Глава 30. Манифест 17 октября 1905 года. Второй съезд «Союза союзов». Кампания митингов в петербургских высших учебных заведениях. Как началась всеобщая забастовка.
Глава 30. Манифест 17 октября 1905 года. Второй съезд «Союза союзов». Кампания митингов в петербургских высших учебных заведениях. Как началась всеобщая забастовка.
Шестого августа 1905 года был опубликован так называемый Булыгинский закон о Государственной думе. Он был принят всей русской передовой общественностью с большим возмущением. Этот закон был как будто ответом на требование всей России ввести участие народа в государственном управлении. На самом деле, это была злая пародия на участие народных масс. Правительство как будто нарочно дразнило русский народ: хотите Учредительное собрание – вот вам Дума булыгинской кухни. Дума должна была быть «совещательным учреждением», а депутаты должны быть хорошо подобранными администрацией.
Вот это был царский ответ на большие надежды взволнованного русского народа, который из-за крушения на Дальнем Востоке был возмущен и рвался к новой свободной жизни.
Понятно, что булыгинская Дума вызвала огромный протест у всей передовой части населения и волна неудовольствия и революционных настроений еще больше усилилась.
«Союз союзов» сразу постановил организовать новый съезд, который должен был принять определенную установку в ново-создавшейся ситуации и наметить дальнейшую тактику. Съезд состоялся 15 августа в Териоки [17], в Финляндии.
Как ни горько было разочарование после булыгинского закона, все же настроение у интеллигенции и у рабочих масс было бодрое и воинственное, и это очень чувствовалось на съезде «Союза союзов». Без длинных речей было принято постановление бойкотировать булыгинскую Думу, продолжать борьбу за настоящий парламент и энергично требовать созыва Учредительного собрания.
Я уже сказал, что мы собрались в Териоки. Там мы чувствовали себя свободно и уверенно, потому что Финляндия была тогда независимым государством, русской полиции и жандармов не могло быть. Заседания происходили у одного адвоката, Лапина, который пригласил нас на свою дачу. Дом имел большую веранду, где было достаточно места для наших заседаний. Была чудная погода, дни стояли солнечные, небо было голубое, воздух чистый, полный лесных запахов, и на душе было легко и весело, как будто мы победили во всем. Мы и в самом деле верили, что победа наша уже близка.
Представители социал-демократов и социалистов-революционеров говорили ясно и остро, и все шло хорошо. Второй день съезда начался тоже в бодром настроении, но очень скоро два события все испортили.
Первый инцидент вызвали социал-демократ, известный адвокат Соколов и социалист-революционер Левин. Оба развивали мнение, что русские массы и русское передовое общество должны готовиться к вооруженному восстанию, что только вооруженным восстанием можно будет ликвидировать самовластие в России и установить свободную демократию. Это была установка социал-демократической «Искры», которая еще в июле 1905 года начала свою агитацию о необходимости вооруженного восстания. Понятно, что либералы и даже радикальные элементы съезда были против этого воззвания Соколова и Левина и выступили против них и их предложения, чтобы Союз принял эту тактику социалистических партий. Милюков, Лутигин и другие говорили, что лозунг вооруженного восстания – утопия, и вредная утопия. Большинство были против, и поэтому это предложение даже не поставили на голосование, но все чувствовали, что этот острый вопрос о тактике вооруженного восстания может привести союз к распаду, что было бы очень плохо для того момента.
Второй инцидент пришел с улицы. Неожиданно нас посетил комиссар финской полиции и сказал, что губернатор Выборгской губернии считает неудобным, чтобы мы продолжали наши заседания в Териоки, которые расположены слишком близко от Петербурга. Он дал нам понять, что в Выборге нам будет спокойней. Стало ясно, что мы должны перенести наши заседания в Выборг. Настроение уже было серое. Мы в спешке приняли несколько резолюций и уехали не в веселом расположении духа.
