Константинополь 1880 г
Константинополь 1880 г
Мой брат был назначен военным атташе в Араб-Табиа. К концу войны 1877–1878 гг. он был офицером штаба Скобелева[25]; Куропаткин (бывший впоследствии военным министром) был ранен, Скобелев назначил моего брата на место Куропаткина и доверил ему командование корпусом в бою при Чаталдже. Этот бой кончился большой победой для нас. Брат мой был награжден Георгиевским крестом и по докладу Скобелева императору Александру II был назначен его флигель-адъютантом и получил полковничий чин. Ему было тогда всего 27 лет. Он был высокий, безбородый блондин и выглядел 18-летним юношей. Хорошо образованный, он владел несколькими языками; по внешности он походил на аристократа времен Людовика XIV. Он был отмечен в книге Гордона Стори: «With the Russians in Mandchuria». Капитан Камперио в своем описании Русско-японской войны также посвящает моему брату восторженные строки. Мы с братом были в очень близких отношениях, и для меня было большой радостью, когда он пригласил меня сопровождать его в Константинополь.
Вспоминаю я следующий случай. Когда брат мой пал от шрапнельной пули в 1904 году, в то время как он командовал корпусом против генерала Куроки, смерть его вызвала большое сочувствие в Петербурге, где он был очень любим. Это событие вдохновило 17-летнего сына министра юстиции Муравьева, и он написал красивое стихотворение, которое маркиза Монтебелло послала известному редактору «Фигаро», Гастону Кальмету. Этот напечатал стихотворение во главе весьма похвальной для моего брата статьи, содержащей также лестный отзыв о молодом поэте. Вот это стихотворение:
Трепещат наши души и дрожат сердца,
Предвидя страшную его судьбу,
Он уходил с горящим взором, шашкой наголо
Тот воин, что пушку зовет старым другом?
Жестокими были аресты и вещие книги пророчили гибель
И вот спит он вечным сном, в кровавом гробу, завернутый в саван,
Он спит под гимны и грохот орудий
Теперь небо его священник а вечное ложе — земля
Не слышишь ли ты, проходя мимо его могилы
Таинственный голос в ночи, Певец ли поет в его славу
Или красавица пробуждает забытые воспоминания,
«Он не умер, он жив» — шепчет ветер в тенистой дубраве,
Я несу его последний вздох и его думы
Начертанные золотом на вратах вселенной,
Эти реликвии его неумирающей славы
«Он не умер, он жив» — шепчет вечный свет
И в нас бьется его благородное сердце
Из последней битвы он вышел победителем,
Наши знамена еще мокры от его крови и слез
«Он не умер, он жив» — кричат его братья по оружию,
Когда горизонт полыхает огнем
Его душа сожалеет о кончине тела,
Он всегда летит впереди наших батальонов,
Поплачем о нем, друзья, в вечной мгле
Поплачем, ведь наша душа сотрясается от рыданий,
И в этой вечной тени последуем тому пути, что он нам указал
Услышим его отеческий голос
Он учил нас любить родину, быть честным и преданным ей
Его сердце было таким горячим, а душа такой благородной
Он останется в наших сердцах и в истории.
Мы ехали из Одессы на французском пароходе и остановились на восемь часов в Бургасе. Этой остановкой мы воспользовались для прелестной поездки верхом во внутрь страны. Не останавливаясь в Константинополе, направились мы в Буюкдер, резиденцию русского посла, и брат мой, оставив меня в единственной в Буюкдере скверной гостинице, сам направился к князю Лобанову передать ему телеграмму министра иностранных дел. Князь Лобанов знал моего брата с детства. Он принял его чрезвычайно сердечно и пригласил нас обоих переехать к нему. Я провела у него три восхитительные недели; развлечения сменялись одно другим — частые поездки в Константинополь, то на паровой лодке, то на сторожевом пароходе, постоянно стоявшем у здания посольства; то верхом по окрестностям в сопровождении князя Лобанова. Мы провели незабвенные дни у «Сладких вод» Азии и Европы. Я неустанно восхищалась стройными минаретами, уходящими в голубое небо; каюками с их таинственными женщинами, закутанными в вуаль, — красивыми лодками с 12 гребцами в шитых золотом куртках, всей этой картиной Востока, опьяняющей каждую художественную душу. Вечера мы проводили у Лобановых, где нас ждал постоянно прекрасный обед, за которым находилось обыкновенно большое общество, так как все холостые секретари, драгоманы[26], приезжие консулы и т. д. всегда приглашались на эти обеды. Посол был очень гостеприимен, но не со всеми одинаково любезен. Он отличал секретарей посольства от служащих в азиатском департаменте, часто игравших на Востоке большую роль. Должна признаться, что я была несколько смущена, заметив, что на разных концах стола подавались разные вина и даже разные блюда. Впоследствии столь известному драгоману Максимову было поручено князем Лобановым постоянно нам сопутствовать в наших поездках в Стамбул.
