ГЛАВА III. ПЕРВЫЕ НЕУДАЧИ В ПРАКТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

ГЛАВА III. ПЕРВЫЕ НЕУДАЧИ В ПРАКТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Юный Ушинский как профессор Демидовского лицея; его успех и отставка. – Департаментская служба. – Тяжелые материальные условия и начало литературной деятельности; разнообразный писательский талант. – Благоприятный поворот в жизни К. Д. Ушинского

Несмотря на юношеский возраст Ушинского, юридический факультет Московского университета так блестяще аттестовал своего “второго кандидата” в смысле умственной и нравственной зрелости, что бывший в то время попечителем московского учебного округа граф С. Г. Строганов не задумался пригласить Ушинского на профессорскую кафедру в Ярославский Демидовский лицей. Через два года по окончании университетского курса, т. е. имея от роду лишь около двадцати двух лет, Ушинский занял в лицее, преобразовывавшемся тогда в высшее камеральное училище, кафедру по энциклопедии законоведения, истории законодательств и финансовой науке.

Со всем пылом чистой юношеской души предался юный профессор чтению лекций, к чему почувствовал страстное влечение. Добросовестно готовясь к лекциям, он мастерски излагал их – ясно, с жаром, увлекательно. Вскоре он занял одно из наиболее почетных мест среди других профессоров Ярославского лицея как даровитый лектор, вполне владевший предметом, и пользовался большим расположением и уважением учащихся, оказывая сильное и благотворное влияние на них.

Помимо лекций, популярности его много способствовала также и речь, произнесенная им на торжественном собрании лицея 18 сентября 1848 года “О камеральном образовании”. Эта речь служит, между прочим, прекрасным доказательством, с какой громадной пользой для себя и для других проработал Ушинский четыре года на профессорской кафедре. В ту эпоху необычайно юного положения русской науки и слепого подражания во всем науке заграничной, главным же образом – немецкой, Ушинский выступил вдруг резким порицателем и противником немецкой системы камерального образования. В речи своей он талантливо доказал, что немецкие камералисты очень неудачно смешали науку и искусство; что сочинения их по предметам камерального образования представляют лишь сборники разных советов и указаний по разным отраслям промышленности. Отвергнув немецкую систему как рецептурную, но вовсе не научную, Ушинский предложил свою собственную. По его плану, основой камерального образования должно служить изучение родины в самом широком смысле, а именно: семьи, общества и вообще всей народной хозяйственной деятельности. Кроме того, он указал на необходимость изучения народных юридических понятий в связи с вообще всеми условиями местной жизни.

Программа эта, свидетельствуя о широте и глубине познаний юного еще Ушинского, о самостоятельности и смелости его воззрений, заслуживает тем большего внимания как первый голос в русской науке в пользу экономического и бытового изучения народной жизни, о чем в ту пору никто и думать не мог. И только теперь, спустя более 40 лет после того, как Ушинским впервые было указано на необходимость всестороннего и тщательного местного изучения, оно стало, наконец, предметом лучших общественных и правительственных забот.

Эта речь произвела сильное впечатление и выдвинула Ушинского в ряду его собратьев по науке как человека, имеющего свой самостоятельный взгляд, вдохновленного стремлением приурочить знания прежде всего к делу служения интересам родины, русского народа. “Народность”, впервые начавшая пульсировать в русской литературе – как было уже указано выше – в начале 40-х годов, так характерно проявилась в научных стремлениях Ушинского как профессора, пытавшегося произвести целый переворот в области камерального образования, представлявшего в то время соединение юридических наук с естественными и имевшего большое значение во всей практической деятельности.

В другое время, при иных условиях нашей жизни, речь “О камеральном образовании” должна бы была послужить началом блестящей ученой карьеры Ушинского. Но не таков был 1848 год как начало крайне неблагоприятного поворота для науки, печати, вообще всяких возвышенных порывов и стремлений. Ушинский, однако, как бы совсем не замечал этого. Жадный к труду, воспитавший в себе потребность и уменье много и упорно работать, привыкший все перерабатывать самостоятельно, он успел уже, что называется, до корней изучить сочинения Карла Риттера по землевладению, притом усиленно занимаясь и юридическими науками. Как профессор и ученый он окончательно созрел, установился. Но в это-то именно время его подстерегал первый тяжелый удар в жизни.

