсону «по секрету», что второй том не может быть опубликован, пока в Германии действует антисоциалистический закон. Маркс заявил, что его это вполне устраивает, так как он не может закончить труд, не зная, чем разрешится промышленный кризис в Англии — Маркс был счастлив, что у него появился предлог для дальнейшего изучения материалов, полученных из Соединенных Штатов и России. К тому же и здоровье не позволяло ему работать без перерывов {25}.

Уезжая из Лондона, Маркс метался от курорта к курорту, надеясь укрепить здоровье. Все его усилия почти всегда сводил на нет какой-нибудь кризис. В августе 1879 года они с Тусси отправились в давно запланированную поездку на Джерси, но получили известие, что у Женнихен 18 августа начались преждевременные роды, когда они с Лонге находились в Рамсгейте {26}. Она родила еще одного мальчика, Эдгара, названного в честь Муша. Маркс немедленно написал ей короткое письмо: «Моя дорогая и нежно любимая Женнихен! Да здравствует новый маленький гражданин мира!» {27} Женни уже прибыла в Рамсгейт, но Маркс тоже настаивал на своем приезде, желая позаботиться о дочери и унять собственную тревогу.

Он приехал во время ужасной грозы. Энгельсу он писал, что Женнихен чувствовала себя прекрасно, но сам он был совсем слаб, и мысли его мешались (он проверял себя, заглядывая в математические задачи, — и выяснил, что попросту не понимает некоторых из них) {28}. Лаура и Лафарг жили в это время вместе с Энгельсом неподалеку, в Истбурне {29}. Узнав уже знакомое ей смятение отца, Лаура отправилась к нему в Рамсгейт и постаралась отвлечь его, пока Женни ухаживала за ее сестрой. Вместе с Лаурой Маркс почувствовал себя значительно лучше, поправлялась и Женнихен. 15 сентября она, ее муж и трое сыновей, их бабушка, дедушка и тетя сели в поезд и отправились в Лондон расширенным, так сказать, семейным составом после отдыха на побережье {30}.

Марксу нравилось считать себя простым отцом семейства, однако для европейских правительств он оставался источником беспокойства на самом высоком уровне. Дочь королевы Виктории, кронпринцесса Виктория была женой будущего германского императора; она поинтересовалась у члена британского Парламента, что тот думает о Марксе {31}. Сэр Маунтстюарт Эльфинстон Грант Дафф ничего о Марксе не знал, но посчитал своей обязанностью узнать — в наиболее благородной манере: он попросил Маркса о встрече в его клубе. Маркс принял приглашение, и они проговорили три часа за ланчем в Девоншире. После Дафф радостно сообщил принцессе, что Маркс «не производит впечатления человека, пожирающего младенцев в колыбели, что, как мне кажется, воображает о нем полиция».

Он был впечатлен знаниями Маркса о прошлом и настоящем, но гораздо более скептически отнесся к прогнозам на будущее — например, к тому, что Маркс предсказал переворот в России, за которым последует революция в Германии. Когда Дафф спросил, как Маркс себе представляет бунт военных против своего правительства, тот указал на высокий процент самоубийств в армии и заметил, что от выстрела в себя до выстрела в офицера всего один шаг. Когда же Дафф предположил, что европейские государства однажды смогут сократить свои арсеналы и тем самым уменьшить опасность войны, Маркс отвечал, что это невозможно: конкуренция и постоянные научные достижения в области саморазрушения человечества способны только ухудшить ситуацию. Каждый год все больше материалов и денег будет расходоваться на военные нужды — это порочный и непрерывный цикл.

Дафф заверил принцессу, что в целом идеи Маркса слишком «идеальны, чтобы представлять опасность… В целом мое впечатление от Маркса, хотя мы с ним и стоим на полярно различных позициях, не совсем неблагоприятно, и я с удовольствием встретился бы с ним еще раз. Уж никак не ему — хочет он того, или нет — перевернуть мир вверх тормашками» {32}.

