Глава 39. Война 1914 года и иркутская общественность. Мой арест по нелепому обвинению меня в принадлежности к иркутской группе анархистов-коммунистов. Меня освобождают по требованию генерал-губернатора Князева. Успешная деятельность Иркутского трудового отдела Союза городов. Возникновение еженедельн
Глава 39. Война 1914 года и иркутская общественность. Мой арест по нелепому обвинению меня в принадлежности к иркутской группе анархистов-коммунистов. Меня освобождают по требованию генерал-губернатора Князева. Успешная деятельность Иркутского трудового отдела Союза городов. Возникновение еженедельного журнала «Народная Сибирь». Состав его редакции и его сотрудники. Его успех и его закрытие по настоянию жандармов.
Убийство Столыпина агентом охраны Богровым в театре, в присутствии царя Николая II нанесло тяжелый удар политическому курсу, который установил в России убитый. Оппозиция в Государственной думе заговорила более смелым языком, страна стала выходить из состояния озлобленного молчания. В Иркутске эта перемена чувствовалась слабее, так как князевское управление краем шло все время в разрез со столыпинским режимом, с его военно-полевой юстицией, с его ультрареакционной аграрной политикой, с его полупрезрительным отношением к народному представительству в лице Государственной думы. Но во всей стране намечался какой-то сдвиг. Как, в каком направлении пошла бы жизнь в России, если бы в 1914 году не вспыхнула война, конечно, нельзя знать, но неожиданно разгоревшаяся война толкнула это огромное государство на путь тяжелых испытаний, которых никто не предвидел и которые ее довели, не могли не довести до второй революции, так как царская власть в своем роковом ослеплении систематически отнимала у русского народа все завоевания, сделанные им в 1905 году.
Как можно было ожидать, правящие круги оказались совершенно неподготовленными к войне. Не хватало военного снаряжения; интендантские учреждения проявили полную неспособность справиться со своей задачей; медико-санитарная часть оказалась в плачевном состоянии. Тогда выступила на сцену русская общественность: образовался столь прославивший себя своей самоотверженной деятельностью Союз земств и городов. И тысячи, тысячи лучших русских людей отдавали все свои силы, чтобы нести свою помощь нашей многомиллионной армии, которая храбро дралась с неизмеримо более сильным и превосходно вооруженным противником, терпя страшные потери.
В Восточной Сибири мы в первые месяцы войны ее почти не чувствовали. Но по мере того как мобилизации выкачивали из деревень и городов цвет мужского населения и увеличивалось число больных и раненых воинов, и мы были вовлечены в общероссийскую военную страду со всеми ее трагическими перипетиями, в Иркутске возник Отдел Союза городов. Председателем его был избран уважаемый местный общественный деятель доктор П.И. Федоров. Меня избрали товарищем председателя. Образовался Иркутский военно-промышленный комитет, душою которого был его секретарь И.И. Серебренников. Кроме того, по моей инициативе в Иркутске возникло Общество оказания помощи больным и раненым воинам. Участвуя в этих организациях, иркутские общественные деятели по мере своих сил старались помочь страшной беде, в которую попала Россия. Принимали в этих организациях участие и многие политические ссыльные – тогда пораженческие течения среди них выявлялись еще очень слабо.
Мы работали усердно и настойчиво, но, будучи очень далеки от театра военных действий, мы в первые месяцы войны не ощущали как следует ее смертоносного дыхания. Но в октябре и в ноябре 1914 года фронт, если можно так выразиться, приблизился к нам, и мы тогда остро почувствовали ее ужасы.
К нам стали докатываться волны беженцев – крестьян, спасавшихся от нашествия немцев на пограничные области, и евреев, выселенных из прифронтовой полосы. Изголодавшиеся, исхолодавшиеся, – многие бежали с такой поспешностью, что бросали все свое имущество на произвол судьбы, – они производили потрясающее впечатление. У некоторых из них в глазах застыло беспредельное отчаяние и немой ужас, точно перед их умственным взором все еще стояли страшные картины смерти и разрушения, свидетелями коих они были. Беженцев было так много, что трудно было найти для них помещения, а между тем в Иркутске уже стояли трескучие морозы и этих несчастных необходимо было так или иначе устроить и приютить. И я припоминаю, как прекрасный зрительный зал иркутского Общественного собрания был превращен в ночлежку; в ложах были устроены нары, и сотни людей – старики, женщины, дети – спали там вповалку. Всю эту массу надо было кормить. На первых порах продовольственная часть была еще очень плохо организована, и пища для беженцев готовилась самым примитивным образом. На улице, перед зданием Общественного собрания были разложены костры, откуда-то добыли громадные чугунные чаши, и в этих чашах на открытом воздухе в трескучий мороз иркутские дамы из Общества, закутанные в шубы и платки до неузнаваемости, готовили с утра до вечера сытную и горячую пищу для несчастных жертв войны.
