Полина Виардо-Гарсиа

Полина Виардо-Гарсиа

Гектор Берлиоз (1803–1869), французский композитор и дирижер:

Черты лица Полины правильны, резки; они еще привлекательнее при свете ламп и театральных люстр. Приятный и разнообразный до чрезвычайности голос; благородство в движениях, все достоинства, вокальные и драматические, делают ее лучшим украшением парижской оперы…

Герман Александрович Лопатин:

Меня всегда поражали ее черные испанские глаза – вот такие два колеса. Да и вся-то она была «сажа да кости», как говорил Глеб Успенский про одну грузинскую девушку.

Гектор Берлиоз:

Полина Гарсиа родилась в Париже в первых числах июля месяца 1821 года… В 1824 году Полина со своим семейством оставила Париж, чтобы посетить Англию, Соединенные Штаты и полуденные страны Америки. Современные журналы пишут, что в Мексике, в 1829 году, Гарсиа был ограблен разбойниками и лишился всего своего достояния… Вскоре он, однако, утешился в своей потере, потому что в таланте дочери видел возможность возвратить утраченные 600 тысяч франков… Дочь его, девяти лет от роду, брала уже уроки на фортепьяно у Марка-де-Вега, одного из лучших органистов в мексиканских штатах.

На возвратном пути в Европу Гарсиа переложил на ноты несколько народных арий с четырех или пяти различных языков, на которых он говорил с большою легкостью и с которыми так хорошо ознакомил свою дочь, что она теперь очень свободно выражается на испанском, итальянском, французском, английском и немецком языках.

В 1829 году, возвратясь в Париж, Полина с новым рвением принялась за фортепьяно, и в скором времени инструмент этот стал в полном блеске выражать талант ее… Полина… принялась обрабатывать свой голос, который от природы был способен выражать все изгибы ее пламенной души; успех увенчал ее труды, и скоро в полном блеске, с необыкновенным богатством и разнообразием тонов явилась на сцену новая гениальная певица.

Афанасий Афанасьевич Фет:

Прочитавши объявление о концерте, в котором, кроме квартета, было несколько номеров пения мадам Виардо, мы с сестрою отправились в концерт. <…> Во все время пения Виардо Тургенев, сидящий на передней скамье, склонялся лицом на ладони с переплетенными пальцами. Виардо пела какие-то английские молитвы и вообще пиесы, мало на меня действовавшие как на не музыканта. Афиши у меня в руках не было, и я проскучал за непонятными квартетами и непонятным пением, которыми видимо упивался Тургенев. Но вдруг совершенно для меня неожиданно мадам Виардо подошла к роялю и с безукоризненно чистым выговором запела: «Соловей мой, соловей». Окружающие нас французы громко аплодировали, что же касается до меня, то это неожиданное мастерское, русское пение возбудило во мне такой восторг, что я вынужден был сдерживаться от какой-либо безумной выходки.

Гектор Берлиоз:

Нелегко схватить всю нежность, всю восторженность, все разнообразие идей, выражающихся в движениях, то медленных и плавных, то игривых и живых, подобной артистки.

Алексей Петрович Боголюбов:

1873–1876. M-me Виардо не была хороша собой, но была стройна и даже худощава. У нее до старости были чудные черные волосы, умные бархатные черные глаза и матовый цвет лица, какой видно у природных испанских цыганов. Рот ее был большой и безобразный, но только что она начинала петь, о недостатках лица и речи не было. Она буквально вдохновлялась, являясь такою красавицею могучею, такой актрисой, что театр дрожал от рукоплесканий и браво.

Елена Ивановна Апрелева:

На лестнице, ведущей во второй этаж, послышались скорые, легкие шаги; дверь салона распахнулась, и ко мне быстро направилась дама в черном кружевном платье. Большие, на выкате, близорукие глаза ласково смотрели на меня. Но стремительно поспешая вперед, она задела ногой кайму ковра, на котором я стояла, споткнулась и упала на одно колено/

– De prime abord – a vos pieds![20] – воскликнула она весело.