Наш кружок состоял из m-me Ону, моего брата, военного агента полковника Веригина и меня. Максимов часто жаловался на то, что князь за столом по-разному относился к своим гостям. M-me Ону, жена посланника, была нашей постоянной спутницей. Она была очень образована, знала хорошо Константинополь и служила нам прекрасным проводником по дервишам, мавзолеям, базарам и памятникам старины. Если бы она была немного красивее и не так кричаще образованной, она была бы более привлекательна. Едва она хотела понравиться мужчине, как она тотчас же всходила на своего Пегаса и поднималась с ним на такую головокружительную высоту, на которую ее партнер, часто бывавший просто вьючной лошадью или даже ослом, не мог за нею подняться. Ввиду того что со мной она была проще и не подавляла меня своим превосходством, я выносила ее лучше, чем мой брат или полковник Веригин, которому она очень старалась понравиться.
После обеда секретари и драгоманы исчезали; брат мой и Веригин отправлялись либо в клуб, либо в офицерское собрание, а я заканчивала вечер в обществе князя, на балконе с видом на Босфор. Мы много болтали о Петербурге, а иногда он мне читал свои исторические труды, которым он предавался с большим рвением. Его исторические изыскания ограничивались преимущественно концом XVIII века, эмиграцией и царствованием Павла I.
Однажды он рассказал мне свой роман с m-me де Буркенэ. Она была женой его товарища — француза, когда он еще впервые был русским послом в Константинополе. Этот роман кончился для него трагедией, так как m-me Буркенэ внезапно покинула своего мужа и в один прекрасный день без всяких предупреждений появилась у него. Это послужило поводом к большому скандалу. Князь Лобанов лишился места и как честный человек счел долгом посвятить свою жизнь m-me де Буркенэ, что ранее, конечно, не входило в его расчеты. Ввиду того, что она была католичкой, развод был невозможен, но корабли были уже сожжены, — она принесла ему в жертву свое положение в семьи и в обществе, и будущее его было загублено. Они два года путешествовали, и она у него умерла. Лобанов вернулся в Россию, вступил в Министерство внутренних дел и был назначен губернатором в Орел. Немного спустя министр земледелия Валуев сделал ему предложение стать его товарищем. После турецкой войны m-me де Буркенэ была забыта, и император назначил Лобанова снова посланником в Константинополь. Тогда еще он не думал о союзе с Францией. Лобанов находился в тесной дружбе с графом Гацфельдом, бывшим впоследствии посланником в Лондоне. Оба они были высокообразованными людьми и симпатизировали друг другу. Графа Гацфельда Бисмарк заставил развестись с женой, с которой он после оставления им Константинополя снова сошелся. Мы с братом и князем Лобановым часто рассуждали о Турции, которую Лобанов любил значительно более освобожденных Россией государств. Он отзывался с некоторым пренебрежением о сербских и болгарских братушках[27]. Впрочем, пренебрежительно о них отзывалось тогда все русское офицерство, что я считаю несправедливым, так как долголетние притеснения должны же были влиять подавляющим образом на психику этих народов. Отношения же к туркам после войны были очень сердечны. Русские офицеры и солдаты возмущались, когда в лавках их славянские братья требовали плату за товар: «Как, негодяй, ты требуешь денег у меня, пришедшего сюда положить за вас свою жизнь!»
Константинополь единственная столица в мире, в которой иностранным женщинам разрешено видеть более, чем мужчинам: все эти тайны Востока, произрастающие и скрывающиеся за деревянными решетками (мушарабисами), доступны лишь женскому глазу; даже турки мало в этом осведомлены, так как они обыкновенно знают лишь то, что творится в их доме и в доме ближайших родственников. Я расскажу о своем посещении Наули Ханум, дочери Мустафы Фацил Паши, брат которого хедив[28] был так известен своей расточительностью и разорил свою страну, желая устроить достойную встречу императрице Евгении во время открытия Суэцкого канала[29].