Разумеется, может возникнуть вопрос, на чем строили социал-демократы и социалисты-революционеры свои надежды, когда они стали агитировать за необходимость готовиться к вооруженному восстанию. Народные массы были еще далеки от таких настроений, для восстания надо иметь оружие, а оружия не было. И все-таки эта агитация нашла сочувствие у петербургских рабочих и у революционной молодежи. Это психологическое состояние можно объяснить только тогдашним нервным напряжением, царившим в России, которая была охвачена революционным настроениями. Призывая народ к вооруженному восстанию и надеясь, что такое восстание возможно, революционные партии ошибались, но верили в это. Они думали так: в петербургских Гвардейских экипажах все время беспокойно, матросы броненосца «Князь Потемкин-Таврический» восстали, рабочие забастовки происходят во многих городах, и рабочие оказались революционно настроенными, крестьянские волнения разлились почти по всей России. На Дальнем Востоке армия полна ненависти к государству, которое послало их в Маньчжурию на верную смерть. Все это создавало впечатление, что Россия в 1905 году была полна таким настроением, что от малейшей искры все вспыхнет и взорвется: весь царизм, все общество и социальный порядок. Лозунг быть готовым к вооруженному восстанию должен был играть роль этой искры. Дальнейшие события показали, что все это было нереально, и все же революционная агитация к вооруженному восстанию имела огромное влияние на рабочие массы и студенчество в Петербурге.
Здесь не место останавливаться на драматических событиях, которые произошли в Петербурге за два месяца, прошедшие между нашим съездом в Финляндии и 17 октября, когда царское правительство было вынуждено объявить исторический манифест, который привел к признанию в России Думы.
Несколько моментов из этих необычных двух месяцев в Петербурге мне хочется описать, потому что они были очень поучительны со всех точек зрения: психологической, политической и исторической.
27 августа 1905 года царское правительство издало новый закон об автономии университетов. Закон этот не только не удовлетворил студенческую молодежь, но, наоборот, вызвал серьезные беспокойства, которые кончились общей забастовкой во всех высших учебных заведениях. Студенты выставили ряд требований, и казалось, что забастовка будет длительной.
Но тут происходит нечто неожиданное. Студенты-революционеры начинают агитировать, что перед молодежью стоит более важная задача, чем борьба за широкую университетскую автономию, что надо готовиться к вооруженному восстанию и поэтому следует тотчас прекратить забастовку, которая приносит вред пропаганде вооруженного восстания. Не надо запирать двери университетов и высших учебных заведений, а наоборот, широко открыть аудитории и пригласить туда революционные народные массы, которые жаждут услышать свободное слово. И общая студенческая забастовка прекратилась в Петербургском университете, и все высшие учебные заведения начали известную кампанию митингов, которые были прологом к революции 1905 года.
Те, кто не присутствовал на этих митингах, не могут себе представить, какую роль они сыграли в драматическом ходе революции и какой психологический перелом они создали у петербургского населения.
Понятно, что митинги были созваны партийными людьми. Социал-демократы и социалисты-революционеры создали специальные организации, которые должны были этим заниматься, чтобы широкие массы знали, где будут происходить митинги и о чем будут говорить. Обе партии посылали своих ораторов, хотя слово получали все, кто записались. Вначале эти митинги посещали только студенты, курсистки и вообще интеллигенция. Это началось во второй половине сентября, но с каждым днем количество посещающих увеличивалось. Начали посещать рабочие, солдаты и простые люди. В конце октября в аудитории ворвалась «улица». Это были трудовые сословия Петербурга, там можно было встретить извозчиков, но большинство составляли рабочие, которые приходили с фабрик и заводов из разных концов Петербурга. Они заполняли все аудитории и с большим интересом прислушивались к речам. А там говорили обо всех наболевших проблемах, которые их интересовали и о которых они так много думали. Люди слушали свободные, ясные, отважные слова и обсуждения их несчастной судьбы. Раньше они улавливали только отрывки этих мыслей где-то в темных уголках своих заводов, а теперь они могли сидеть спокойно в больших светлых аудиториях, где они встречали сотни таких же, как они, рабочих и образованные люди объясняли им вещи, о которых они не имели никакого представления. Им рассказывали о борьбе, которую рабочие массы ведут в свободных странах за светлое будущее для всех.