Но не успели Форэ и Марианна подбежать к ней, как она гибким молодым движением поднялась уже на ноги и бросилась с протянутыми руками ко мне.

Я была поражена и гибкостью, и стремительностью, и грацией, разлитой во всей фигуре Полины Виардо, далеко, однако, не безукоризненно сложенной, и сразу поняла то обаяние, которое с первого взгляда производила эта великая артистка и очаровательная женщина на всех окружающих, не имея при этом за собой преимущества красоты. Прекрасны были у нее нос, лоб, волосы, придававшие верхней части лица, в профиль, вид камеи, изящные маленькие уши и совершенной формы бюст и руки. Глаза, отражавшие каждый оттенок настроения, своей выпуклостью не соответствовали понятиям о красоте; не соответствовали понятиям этим и толстые губы, и слишком широкие бедра… Тем не менее общий облик был обаятелен, настолько обаятелен, что эта пятидесятивосьмилетняя женщина заслонила собой и юную прелесть своих молоденьких дочерей, – вторая дочь, хорошенькая m-me Claudie Chamerot, в это время тоже приехала с мужем, – и эффектных, блестящих дам, съехавшихся в тот вечер в ее салон. <…>

В этот вечер Полина Виардо принимала участие в исполнении только в качестве блестящего аккомпаниатора. Она вообще редко выступала как певица не только на эстраде, но и у себя дома. За все довольно продолжительное время знакомства мне удалось слышать ее всего дважды. Раз неожиданно в один из четвергов она сдалась на просьбы, и выбор ее пал на сцену лунатизма леди Макбет из оперы Верди. Сен-Санс сел за рояль.

Госпожа Виардо выступила на середину залы. Первые звуки ее голоса поражали странным гортанным тоном; звуки эти точно с трудом исторгались из какого-то заржавленного инструмента; но уже после нескольких тактов голос ее согрелся и все больше и больше овладевал слушателями. Все притаили дыхание и с замиранием сердца ловили горячие, страстные звуки; все проникались ни с чем не сравнимым исполнением, при котором гениальная певица так всецело сливалась с гениальной трагической актрисой. Ни один оттенок страшным злодеянием взволнованной женской души не пропал бесследно, а когда, понижая голос до нежного ласкательного пианиссимо, в котором слышались и жалоба, и страх, и муки, певица пропела, потирая белые прекрасные руки, свою знаменитую фразу: «Никакие ароматы Аравии не сотрут запаха крови с этих маленьких ручек…» – дрожь восторга пробежала по всем слушателям.

При этом – ни одного театрального жеста, мера во всем; изумительная дикция: каждое слово выговаривалось ясно; вдохновение, пламенное исполнение в связи с творческой концепцией исполняемого, довершали совершенство пения.

За арией леди Макбет последовал «Erlkonig»[21] Шуберта, тоже с аккомпанементом Сен-Санса. Мне случалось слышать эту всем известную балладу в исполнении многих выдающихся певиц и певцов, – Полина Виардо затмила всех. Лесная драма проносилась перед вами: и сдержанный, степенный голос отца, и испуганный шепот, жалобы и вопль о пощаде младенца, и вкрадчивый, манящий голос Лесного царя, переходящий в страстный, властный призыв… Впечатление получалось потрясающее!..

Трудно было поверить, что так молодо, пылко, вдохновенно поет пятидесятивосьмилетняя женщина, у которой, по ее же словам, сохранилась в голосе всего лишь одна октава.

Герман Александрович Лопатин:

Помню, мы, русские, решили создать библиотеку в Париже, где бы мы могли собираться, читать. Попросили Тургенева устроить в пользу этой библиотеки утро. <…>

Литературное утро состоялось. Оно происходило в доме Виардо. Madam Виардо вышла петь. Пела она романс Чайковского:

Нет, только тот, кто знал

Свиданья жажду,

Поймет, как я страдал

И как я стражду…

Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око…

Ах! кто меня любил и знал, – далеко.