Тем не менее в некотором смысле Маркс это уже проделал.

В 1879 г. республиканцы во Франции наконец-то уверенно контролировали правительство, как общенациональное, так и на местах.

Мак-Магон, палач Коммуны 1871 года, ушел в отставку с поста президента, и на его место заступил 71-летний республиканец Жюль Греви. Все изменения политического климата во Франции тщательно отслеживались изгнанниками в Лондоне — они ждали объявления всеобщей амнистии, которая позволит им вернуться домой. Три француза, наиболее тесно связанных с семьей Маркс — Лонге, Лафарг и Лиссагарэ — наблюдали за происходящим особенно внимательно.

Маркс и Женни оба болели, но физическую боль заглушало беспокойство перед тем, что Лонге может уехать во Францию, забрав с собой семью. Мальчики Женнихен были лучом света в доме Маркса и единственной отрадой Женни. То же самое испытывал и сам Маркс. Друзья и родные неоднократно отмечали его любовь к детям. Либкнехт вспоминал годы в Сохо: когда его собственной семье было нечего есть, Маркс часто замолкал на полуслове, увидев на улице бездомного ребенка. Сам нищий, он искал по карманам хоть пенни, хоть полпенса, чтобы торопливо вложить их в детскую ручонку. Если же карманы были пусты, он обязательно разговаривал с малышом, гладил его (или ее) по головке. В более поздние годы его можно было встретить на Пустоши (в Хите) в окружении галдящей ватаги ребятишек, которые считали этого непримиримого революционера воплощением Санта Клауса {33}.

Тем не менее, несмотря на любовь к детям, для своих детей Карл Маркс не сделал всего, что мог — ни для дочерей, ни тем более для тех четверых малышей, что умерли совсем маленькими. Был еще и сын Ленхен — Фредди. Теперь ему исполнилось 29, он был женат. Его имя ни разу не упоминается в семейной переписке с момента рождения и до 1880 года, когда Женнихен пишет о нем Лонге. Фредди всегда был, по-видимому, где-то на периферии семьи и общался со своей матерью, Ленхен, — во всяком случае, Женнихен хорошо его знала, называя их с Ленхен своими «привычными банкирами» и занимая у них деньги (она писала Лонге, что выжала их досуха, «как горло Энгельса в жаркий день»); хорошо знала она и его жену, у которой брала шляпку для «специального события» {34}.

Интересно, думал ли Маркс о сыне, теперь взрослом мужчине, от которого отказался, отдав его чужим людям. Даже зная многое о его большой семье, трудно увязать любовь Маркса к детям с многочисленными решениями, которые он принимал в жизни и которые оказывались столь разрушительными для его близких. Кто-то может обвинить его в эгоизме. Он назвал бы это самоотверженностью. Своей кропотливой и неустанной работой, закладывающей основу для будущих глобальных перемен, своей тревогой и страхом перед внезапной, неподготовленной революцией Маркс менее всего делился с собственным поколением — и даже с поколением своих детей. Он обращался к поколениям будущего. Для Маркса жертвы его семьи были необходимы, политически оправданы — но больше они были не нужны. Движение, которому он положил начало, зажило своей жизнью — и теперь он тоже мог это сделать. У них с Женни наконец-то были и время, и деньги, чтобы дать своим внукам все то, чего они не смогли дать своим детям. Так происходит во многих семьях, и семья Маркса не была исключением.

Теперь же перспектива политической амнистии повисла над их головами дамокловым мечом, хотя тягостное ожидание было несколько скрашено суетой этого года. Кружок знакомых Тусси разросся; теперь в него входили и политические активисты, и актеры, и непризнанные писатели. Тусси получила пропуск в читальный зал Британского музея {35} и стала посещать его каждый день, как до нее — Маркс и Лаура. Курение в библиотеке было запрещено, и потому те, кто был подвержен этой привычке — Тусси среди них, — собирались в перерывах в специальной комнате. Старшие сидели со своими трубками и сигарами, наблюдая с некоторым неодобрением, как молодежь богемного вида заполняла все свободное пространство; в их болтовне перемешивались искусство и политика, религия и театр, и все эти разговоры носили тревожный левый, если не социалистический, уклон.