Стоит еще подчеркнуть, что партийные ораторы инстинктивно чувствовали, что время слишком ответственное и серьезное, чтобы отравлять его партийной полемикой, и воздерживались от полемики. Было уже вполне достаточно того, в чем представители двух партий были согласны между собой. И удивительное дело: рабочие массы, политически плохо подготовленные, с удовольствием выслушивали фразеологию выступающих. Серьезные, хорошо подготовленные выступления они принимали с энтузиазмом и радостью. Это их настроение передавалось ораторам, часто в аудиториях создавалась атмосфера воодушевления, и этим можно объяснить тот факт, что все выступающие старались обходиться без демагогии, старались максимально ясно объяснить этим тысячам рабочих с открытыми сердцами, полными новыми, свежими чувствами, сложные вопросы и доказать им, какое благо есть свобода во всех ее проявлениях. Вывод всех серьезных речей сводился к тому, что рабочий класс должен помогать русскому народу завоевать политические свободы и сбросить самовластие со всеми его основами. Таким образом, петербургское население, особенно рабочие массы, полностью преобразовалось психологически и политически. 15–20 дней кампании митингов дали в тысячу раз больше результатов, чем многолетняя подпольная пропаганда и агитация. В первых числах октября кампания митингов достигла своего апогея. Днем профессоры читали свои лекции в университете и в других учебных заведениях, а вечером аудитории заполнялись тысячами рабочих, для которых эти митинги были духовной потребностью. Рабочие забывали свою усталость и не обращали внимания на то, что поездка их от завода до университета занимала много часов.
Для всех было непонятной загадкой, почему полиция и жандармерия допускают такие массовые собрания рабочих и интеллигентов и разрешают революционные речи. Было непонятно, как правительство допускает, чтобы в столице России свободно агитировали за вооруженное восстание. Было ли это провокацией, или страхом вызвать опасное народное движение, или это была тактика, чтобы не вредить переговорам, которые Витте вел с Японией по поводу мира. Одно ясно, что из-за «слабости» царского правительства в тот момент общее недовольство вырвалось из берегов и превратилось в грозное революционное волнение.
Тут я вспоминаю об одном странном парадоксе царской внутренней политики. Когда митинги стали принимать огромные размеры и революционеры открыто агитировали на этих митингах, что надо готовиться к вооруженному восстанию, жандармерия арестовала Милюкова и еще 7–8 известных политических и общественных деятелей: Кокошкина, Лутигина и других как членов Центрального комитета «Союза союзов». Милюков уже был под надзором полиции и ему не разрешали жить в Петербурге, поэтому он поселился в Удельном, вблизи от столицы. Так как многие члены Центрального комитета «Союза союзов» были под влиянием социалистических партий, которые выставляли лозунг «Готовиться к вооруженному восстанию», Милюков решил уйти из комитета. Многие умеренные члены были с ним согласны. Милюков их всех созвал, и они решили порвать с комитетом. В этот момент пришли жандармы, и все собрание было арестовано «за вредные действия “Союза союзов”». Правда, через две недели их освободили, но эта глупая мера жандармерии вызвала много критики.
В начале октября в Петербурге открылся съезд служащих железной дороги. Через несколько дней по Москве прошел слух, что полиция разогнала съезд и арестовала несколько видных делегатов. Тогда московские железнодорожные рабочие решили протестовать против петербургских арестов (которые еще не произошли, это был ложный слух) общей забастовкой, и 7 октября в Москве перестали работать все железные дороги. Это была только забастовка протеста без политических требований, и началась она без согласия центральных железнодорожных организаций. И тут начались те неожиданные и удивительные события, которые всегда приходят в дни перед революцией. Как только в Петербурге разошелся слух о том, что в Москве всеобщая забастовка железнодорожных рабочих, настроение петербургских рабочих сразу поднялось, как будто их коснулся электрический ток. На митингах 8 октября атмосфера была очень горячая. Рабочие решили показать свои симпатии к московской забастовке. Партийные ораторы не хотели и слышать о всеобщей забастовке и яростно боролись против каждого, кто предлагал, чтобы петербургские рабочие присоединились к московским. Представители петербургских партийных комитетов указывали, что забастовка в данный момент представляет страшную угрозу революционной кампании. «Нельзя пускаться в такую авантюру, – твердили они на большом митинге 8 октября, – потому что неудача такой забастовки неминуема». Во-первых, потому, что всеобщая забастовка в такой громадной стране, как Россия, «невозможна», а во-вторых, это не сулит удачу, так как царское правительство ни за что не пойдет на уступки бастующим, и в-третьих, всеобщая забастовка особенно опасна тем, что вызовет глубокий протест и недовольство мирного населения против бастующих, потому что вся жизнь остановится. Вывод революционных ораторов был такой: не всеобщая забастовка, но вооруженное восстание. Эту позицию партийные ораторы упрямо защищали еще 8 и 10 октября, когда большая забастовка Москвы уже перебросилась в Харьков и Ревель. 11 октября проходили большие митинги в университете. Во всех аудиториях собралось до 30 тысяч человек, почти все рабочие и служащие железной дороги, и несмотря на то, что революционные ораторы были против, рабочие приняли решение, что Петербургская железная дорога должна бастовать. «Это единственно верное оружие, которое есть в наших руках, – говорили железнодорожные рабочие. – Когда мы будем крепко держаться вместе, мы победим».