Она была старухой. Но когда она произносила: «Я стражду», меня мороз подирал по коже, мурашки бегали по спине. Столько она вкладывала экспрессии. Ее глаза. Эти бледные впалые щеки… Надо было видеть публику!

И еще стихотворение Фета спела она:

Облаком волнистым

Пыль встает вдали.

……………..

Друг мой, друг далекий,

Вспомни обо мне.

Последние слова были полны такой еле сдерживаемой страстью, такой глубокой тоской, так звали к себе.

Было спето: «Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья». Но это уже не то. Ей удавались вещи с сильным, страстным чувством.

Илья Ефимович Репин:

Здоровое, бодрое сердце Ив. Серг. тогда было полно очаровательной испанкой – м-м Виардо. И я был свидетелем этого беспримерного очарования этого полубога, каким был Тургенев.

Однажды утром Ив. Серг. особенно восторженно-выразительно объявил мне, чтобы я приготовился: сегодня нас посетит м-м Виардо… «М-м Виардо обладает, – рассказывал Тургенев, – большим вкусом. У них, по четвергам, собирается большое общество! Вы также приглашены, и я Вас прошу быть во фраке, так принято… Бывает Сен-Санс и много других, очень интересных лиц… Было время, когда был жив, бывал здесь Гуно»… <…>

Звонок!.. И я не узнал Ив. Серг. – он уже был озарен розовым восторгом! Как он помолодел!.. Он бросился к дверям, приветствовал, суетился – куда посадить м-м Виардо! (я уже ранее был инсценирован – как мне кланяться, что говорить – не много: по моим знаниям языка)…

М-м Виардо, действительно, очаровательная женщина, с нею интересно и весело. Но на нее не надо было глядеть ан фас – лицо было неправильно, но глаза, голос, грация движений!.. Да, эта фея была уже высшей породы… Как есть: это уже высшая порода!..

Алексей Петрович Боголюбов:

С юных лет, когда впервые Иван Сергеевич увлекся Полиною Виардо, два года протекли, что она почти смеялась над его страстью. Но высокий ум и талант Тургенева восторжествовали над гениальною артисткою. <…> Жили они модно в Баден-Бадене. Рядом у Тургенева была своя вилла. Но тут случилось горькое испытание для Тургенева. M-me Виардо уступила своему цыганскому темпераменту и временно жила с принцем Баденским, от которого, как говорят, родился в свет известный скрипач Поль Виардо. Перерыв этот был тяжелым испытанием для Тургенева, но через два года их отношения снова восстановились и уже не прерывались до конца жизни. Живя в Париже, мне случалось неоднократно бывать у Ивана Сергеевича в злополучные дни, когда он страдал подагрою. При входе m-me Виардо к нему я, конечно, сейчас же удалялся. Но все-таки я сейчас же замечал, как просветлялось лицо нашего страдальца и с какою нежностью и участием m-me Виардо к нему обращалась. Жизнь их, конечно, не подлежит ничьему осуждению. Тургенев помещался в третьем этаже, в двух комнатах, и был совершенно счастлив и доволен. По своему бешеному темпераменту Полина была кумиром в доме, и надо было видеть заботливость Ивана Сергеевича, чтобы быть ей приятным самыми мелочными угождениями.

Николай Алексеевич Некрасов. Из письма Л. Н. Толстому. Париж, 17 мая 1857 г.:

На днях мы как-то заговорили о любви – он мне сказал: «Я так и теперь еще, через 15 лет, люблю эту женщину, что готов по ее приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской!»