Друзья Тусси провожали ее в Мейтланд-парк, где Маркс позволил ей собирать заседания Шекспировского общества, получившего название Догберри-клуб и заседавшего в гостиной рядом с его кабинетом. Энгельс и Маркс считались его почетными (хотя иногда и недисциплинированными) членами. Одна из подруг Тусси, Мариан Скиннер вспоминала, как ее попросили почитать часть о путешествии принца Артура в «Короле Иоанне», но она никак не могла собраться с мыслями, потому что все ее внимание было сосредоточено на Марксе и Женни.

Она описывает Маркса как очень мощную и доминирующую личность… хотя и несколько лохматую. Рядом с ним сидит его жена, которую Скиннер называет очаровательной — но тенью самой себя в прошлом. Ни Скиннер, ни остальные не могли не видеть того, что Женни больна. Ее кожа стала воскового оттенка, и вокруг глаз залегли темные круги, «но все же вокруг нее витало очарование былой красоты и безупречных манер». Так же очевидна была и любовь между мужем и женой — даже после нескольких десятилетий замужества Женни была полностью погружена в Маркса.

Вечера Догберри-клуба проходили весело, с играми и шарадами, как полагала Скиннер — для того, чтобы развлечь Маркса. Энгельс, часто присоединявшийся к общему веселью, ввел некоторых друзей Тусси и в свой собственный круг. (Он пригласил Маркса на вечеринку, которую устроил для Пампс с девушками из Догберри-клуба, но Маркс отказался прийти, сказав, что ему не нравятся компании людей старше, чем его внуки.) {36}

Другой частый гость в доме в этот период — один из самых первых последователей и соратников Маркса, Генри Гайндман {37}. Хотя внешне он являлся буквально воплощением джентльмена из высшего общества — с его шелковым цилиндром и тростью с серебряным набалдашником — Гайндман считался самым достойным кандидатом в лидеры рабочего движения; он называл рабочих «товарищи» {38}, а Маркса считал Аристотелем XIX века {39}. Тем не менее «Капитал» он читал — и возможно, именно этого и было достаточно, чтобы он стал частым гостем в кабинете Маркса. Гайндман уверил самого себя, что Энгельс ревнует к его дружбе с Марксом — утверждение, которое могло бы изрядно повеселить Энгельса и Маркса, если бы Гайндман решился хоть раз произнести это вслух.

Как бы там ни было, через год отношения испортились. Гайндман выпустил книгу «Англия для всех», в которой непринужденно использовал отрывки из «Капитала» — иногда дословно списанные — без указания авторства и даже без упоминания имени Маркса. Это было возмутительно, поскольку книга Маркса до сих пор не вышла на английском языке — и значит, мысли Маркса были представлены аудитории под чужим именем {40}. Что еще больше разозлило Маркса, так это то, что его идеи были перемешаны с тем, что Энгельс называл «интернационалистской фразеологией и шовинистическими лозунгами» {41}.

Однако все это только помогало семье отвлечься в ожидании решения из Парижа. Оно было принято в июле 1880 г.: амнистия была объявлена, двери Франции распахнулись для изгнанников.

Лиссагарэ уехал немедленно, чтобы сразу заняться журналистикой на родине. Можно себе представить облегчение, которое почувствовали Женни и Маркс, но одновременно их терзал и страх. Планы Тусси на брак выглядели, мягко говоря, туманно. Они с Лиссагарэ были помолвлены 8 лет, но ни один из них, казалось, не торопился сделать следующий шаг. Даже Женни выразила в прошлом году удивление этим фактом в письме к дочери. Расписав радости материнства Женнихен, она спрашивает: «Вы двое еще не приняли решение?» {42} Подтолкнуть Тусси к любому решению слишком агрессивно означало спровоцировать ее болезнь или скандал. Женнихен заявила, что Тусси неприступна во всем, что касается обсуждения данного предмета {43}.