Здоровый инстинкт подсказывал им, что перед угрозой всеобщей забастовки во всей России русское самодержавие капитулирует. Точно так говорил известный трибун Мирабо в начале Великой французской революции. «Вы должны хорошо помнить, – сказал он в одной из своих гениальных речей, – что стоит только французскому народу бросить работу, чтобы старый режим распался на куски».
Правы были железнодорожные рабочие, а не социалистические агитаторы: невозможно было ждать и стоять в стороне. 9 октября депутаты съезда железнодорожников разослали телеграмму по всей России, чтобы везде требовали восьмичасовой рабочий день, политические свободы, амнистию и созыв Учредительного собрания. 10 октября московские железнодорожники обратились ко всей России с воззванием, чтобы все присоединились к забастовке. В тот же день все фабрики и заводы в Москве, Харькове и Ревеле приостановили свою работу. 11-го присоединились к забастовке Смоленск, Екатеринослав, Минск, Лодзь. Вместе с железнодорожниками бросили работу телеграфисты. Уже бушевала гроза революции по всей России, и социалистические руководители, как завороженные своей утопической идеей о вооруженном восстании, все еще агитировали против забастовки. 12 октября забастовка еще расширилась, и тут же стихийно начали бросать работу кустари, рабочие заводов и фабрик. Никто их не призывал к забастовке, они сами чувствовали, что не должны оставаться пассивными, и присоединились к общей забастовке. В тот же день забастовкой были охвачены Курск, Полтава, Самара и Саратов. С каждым часом революционная волна росла все больше и больше.
13 октября в Петербурге бросили работу телеграфисты, остановилась электрическая станция. Печатники ушли из типографий. Персонал банков и судейских учреждений прекратил работу. Трамваи остановились. Ночью большая, красивая русская столица выглядела грустно и странно. Улицы были не освещены. Люди, как тени, беспокойным шепотом говорили между собой. Время от времени слышен был громкий разговор рабочих, которые возвращались или шли на митинги.
Полиции не было – как будто все они вымерли – лучшее доказательство того, как растерялось и испугалось правительство. В тот страшный, но торжественный вечер родился рабочий комитет, который через 4 дня получил историческое имя «Совет рабочих депутатов». Было решено, что каждый завод, каждая фабрика выберет своих делегатов, и эти делегаты будут обсуждать все вопросы, касающиеся общей забастовки, и другие важные жизненные проблемы.
Таким образом, забастовочное движение получило свой руководящий организм, в который, разумеется вошли представители социалистических партий.
Казалось, все пойдет хорошо, как до 13 октября, но 24 октября принесло неожиданное происшествие. Узнали, что Трепов собирает армию вокруг Петербурга, и тут же появился приказ, строго запрещающий организовывать митинги в университете и других высших учебных заведениях и предупреждающий, что будут жестоко наказаны все, кто пойдет против этого приказа. Чтобы доказать, что он действительно готов выполнить сказанное им, Трепов издал специальный приказ «чтобы солдаты не жалели патронов и чтобы они не стреляли в воздух». Это был язык человека, готового пресечь революцию всеми способами, и который не понял и не хотел понять, что перед ним развертывается всероссийская революция. Еще одно доказательство, как властители деспотического государства не понимают психологию своего народа и не сознают, что в их стране происходит, потому что бороться против всеобщей забастовки, которая объяла всю Россию, запретить митинги в университете было просто нелепо. Почти вся жизнь остановилась в России. Государство и весь административный аппарат были парализованы. Народ восстал против самодержавия и требовал политических прав.