Отмечен ли этот необыкновенный акт жертвенности иркутских женщин в анналах Сибири?
Пребывание беженцев в Иркутске было кратковременным. По мотивам санитарии и по соображениям целесообразности их постепенно расселили по всей Иркутской губернии, по деревням и по небольшим городам. Это была весьма нелегкая задача. Чтобы отправлять их на место их назначения в суровые зимние месяцы, надо было прежде всего их надлежащим образом одеть и обуть. Готовых запасов одежды и обуви не было; их доставали путем сбора; необходимо было также организовать продовольствие беженцев в пути. Всем этим сложным и непривычным делом ведали Иркутский отдел Союза городов и еврейская общественная организация «Екопо». Огромную помощь этим организациям оказывали многие частные лица, которые со свойственной сибирякам щедростью жертвовали в пользу беженцев все им необходимое. Так и Иркутск стал участником той страшной драмы, которую Россия пережила в годы мировой войны.
И вот в момент, когда иркутская общественность напрягала все свои силы, чтобы оказать необходимую помощь заброшенным в Восточную Сибирь несчастным жертвам войны, иркутские жандармы сочли нужным свести со мною счеты и посадить меня в тюрьму.
И произошло это следующим образом. По-видимому, жандармы давно искали случая расправиться со мною. Иркутское губернское жандармское управление помещалось рядом с домом, в котором я жил, и агенты охраны имели полную возможность следить за всем, что происходило у меня. От их глаз, конечно, не ускользнуло то обстоятельство, что мой дом был широко открыт для политических ссыльных, что многие из них проводили в моей семье целые дни и вечера. Политический ссыльный Е.Ф. Роговский был моим помощником по адвокатским делам и жил даже у меня на квартире. Все это, по-видимому, крайне не нравилось жандармам, и они искали случая положить конец моей «вредной» деятельности. И в ноябре 1914 года им показалось, что этот случай им представился, и они нагрянули ко мне с ордером о безусловном аресте, произвели тщательный обыск в моем кабинете и комнате, где помещалась канцелярия, и предъявили мне обвинение не больше и не меньше, как по статье 102 Уголовного уложения, то есть «в соучастии в тайном сообществе, поставившем себе целью насильственное ниспровержение существующего государственного строя». Крайне удивленный всем этим и зная хорошо, что я никакой революционной деятельностью в то время не занимался и ни в какой нелегальной организации не состоял, я спросил жандармов, в каком же конкретном преступлении я обвиняюсь. На это последовал ответ, который меня совершенно ошеломил: «Вы, – сказал мне жандармский ротмистр, – являетесь главарем местной группы анархистов-коммунистов». «Вы шутите», – воскликнул я, столь диким и нелепым мне показалось это заявление жандарма. «Нет, не шутим, – сказал тот вызывающим тоном. – У нас есть неопровержимые доказательства: на днях в Иркутске состоялась конференция анархистов-коммунистов, и протоколы этой организации печатались политической ссыльной Шаталовой в вашей канцелярии и на вашей пишущей машинке».