Со своей стороны, Лафарг, казалось, не очень-то торопился домой. Его финансовое положение было таково, что он не мог себе этого позволить. Они с Лаурой жили на средства от ее уроков и ничтожные доходы от фотолитографии, но в основном постепенно тратили деньги, полученные от продажи дома в Новом Орлеане. Когда закончились и они, Лафарг остался банкротом {44}. Выживали они в основном благодаря Энгельсу. Лафарг не проявлял ни малейших угрызений совести, прося у него денег в ожидании «неминуемой прибыли». Он по-прежнему верил в успех своего бизнеса и решил, что вернуться во Францию сможет, только найдя постоянную работу. Он советовался с Энгельсом о возможности издания в Париже путеводителей, но Энгельс сразу же понял, что инвестиции себя не окупят, да и возврата денег не гарантируют. Раздраженный детским легкомыслием Лафарга и его верой в потенциальных партнеров, Энгельс писал: «Можно подумать, ты прямо хочешь, чтобы тебя ограбили!» {45} Вскоре Лафарг и сам отказался от этого плана.

На самом деле все ожидали решения Лонге — и он принял его вскоре поле объявления амнистии. Его старый приятель, лидер радикалов Жорж Клемансо лично пригласил его вернуться в Париж и редактировать отдел зарубежной политики в его газете «Жустис». Сердцем Лонге оставался журналистом, а не профессором, и в любом случае не мог сопротивляться желанию отправиться в республиканскую Францию, где радикалы, социалисты и рабочие могли выиграть от объединения если бы их численность была достаточно велика. Согласившись на предложение, он отправился на встречу с Клемансо, но обещал вернуться в Лондон к середине августа и присоединиться к семье на побережье {46}.

В то лето Маркс и Женни не поехали на курорт. Они сняли домик в Рамсгейте и собрали вокруг себя всех своих детей. С ними был и Энгельс. Над ними всеми витала тень расставания. У Женнихен еще не было конкретных планов насчет отъезда во Францию — но все понимали, что это лишь вопрос времени. А еще — вопрос здоровья Женни: в то лето Маркс впервые упомянул слово «неизлечима», говоря о ее болезни, которая, несмотря на отсутствие точного диагноза, очень напоминала рак {47}.

Тусси была единственным членом семьи, кто не приехал в Рамсгейт тем летом. Напряженные отношения между ней и Лафаргами сохранились и обострились после отъезда Лиссагарэ во Францию — до такой степени, что Энгельс не мог принимать сестер в своем доме одновременно {48}.

Возможно, Тусси не хотела видеть удовлетворение Лауры оттого, что Тусси практически бросил человек, которого она так отчаянно защищала. Семья знала о размолвке сестер, но открыто этот вопрос не обсуждала. Тусси вывихнула лодыжку — это было достаточно правдоподобным оправданием е отсутствия, чтобы избежать более надуманных объяснений {49}.

Удивительно — но Маркс пригласил на семейный праздник одного журналиста из Нью-Йорка. Джон Суинтон, либерал и сторонник реформ, отправился на юг Англии, чтобы встретиться с человеком, который стоял за всеми мощными политическими потрясениями в Европе.

Он нашел Маркса в деревянном коттедже среди самых невероятных разноцветных домиков, примостившихся высоко на скалах — и во время безмятежного веселья купального сезона. После частной беседы, во время которой Маркс устроил Суинтону настоящее турне по миру будущего, журналист объявил его современным Сократом. Затем он спросил Маркса: «Почему вы сейчас ничего не делаете?» Маркс не ответил сразу, но пригласил Суинтона на прогулку по пляжу.