Яков Петрович Полонский:

Я и забыл сказать, что Тургенев не раз припоминал себе тот невыразимый восторг, в какой когда-то повергло его художественное исполнение г-жой Виардо лучших ее ролей. Он припоминал каждое ее движение, каждый шаг, даже то впечатление ужаса, которое производила она не только на партер, даже на оперных хористов и хористок. Раз, при Д. В. Григоровиче, он так увлекся своими оперными воспоминаниями, что встал и, жестикулируя, начал петь какую-то арию.

Лидия Филипповна Нелидова:

Помню, как Тургенев превосходно и с увлечением рассказывал об игре Виардо в «Пророке» и в «Жидовке». К ней же, конечно, относится и его вдохновенное, знаменитое стихотворение в прозе: «Стой!» Но не только нет нигде ее портрета: ни одного близко похожего характера, изображения властной, сильной и в то же время даровитой, артистической женской натуры мы не встречаем в его произведениях. Он как бы не дерзал касаться в литературе лица слишком близкого для него в жизни.

Елена Ивановна Апрелева:

Она прекрасно понимала по-русски, отлично выговаривала, когда ей приходилось петь русские музыкальные произведения, но говорить стеснялась…

– Ни одна строка Тургенева с давних пор не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею, – сказала она мне раз. – Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать, – заметила она однажды в шутку.

Это не было тщеславным самообольщением. Даже поверхностное знакомство с этой гениальной артисткой делало понятным то влияние, которое она должна была, не могла не иметь на восприимчивую, впечатлительную натуру писателя. Ее ум, художественный вкус, умение схватывать существенное и отбрасывать мелкое, не важное, ее разностороннее образование, – она в совершенстве владела испанским, итальянским, английским, немецким языками, – наконец, ее энергия, трудолюбие и непоколебимая, никому и ничему не поддающаяся сила воли должны были в часы ослабления художественного творчества действовать ободряющим и побуждающим к деятельности образом.

Герман Александрович Лопатин:

Виардо? Добрый гений Тургенева? Она экспроприировала Тургенева у России… И что такое Виардо? Я знаю французское женское воспитание… Собрали вокруг нее своих знаменитых друзей и сделали ее такой, какой она была, ее муж и любовник, если таковым был Тургенев. <…> Для русских очень заметна разница в произведениях Тургенева до встречи его с ней и после нее. До – у него был народ, а после – уже нет. Изображение молодежи не вполне соответствовало действительности. Да и чем жил Тургенев? Как поглощала она его и влекла из России туда, где была она? Почитайте его письма к Виардо. Это одна тоска, один порыв к ней и к ней. Она отняла его у России.

Алексей Петрович Боголюбов:

Жизнь Тургенева и Виардо не есть жизнь обыкновенных людей. Полина Виардо, по-моему, была с Иваном Сергеевичем истинная пара по умственным достоинствам. Что у нее нет души, что все расчет – это другое дело, хотя и недоказанное и, опять по честности, не наше дело. Был бы недоволен покойный всеми этими порочными оттенками великой певицы и трагической актрисы, он не пробыл бы под одной с ней крышей более сорока лет, не сносил бы ее дикого характера и обид (как это говорится другими) и даже унижений. Нет, все это было для него ничтожно перед теми высокими достоинствами, которые приковали его к дивной женщине – безобразной красавице. <…> Ивану Тургеневу надо было жить и любить своеобразно, так, как он своеобразно бросил взгляд на все, что сотворил, и тем себя увековечил. А деньги, дачи, дома, имущество, оставленное им, – все это вздор, все это бледно перед 42-летним чувством привязанности и хоть единым мигом наслаждения ума и сердца, который ему дала m-me Виардо. <…> Говорил мне кн. Мещерский, что при разговоре с покойным он вывел заключение, что Иван Сергеевич хотел знать мнение m-me Виардо, где быть ему погребенным, и что ежели бы она сказала, что фамильный Монтмартский склеп соединит их бренные останки навсегда, то Тургенева Россия не получила бы.

Наталья Александровна Тучкова-Огарева:

Он избегал произносить ее имя; это было для него вроде святотатства.