Тут только я понял, к чему придрались жандармы и при помощи какой лжи они надеялись меня посадить на скамью подсудимых. Во всей провокационной и нелепой выдумке охранников лишь одно было верно: недели за две до обыска я разрешил Шаталовой приходить в мою канцелярию на час в день, чтобы учиться писать на пишущей машинке. Я знал, что она сослана в Восточную Сибирь как анархистка-коммунистка, но никогда с ней не говорил о ее политических убеждениях и не вел с нею никаких политических бесед. Познакомился же я с нею при следующих обстоятельствах. Одна из моих девочек серьезно заболела, и нам понадобилась сестра милосердия; и тут кто-то из знакомых сказал нам, что есть очень нуждающаяся политическая ссыльная Шаталова, которая имеет некоторый опыт как сестра милосердия. И что ей следовало бы дать заработать. Мы тогда пригласили Шаталову, и она действительно довольно хорошо справилась со своею задачей. После этого Шаталова изредка заглядывала к нам. И вот в одно из своих весьма редких посещений Шаталова попросила у меня разрешения приходить ко мне в канцелярию на час в день учиться писать на машинке, так как ей обещали довольно выгодную работу, когда она овладеет этим искусством. Конечно, я охотно дал ей это разрешение. И она приходила довольно аккуратно в определенный час, стучала на машинке весьма примитивно, как это делают все начинающие, и уходила. Что она там выстукивала, я не знал и не интересовался узнать, но думаю, что она еще не была в состоянии переписывать какие бы то ни было протоколы.
Все это я изложил в показании, данном мною тут же в моем кабинете. Добавил я также, что ни о какой конференции анархистов-коммунистов я не имел никакого понятия, и что если бы Шаталова и была в состоянии переписывать протоколы конференции на машинке, она не сделала бы этого в моей канцелярии, ибо верю в ее честность и не допускаю, чтобы она злоупотребила доверием, мною ей оказанным.
Само собою разумеется, что жандармы никакого внимания на мое показание не обратили и отправили меня в тюрьму.
Признаюсь, что когда я очутился в одиночке, я почувствовал себя отвратительно. Так нелепа и, главное, так неожиданна была вся эта история, что я должен был напрячь всю свою силу воли, чтобы собраться с мыслями и успокоиться. Что будет с моей семьей, с адвокатскими делами, и, наконец, со мной самим? – спрашивал я себя мысленно. И я почувствовал еще сильнее всю гнусность жандармского налета. Прошло пять дней – никаких перемен в моем положении… Сколько же месяцев может длиться заключение? – думал я, – и чем вся эта дикая история закончится?
На шестой день моего сидения перед вечером, в неурочный час открылась дверь моей камеры, и надзиратель с явным удовольствием сказал мне: «Соберите ваши вещи, вы свободны». От неожиданности я на секунду растерялся, но тотчас же овладел собою и, захватив свой узел с вещами, последовал за надзирателем в тюремную контору, где я застал уже свою жену.
Легко себе представить, как мы оба были рады моему освобождению! У ворот тюрьмы нас ждали уже санки, и по дороге домой жена мне сообщила, что я обязан своим освобождением генерал-губернатору Князеву. Оказалось, что мой арест наделал немалый переполох в городе. Возмущение было всеобщее, когда узнали, какое нелепое обвинение мне было предъявлено. Кто-то из моих друзей тотчас же довел до сведения Князева о моем аресте и о характере преступления, которое мне вменялось в вину. Зная меня лично (несколько раз совещания представителей отдела Союза городов и Общества по оказанию помощи больным и раненым воинам происходили в генерал-губернаторском доме при участии Князева), он тотчас же предложил прокурору Судебной палаты Нимандеру затребовать мое дело из жандармского управления и, ознакомившись с ним, доложить ему, Князеву. Нимандер знал меня в течение шести лет. Не удивительно, что как только он прочитал мое показание, он тотчас же понял, что жандармы скандально зарвались и что они не имели никакого основания лишать меня свободы.
И это свое заключение он сообщил генерал-губернатору, который тотчас же потребовал освобождения меня из-под стражи и прекращения всего возбужденного против меня дела. Так я в 1914 году счастливо избежал мести жандармов.