Здесь, на песке, они стояли и смотрели на семью Маркса: Женни, Женнихен, Лауру, детей, двух зятьев Маркса, одного из которых Суинтон знал как профессора Королевского колледжа, а другого — как журналиста и писателя {50}. (Лафарг только что закончил писать небольшую книгу, которую без всякой иронии назвал «Право на лень». Когда через год она была опубликована, Лафарга обвинили в плагиате.) {51} Суинтон писал:

«Это была восхитительная группа — около 10 человек — отец двух молодых женщин, которые радовались проделкам детей, и бабушка этих детей, исполненная радости и спокойствия жены и матери…»

Маркс, Суинтон и двое молодых мужчин оставили дам, чтобы побеседовать и выпить. Суинтон говорит, что ждал весь день возможности задать Марксу вопрос о том, что сам называл «окончательным законом бытия». Наконец, такой случай ему представился — и он спросил об этом Маркса.

Маркс поглядел на ревущее море, на беспечную толпу отдыхающих — и ответил:

— Борьба! {52}

В середине августа Лонге оставил Женнихен с детьми в Рамсгейте, а сам отправился в Париж. Не оставалось сомнений, что он хочет переехать из Англии во Францию, но уезжать от семьи ему было нелегко. Приехав в Париж, 24 августа он пишет Женнихен:

«Я не верю, что можно быть оптимистом или просто счастливым. Мое путешествие было слишком грустным. Сначала я плакал от ярости, теперь плачу от печали… Я вернулся, чтобы найти тебя, но в этот момент прозвучал сигнал. Вся эта путаница сделала отъезд еще тоскливее. Мне показалось, что я мало целовал тебя на прощание, и теперь ты обвинишь меня в отсутствии чувств. Затем я не мог забыть малыша [Жана] и доброго Гарри… Я так несчастен вдалеке о вас. Я так не привык к этому!» {53}

Женнихен с тремя детьми и только одной кормилицей для Эдгара вынуждена была вернуться в сентябре к преподаванию. Но как бы ни было это трудно, — перспектива жизни во Франции выглядела еще труднее. В качестве журналиста Лонге не мог зарабатывать столько, сколько он зарабатывал в Королевском колледже, кроме того, работа в газете не была достаточно надежна.

Они даже говорили о возможности вернуться к работе в колледже… но в середине сентября после краткого визита в Англию Лонге снова уехал в Париж, твердо решив сотрудничать с Клемансо. Видя, что Париж Лонге предпочитает безопасной и обеспеченной жизни в Лондоне, Женнихен задалась вопросом о чувствах мужа. После его отъезда она пишет ему с холодной грустью:

«Когда я оставила тебя на платформе, я чувствовала себя страшно одиноко, думаю, что более одиноко я вообще никогда в жизни себя не чувствовала, и весь долгий изматывающий путь домой в омнибусе мне приходилось делать вид, что что-то попало мне в глаз… Мне казалось, что разлука в течение стольких месяцев должна вызвать у тебя больше сожаления, но ты провел целый день в городе в одиночестве, из-за каких-то мелочей… Какой контраст с твоим первым отъездом из Лондона и из Рамсгейта… Париж захватил тебя целиком и сделал только своим — а больше ничьим! И возможно, это даже хорошо — потому что твое отношение в конце концов отрезвило и меня… Не обольщайся, что я поедом ем собственное сердце в одиночестве. Я возьму от этого мира все хорошее, что он принесет» {54}.

Либкнехт, как обычно, в промежутке между тюремными заключениями, ненадолго заехал в Лондон, и Женнихен привезла детей в Мейтланд-парк, чтобы показать их ему. Джонни — любимчик Маркса — сразу прыгнул на руки деду и быстро оседлал его плечи. Мгновенно были распределены все роли: Маркс стал омнибусом, а Либкнехт и Энгельс — лошадьми, запряженными в него. Три старых радикала, заставлявших трепетать правительства Европы, бойко скакали по саду, а малыш на плечах у Маркса заливался смехом и кричал: «Быстрее! Ноооо!»