В течение пяти-шести недель против развития революции ничего не было предпринято, а в тот момент, когда революционное движение достигло самого высокого напряжения, Трепов отдает свой преступный приказ. Такие психологические и политические абсурды часто происходят, когда большие революции разрушают фундаменты отживших режимов. Как ни страшен был приказ Трепова, народ в тот день не испугался, и 14 октября «Союз союзов» созвал митинги в университете. Это была мобилизация всех членов петербургских союзов. Около сорока тысяч человек, главным образом интеллигенция, приняли участие в этих митингах. Рабочих в этот вечер было не очень много. Необыкновенный энтузиазм царил во всех аудиториях, и везде единогласно были приняты резолюции, что все союзы должны присоединиться к общей забастовке.
В тот же день, 14 октября, открылся в Москве учредительный съезд конституционно-демократической партии, и он сразу решил присоединиться к всеобщей забастовке в России. После недолгих споров члены съезда приняли резолюцию, которая заслуживает особого внимания именно потому, что делегаты съезда были в большинстве своем умеренные демократы. «В России сейчас происходит, – говорилось в объяснении, – необычное по характеру и по размеру движение организованных рабочих масс. Это движение тесно связано с борьбой за свободу, которая давно ведется в России, и для всех сторонников свободы ясно, как надо относиться к событиям, которые сейчас происходят в России…»
«Требования бастующих, как они сформулированы в их резолюциях, настаивают на том, что в России должны быть введены политические свободы, чтобы представители народа свободно выбирались в Учредительное собрание на общих, равных, прямых и тайных выборах и чтобы все политические преступники были амнистированы. Ясно, что все эти цели ставит перед собой и наша партия. Принимая во внимание наши общие цели, съезд находит нужным выразить свое полное согласие и солидарность с этим забастовочным движением».
«Только от правительства зависит открыть широкую дорогу для русского народа к свободе или превратить страну в поле битвы. Конституционно-демократическая партия применит все средства в ходе событий, чтобы отвести возможный удар, но удастся ли ей это, или нет, она ставит все-таки перед собой те же цели, что и весь народ, и присоединяется к народной освободительной борьбе со всей симпатией моральной силы и будет во всем помогать».
Смысл этой резолюции был ясен. Через съезд русская демократия, представители городского управления и вся Россия открыто солидаризировались с революцией. Это было тяжелым ударом для царского режима.
15 октября еще состоялись митинги во всех высших учебных заведениях, но 16 вооруженные военные части окружили все помещения, где обычно происходили митинги. Против университета были даже поставлены орудия. Стало ясно, что правительство не допустит больше никаких митингов и оно не остановится даже перед вопросом, стрелять или нет в тех, кто, несмотря на приказ Трепова, ворвется силой в аудиторию.
17 октября – это был критический день. В рабочей среде начали распространяться пессимистические настроения. Они надеялись, что солдаты не пойдут против народа и откажутся стрелять. И вдруг оказалось, что они готовы выполнить всякий приказ своих офицеров. Это рабочие поняли и почувствовали. Что же делать? – спрашивали они друг друга. Сложить оружие – это ведь поражение. Выступить против военной силы? Да, но для этого надо иметь оружие, и рабочие массы обратились к своим социалистическим агитаторам, которые все время взывали к вооруженному восстанию, с просьбой дать им оружие. Можно было подумать, что пришел долгожданный момент начать революционное восстание, о котором революционные партии и особенно большевики столько мечтали, говорили и писали. Агитаторы обрадовались и обещали назавтра раздать рабочим нужное оружие. И тут обнаружилось все преступное легкомыслие воззвания готовиться к вооруженному восстанию.
Хорошо знакомый мне революционный деятель и талантливый ученый В. Войтинский в своих воспоминаниях описывает вот такую глубоко драматическую сцену.
В здании консерватории собрались 25 членов ораторской части большевистской партии. Все усталые, измученные, настроение у всех ужасное. Рабочие злятся, что ничего не делается. «Ну, мы бастуем, – говорят они, – мы приостановили всю жизнь в Петербурге, и что будет дальше? Дайте нам оружие». Естественно, что агитаторы обратились с тем же требованием в Центральный комитет большевистской партии и сидели в консерватории, ожидая ответа. Наконец, пришел представитель ЦК партии, встретили его холодно и недружелюбно, и сразу один из 25 агитаторов набросился на него. «Целый месяц, – начал он зло, – призывали мы массы к вооруженному восстанию. Сейчас пришел этот момент. Массы вышли на улицы и требуют оружия. На какие резервы оружия мы можем рассчитывать?» На этот трагический вопрос делегат Центрального комитета ответил: «Мы сделали все, что могли, но оружия у нас нет, у нас есть 30 браунингов, и мы разделим их между агитаторами».