В 1915 году война со всеми ее страшными последствиями еще сильнее чувствовалась как в самом Иркутске, так и во всей Восточной Сибири. Наши поражения очень больно отзывались в сердцах всех, любивших Россию, а любили ее ведь все, хоть по-разному. Работа наших общественных организаций еще более осложнилась. Благодаря усилиям Военно-промышленного комитета, значительная часть иркутских промышленных предприятий работала на оборону, выполняя разные заказы военного ведомства. Поток беженцев из занятых неприятелем районов все рос; прибывали из Европейской России больные и раненые воины. Из-за непрерывных мобилизаций деревни потеряли свою главную рабочую силу, и многие хозяйства стали приходить в упадок. Надо было как-то поддержать эти хозяйства. В самом Иркутске сотни солдатских жен, из которых многие потеряли своих мужей, испытывали большую нужду, и им нужно было как-то помочь, так как выдававшееся им казенное пособие было слишком недостаточное. Все это были новые проблемы, которые приходилось разрешать эмпирически, так как предварительного опыта у нас не было. Так, например, для оказания трудовой помощи солдатским женам, инвалидам войны и беженцам при Иркутском комитете Союза городов был создан трудовой отдел, который в виде опыта открыл две мастерские: столярную и белошвейную. Помню хорошо, как возникла и развилась белошвейная мастерская, так как руководила ее работой Р.И. Кроль, моя жена. Под мастерскую были сняты две довольно просторные комнаты. Трудно было найти швейные машины, но иркутская контора фирмы Зингер выручила, предоставив мастерской в бесплатное пользование свыше двадцати швейных машин. В качестве заведующей мастерской была приглашена очень опытная белошвейка из Варшавы, некая Винныкамень, из политических ссыльных. Многие солдатские жены не умели обращаться со швейной машиной, и на заведующей лежала также обязанность обучать их шитью. Вначале было очень туго с заказами. Приходилось довольствоваться небольшой работой для частных лиц, но было ясно, что без крупных заказов мастерская долго не просуществует. Зная, что интендантская часть в Иркутске заготовляет в большом количестве белье для армии и для госпиталей, Р.И. Кроль обратилась в военное ведомство с предложением изготовлять часть этого белья в руководимой ею швейной мастерской. Предложение ее было принято, и мастерская получила небольшой пробный заказ, который она выполнила добросовестно и очень аккуратно. Тогда военное ведомство стало систематически пользоваться услугами белошвейной мастерской для изготовления необходимого ему белья, и его заказы настолько возросли, что мастерская была буквально завалена работой. Выгадывали от этого обе стороны: военное ведомство запасалось очень большим количеством хорошо изготовленного белья, а солдатские жены прилично зарабатывали. Мастерская, таким образом, не только оправдывала свое существование, но являлась наглядным доказательством того, что общественная организация трудовой помощи при рациональной ее постановке может дать весьма полезные результаты.
Самоотверженная работа русской общественности в борьбе с тяжелыми последствиями войны, неисчислимые жертвы, которые несла наша многомиллионная армия на фронте и весь русский народ в тылу; огромные сдвиги, происшедшие не только в передовых слоях русского общества, но и в широких низах, как городских, так и деревенских, все это не могло не найти отражения в повременной печати. Осмелели не только столичные газеты, но и провинциальные. Иркутская газета «Сибирь» также заговорила совершенно другим языком, и не было ни одного острого вопроса, который в ней не трактовался бы с большой независимостью и порой даже дерзновением. В квалифицированных сотрудниках у нее недостатка не было, так как к ее услугам были статьи целого ряда талантливых публицистов – политических ссыльных, которые, конечно, писали для газеты под псевдонимами. В.Г. Архангельский, А.Р. Гоц, Е.М. Тимофеев и многие другие сотрудничали в «Сибири», вызывая порою сенсацию своими статьями. Чрезвычайно удачными были военные обзоры «Сибири», которые появлялись за подписью Г.Ш. И многих очень интриговал вопрос, кто же этот таинственный Г.Ш., который так хорошо разбирается во всех сложных перипетиях грандиозного военного пожара, охватившего всю Европу. И велико было удивление публики, когда как-то стало известно, что составителем военных обзоров в «Сибири» является группа политических каторжан, отбывавших срок своей каторги в Александровском централе, находившемся в 60 верстах от Иркутска. Это были Е.М. Тимофеев, бывший офицер Краковецкий и еще несколько человек, фамилии которых, к сожалению, я забыл. Режим в централе был настолько либеральный, что каторжане могли аккуратно читать журналы и газеты, и на основании почерпнутых ими из этих источников сведений составлять свои подчас поразительные по своему предвидению «военные обзоры».