Либкнехт вспоминает, что с Маркса пот тек ручьем. Они с Энгельсом решили замедлить ход, но Джонни щелкнул воображаемым кнутом и крикнул: «Вы непослушные лошадки!» — пришлось скакать дальше, пока Маркс совсем не выбился из сил и больше не мог выполнять обязанности омнибуса {55}.

Детей Маркса Энгельс считал и своими детьми. Он приходил к Марксу каждый день, они обсуждали политические вопросы, много спорили, потом переходили к делам семейным (в конце концов, ведь он был их главным кормильцем). К 1880 году жизни Маркса и Энгельса настолько переплелись — и стали так похожи, — что даже на ковре в кабинете Маркса у каждого из них была протоптана своя дорожка. Этот диагональный крест — как бессознательная хореография их жизни. С Энгельсом советовались по всем вопросам относительно детей, и чем слабее становилась Женни, тем больше скрывал от нее Маркс семейные проблемы, обсуждая их только с Энгельсом. Интересно, что на единственном семейном фото изображены не Маркс с Женни и дочерьми, а Маркс, Энгельс и девочки.

Новое поколение социалистов и коммунистов считало их «духовными отцами» революционного движения {56}. (Один из их молодых последователей сказал, что их считали «судом последней апелляции».) {57} Женщины и мужчины, ровесники дочерей Маркса, приходили в этот дом искать защиты, совета или благословения для новой политической партии или газеты. Одним из таких просителей стал Лев Гартман. Он бежал из России в 1879 г. после попытки покушения на царя Александра II (они с Софьей Перовской выдали себя за супружескую чету и сняли квартиру, из которой был прорыт подземный ход к железнодорожной насыпи, — заговор предусматривал подрыв царского поезда. План сорвался в последнюю минуту.) {58} Гартман отправился к Марксу сразу же по приезде в Лондон, — и Маркс немедленно принял его {59}.

Кроме него в ноябре в доме Маркса появились два человека, которые будут иметь решающее значение для движения, основанного Марксом и Энгельсом: Эдуард Бернштейн, известный как Эде, редактор газеты в Цюрихе, и Август Бебель, ближайший сподвижник Либкнехта по Социалистической рабочей партии Германии. Теперь в социалистическое движение через журналистику и политику были вовлечены сотни мужчин и даже женщин, — но этих двоих Маркс и Энгельс считали наиболее способными.

Первым делом их встретил Энгельс, воскликнувший: «Выпьем, молодые люди!». Он наполнял бокал за бокалом отличным бордо, одновременно вовлекая опешивших гостей в оживленный политический диспут. Через час он вдруг заявил: «Теперь пора идти к Марксу!» — и помчался к дому Маркса с такой прытью, что Бернштейн и Бебель едва за ним поспевали. Бернштейна Энгельс уже напугал, и от встречи с Марксом он ждал худшего.

«Я ожидал знакомства с довольно мрачным и вечно раздраженным стариком — однако оказался перед человеком с густыми седыми волосами, чьи глаза горели весельем, а речь была совершенно очаровательна и милосердна» {60}.

Если Маркс и проявил к Бебелю и Бернштейну милосердие во время их первой встречи, то исключительно по причине того, что видел в них своих политических наследников, своего рода подростков в том движении, которое сейчас раздирали противоречия, обусловленные новыми политическими свободами и порожденными ими идеями — как в правительстве, так и на улице. Маркс хотел иметь возможность направить молодое поколение революционеров правильным курсом, желательно — за то время, что ему осталось. Разумеется, он понимал, что им, а не ему достанется нелегкая задача превращения его идеи о бесклассовом обществе в реальность.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.