– Вы шутите, – вскрикнули несколько членов собрания.
– Нет, это правда, это все, что у нас есть.
– Почему вы нам раньше об этом не сказали?
– Мы надеялись получить оружие.
Все замолкли. Наконец, один из нас, пишет Войтинский, обратился к делегату:
– Вы вели себя как провокаторы в отношении нас и заставили нас тоже вести себя как провокаторы в отношении рабочих масс.
Делегат старался их успокоить и объявил им последнюю декларацию большевистского ЦК. Смысл декларации был таков: так как забастовка потерпела поражение и в Петербурге ожидаются большие аресты, комитет предлагает всем известным ораторам поскорее уехать в провинцию. Партия обеспечит их фальшивыми паспортами и денежными средствами.
«Но это же подлость», – закричал один из агитаторов. «Из-за вас (комитета) мы стали провокаторами, и сейчас вы хотите, чтобы мы стали дезертирами», – в большом волнении вскричал другой.
Удрученными разошлись обманутые молодые люди. Они были уверены, что всеобщая забастовка закончится ужасной катастрофой.
В тот же вечер и почти в тот же час состоялось собрание в зале «Вольного экономического общества». Собрание было созвано «Союзом союзов». Там настроение было бодрое, и народ твердо верил, что всеобщая забастовка кончится победой для русского народа. Были произнесены речи об удаче забастовки, и все были согласны, что надо всеми средствами поддерживать бастующих. В зале было шумно. Делились слухами о том, что происходит по всей России. Судя по информации, которую передавали бастующие телеграфисты, там присутствовали виднейшие представители всех союзов и петербургской демократической и социалистической интеллигенции.
Вдруг является писатель Ашешов с бумагой в руке. «Вот корректура – лист царского манифеста, который только что напечатали в государственной типографии». Все бросились к нему, помню, что его чуть ли не задавили, и кто-то вслух прочел бумажку. Это был известный Манифест 17 октября, в котором царь Николай II обещал созвать собрание видных представителей народа, у которых будут права объявлять законы. «Новый закон не будет иметь власти, – говорилось в манифесте, – если не будет принят в Государственной думе». Дальше там было упомянуто, что русский народ получит все политические свободы: свободу печати, свободу созывать разные общества, союзы, свободу совести и т. д.
Впечатление от этого манифеста было огромное. Все чувствовали, что это великое историческое событие. Первый раз в русской истории народ получил такую политическую свободу, и это произошло под давлением забастовки, которая была своеобразной формой народной революции. И если этот манифест был встречен на собрании без большого энтузиазма, то это объясняется серьезными причинами.
Во-первых, манифест обещал меньше, чем ожидали, в сравнении с требованиями, которые русская общественность так долго пропагандировала. Концессии манифеста были недостаточные.
Во-вторых, манифест содержал только обещания, и мы мало верили, что царское правительство в самом деле добросовестно выполнит свои обещания.
Покойный Слиозберг в своих воспоминаниях упрекает собрание, на котором и он присутствовал, что оно холодно встретило манифест. По его мнению, надо было принять манифест с большой радостью. Слиозберг при этом рассказывает, что несправедливое отношение собрания к манифесту заставило его выступить с декларацией протеста, в которой он указывал, что считает борьбу за реформу режима конченной и что сейчас начинается период упорной работы, чтобы осуществить конституционный порядок, объявленный в манифесте. Поэтому он считает себя не в праве быть представителем еврейского союза в собрании, которое недовольно манифестом и которое думает продолжать нелегальную борьбу с правительством. С этими словами Слиозберг покинул собрание.
Мне помнится, что декларация Слиозберга и его демонстративный уход произвели тяжелое впечатление на всех присутствующих. Винавер, Браудо, Брамсон и я чувствовали себя очень неуютно, потому что мы были абсолютно не согласны со Слиозбергом. Так же как остальные на этом собрании, мы были уверены, что предстоит еще долгая трудная борьба, пока в России укрепится настоящий демократический конституционный порядок.
Дальнейшие события, к сожалению, показали, что были правы мы, а не Слиозберг, его оптимизм оказался преждевременным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.