Но как не разнообразен и интересен был материал, который давала газета «Сибирь», в нем чувствовался один серьезный пробел. Газета имела в виду главным образом интеллигентного читателя и сравнительно мало уделяла внимания нуждам низших слоев населения. А между тем эти нужды, особенно деревенского населения Иркутской губернии, были очень велики и многообразны. Я уже упомянул, что многократные мобилизации выкачивали из деревень цвет мужского населения и что острый недостаток рабочей силы сильно подорвал крестьянское хозяйство. Но сибирская деревня страдала не только от материальной нужды. Отдав молоху войны почти всех своих работоспособных мужчин, оставшееся крестьянское население пребывало в полном неведении того, что происходило в России. Оно себя чувствовало совершенно оторванным от всего мира, где решалась судьба их родных и близких, а также судьба всей страны. Когда в деревне возникали затруднения, а их бывало очень много, их обитатели часто не знали, к кому обращаться за помощью, и это не могло не действовать на них обескураживающим образом.
Имея все это в виду, небольшая группа, состоявшая из иркутских общественных деятелей и политических ссыльных, решила установить более тесный контакт с широкими слоями населения Восточной Сибири, главным образом, конечно, Иркутской губернии, путем издания популярного еженедельного журнала, который должен был прежде всего в простой форме осведомлять своих читателей о всех более или менее важных событиях русской жизни. Конечно, войне и всем связанным с ней правительственным и общественным мероприятиям предполагалось в этом журнале уделять особое внимание. Далее имелось в виду по возможности подробнее освещать хозяйственное положение сибирской деревни, для чего было решено организовать сеть корреспондентов с мест, использовав с этой целью политических ссыльных, народных учителей и вообще деревенскую интеллигенцию.
Разрешение на издание еженедельного журнала под названием «Народная Сибирь» было получено без труда, и официальным редактором его был утвержден П.И. Федоров, председатель местного отдела Союза городов. Кроме Федорова в состав редакции входили: пишущий эти строки, политические ссыльные Архангельский, Надежин и Лукин. Близкое участие в редакционных собраниях принимали также Серебренников, Якушев, Роговский. Секретарем редакции мы выбрали политического ссыльного Лукина. И интерес, который вызвал к себе первый же номер «Народной Сибири», показал нам, насколько своевременно и целесообразно было наше начинание. В короткий срок мы приобрели довольно многих дельных и интеллигентных корреспондентов, сообщения коих весьма оживляли журнал. Успех «Народной Сибири» превзошел наши ожидания: целый ряд писем читателей, иногда из очень глухих мест, свидетельствовал, что наш журнал явился на свет как нельзя более кстати и что он шел навстречу давно назревшему спросу на такой периодический орган. Такие вести нас, ближайших сотрудников «Народной Сибири», конечно, очень радовали и ободряли, и мы старались всеми силами сделать журнал возможно более интересным и содержательным. Не было, кажется, ни одного наболевшего вопроса русской жизни, который нами не трактовался на столбцах «Народной Сибири», и обо всем этом надо было писать настолько просто и ясно, чтобы мало-мальски грамотный читатель мог усвоить написанное. И это нам вполне удавалось. Мне лично писание статей для «Народной Сибири» было очень по душе, так как я чувствовал, что мои мысли попадут на чрезвычайно благодарную почву. И как я ни был обременен своими адвокатскими делами и работой в целом ряде общественных организаций, я аккуратно доставлял статьи для каждого номера «Народной Сибири».
Недели шли за неделями, и успех нашего журнала заметно рос. Наша редакция не раз получала благодарственные письма от крестьян. Благодарили за то, что уделяем серьезное внимание их насущным нуждам. Многие обращались в редакцию за советами. Словом, между нами и широкими кругами читателей постепенно устанавливалась живая, тесная связь.
Наш журнал стал заметным фактором местной интеллектуальной и общественной жизни. Мы уже строили планы о расширении программы журнала с привлечением новых квалифицированных сотрудников. Но жандармы уже готовили нам удар. В один не прекрасный вечер, когда на квартире Федорова происходило очередное редакционное собрание, туда нахлынули охранники – и произвели тщательный обыск. В это же время происходили обыски на квартирах других членов редакции – у меня, у Архангельского, Лукина и т. д.
Так как ни у кого из нас ничего преступного не нашли, то никто из нас арестован не был. Это, однако, не помешало жандармам составить доклад о высылке всех нас за противоправительственную деятельность в Туруханский край. К счастью, этот доклад был представлен на утверждение Князеву, а Князев решительно отказался его утвердить. Все же он должен был пойти на компромисс – спасая нас, он вынужден был закрыть «Народную Сибирь».
Таким образом, вмешательство жандармов погубило нужное и полезное дело, которое нами было создано с любовью и ценою больших усилий.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.