Мустафа-паша был очарован Парижем и сходил с ума по всему, носившему на себе признаки французской культуры. Он воспитал свою единственную дочь на европейский лад. Когда я с ней познакомилась, она была очень элегантной, парижского склада, 28-летней женщиной. Она приняла меня и m-me Ону с нескрываемой радостью. «Какое счастье, — сказала она нам, — говорить с людьми, вносящими в мое одиночество свежую струю европейской культуры». Она заговорила о своих страданиях, жаловалась на оторванность от внешнего мира, давала на наши вопросы подробные ответы и пригласила нас к обеду, за которым прислуживали ей евнухи в черных одеяниях, так называемых «стамбулинах». Эти евнухи держались чрезвычайно торжественно и производили впечатление чего-то среднего между господином и слугой. «Отец мой, для того, чтобы вырвать меня из тисков рабства, — рассказывала она, — посоветовал мне выйти замуж за его друга Галил-пашу, посланника в Париже, одного из образованнейших и богатейших людей Турции. Несмотря на то что Галил был на 30 лет старше меня, меня соблазнила перспектива жить в Париже и испытать свободную жизнь европейских женщин. Я вышла за него замуж, и мы покинули Каир, но вместо того, чтобы ехать в Париж на место своего назначения, он меня привез в Константинополь, где у него произошло разногласие с великим визирем, на чьей стороне был и султан. Галил-паша должен был подать в отставку, и таким образом я никогда не увидала Парижа». Говоря это, она расплакалась. «Мой муж стал снова турком, старотурком, после своей отставки. Можно было подумать, что он никогда не покидал Константинополь и никогда не отказывался от своих предубеждений: я стала рабой, подобно другим турчанкам, и мне оставалось, скорее, с камнем на шее броситься в воду, чем после того, как я испытала на себе свободу европейских женщин, быть запертой в гареме до конца дней своих». Ее слова меня глубоко тронули. Хотя она говорила тепло и убедительно, я вскоре заметила пробелы в ее образовании и бездну, разделявшую наши мировоззрения. Так, например, чтобы доказать, что Галил-паша не был джентльменом, как она выражалась, рассказала она нам буквально следующее. «Несколько дней после нашей свадьбы, — говорила она, — муж мой забрал у меня двух моих прислужниц. Этот неблагородный поступок меня, конечно, очень возмутил». «Он забрал у Вас ваших прислужниц? — спросила m-me Ону. — Но почему же?» «Ну, конечно, для сожительства с ними. Это мелочно, не правда ли? Эти прислужницы были моим отцом куплены в счет моего приданого. Отец мой, чрезвычайно чуткий человек, был так же, как и я, возмущен этим поступком моего мужа и в знак своего презрения послал Галилю четырех женщин, купленных им на свои деньги». Говоря это, она, казалось, ждала выражений сочувствия с нашей стороны. «Вскоре после этого мой муж, спекулируя и играя, совершенно разорился, и отец мой добился от султана разрешения на мой развод». — «Не стали ли Вы свободнее после этого?» — «Нет, — ответила она, — меня во дворце строго охраняют евнухи, отдающие при дворце отчет о каждом моем шаге, о каждом слове. К счастью, они не понимают по-французски. Единственное развлечение у меня — купание и прогулки в каюке[30], но всегда под густой вуалью. Очень редко посещают меня дамы из дипломатического корпуса, для чего должно быть заранее получено разрешение. Если бы такие посещения часто повторялись, султан прекратил бы их разрешать».
Эти слова принцессы еще более убедили меня, сколько необразованности еще кроется под этим кажущимся покровом цивилизации. В дальнейшем разговоре она нам сообщила, что у нее похитили жемчужное ожерелье и что она была вынуждена заставить бичевать своих прислужниц до тех пор, пока провинившаяся не признает своей вины.
Несколько дней спустя я имела аудиенцию с лицом, совершенно отличающимся от вышеупомянутого. На азиатской стороне жила 75-летняя невестка жестокого султана Абдул-Меджида. Она была дочерью египетского паши Мехмеда-Али, современника Наполеона I. Она носила восточное одеяние, не говорила на иностранных языках и была окружена большим штатом турецких дам и сорока евнухами, одна часть которых — люди из общества, другая же — слуги. Одеяние евнухов было разнообразно: на одних, старших, были надеты черные сюртуки с рядом пуговиц на них, другие же были в одеяниях тех провинций, откуда они происходили. Для оказания нам особой чести играл оркестр из девушек, одетых в красную гусарскую форму и прекрасно владевших всевозможными восточными музыкальными инструментами. Среди комнаты находился прекрасный мраморный фонтан, окруженный тропическими растениями. На столе стояли кофе, рахат-лукум и другие сласти.
Очень вульгарного вида француженка, несомненно, принадлежавшая к низким слоям общества, с выраженным марсельским акцентом представилась нам фрейлиной ее величества и предложила нам свои услуги в качестве переводчицы. M-m Ону спросила ее, кем она была прежде. «Я жила для моего удовольствия в Каире», — ответила она. Я подозреваю, что это было и для удовольствия других!
В заключение еще маленькая особенность: старая княгиня не носила никаких драгоценностей, кроме окруженного крупными бриллиантами портрета своего отца, который она носила на груди. Всеми же своими жемчугами, сапфирами, изумрудами и рубинами она увесила своих рабынь, как бы выставив нам напоказ свое богатство. Одна из жен султана была тогда как раз у нее с визитом, и мы были ей представлены. Она нам не подала руки и не говорила с нами, но зато ела много сладостей и беспрерывно курила папиросу за папиросой. Меня чрезвычайно удивило, когда я увидела на ней прекрасное платье от Ворта; но ввиду жары она сняла лиф и набросила на плечи пенюар, какие можно было до войны купить в «Лувре» или в «Бон-Марше» за 39 франков и 75 сантимов. Когда мы прощались, старая княгиня, сидя, скрестив ноги, предложила каждой из нас по папироске, склеенной, к моему ужасу, ее слюной. С большой важностью просила она меня передать поклон императрице, что заставило меня улыбнуться.
Несколько дней спустя я покинула Константинополь и уехала в Петербург.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.