Начавшийся в 1848 году неблагоприятный поворот в русской жизни добрался, наконец, в 1850 году и до Демидовского лицея, мирно занимавшегося наукой, и только ею одной, в провинциальной глуши. Стремление все в жизни подвести под шаблонную мерку, высчитать или даже предрешить всякий шаг в деятельности каждого и всех, на всевозможных поприщах общественного служения, – очень тяжело и пагубно отразилось, главным образом, в области ученой деятельности, вызвав невообразимый застой мысли в русском обществе. От преподавателей высшей науки потребовали не только самых полных, подробных программ, с указанием, что и из какого именно сочинения они намерены цитировать, но еще и с распределением всего курса преподавания по дням и часам. Когда на совете преподавателей Демидовского лицея было оглашено такое требование, – это вызвало столкновение ушинского с начальством. Он горячо доказывал, что живое педагогическое дело вообще и тем более ученую деятельность “невозможно связывать такими формальностями”; что каждый преподаватель должен прежде всего сообразоваться со своими слушателями; что предвзятое раздробление “курса на часы” “совершенно убьет живое дело преподавания”.

Такой трезвый взгляд на педагогические обязанности и задачи делает большую честь Ушинскому. Но от него требовали не рассуждения, а беспрекословного исполнения именно того, что должно было “убить живое дело”. Верный принципу, что “на такое убийство не отважится ни один честный преподаватель”, – Ушинский вышел из лицея в 1850 году. Примеру его последовали и некоторые другие преподаватели.

Оставшись без дела и без средств к жизни, Ушинский отправился в Петербург на поиски работы. Не желая покидать педагогической дороги, он усиленно искал в столице хотя бы места уездного учителя. Но напрасно: выход его из лицея служил искусственной преградой к педагогической деятельности. Бывшему профессору, страстному педагогу ничего более не оставалось, как превратиться в чиновника министерства внутренних дел, по департаменту иностранных исповеданий, под ведением графа Д. А. Толстого. Но здесь, на первых же порах службы, острое слово, неосторожно оброненное Ушинским по адресу графа Толстого и быстро облетевшее весь департамент, довольно резко настроило этого последнего против новичка. Это недоброе чувство тяжело отразилось на Ушинском, главным образом, впоследствии, в бытность графа Толстого министром народного просвещения.

Департаментская служба, дававшая всего 400 рублей в год, не могла обеспечить Ушинского, тем более что в это время он был уже женат (на Надежде Семеновне, урожденной Дорошенко, дочери малороссийского помещика). Пришлось искать других занятий, чему, впрочем, нисколько не препятствовала необременительная департаментская служба. По-прежнему увлекаясь философией и землеведением, Ушинский занялся также и изучением английского языка. Это облегчило ему доступ к журнальной работе в самых разнообразных ее видах – в качестве критика, компилятора, переводчика и проч. С 1852 года Ушинский начал принимать деятельное участие в “Современнике”, а в 1854 году – и в “Библиотеке для чтения”, издававшейся А. В. Старчевским. Помимо обширных знаний, уменья владеть пером и душевного жара, которым проникнуты даже и небольшие компилятивные и переводные статьи Ушинского, не говоря уж о критических его статьях (например, “Литературный характер, или История гения, заимствованная из собственных чувств и признаний Дизраэли”, “Современник”, 1853 г., №№ с 5-го по 8-й), он на первых же порах обнаружил и несомненный беллетристический талант. Его рассказ “Поездка на Волхов”, появившийся в 1852 году в “Современнике” (№ 9), был замечен критикой и вызвал похвалу со стороны И. С. Тургенева.

Вообще, за Ушинским довольно скоро упрочилась репутация талантливого и образованного писателя. Помимо разных текущих журнальных работ, он принимал участие и в переводе “Политической экономии” Милля. Но, в общем, журнальная работа вознаграждалась очень скудно, поглощая, однако, много времени. Над составлением срочных журнальных работ (обозрений, хроник, разборов книг и прочего) Ушинскому нередко приходилось проводить ночи напролет, – и это довольно сильно расстроило его здоровье, не отличавшееся особенной крепостью. Ушинский, понимая опасность для себя журнальной работы, стал тяготиться ею, искать выхода.

Случай вывел его на педагогическую дорогу, на которой он и обессмертил свое имя.

Бывший начальник Ушинского по Демидовскому лицею П. В. Голохвастов, назначенный потом директором Гатчинского сиротского института, рекомендовал Ушинского как педагога особенному вниманию почетного опекуна института, графа Ланского, который и лично знал Константина Дмитриевича. В 1855 году последовало назначение Ушинского преподавателем словесности и законоведения в Гатчинский институт, а вскоре затем – и инспектором института, вместо П. С. Гурьева, после выхода его в отставку.

Так окончательно определилась педагогическая специальность Ушинского. В Гатчинском институте, вместе с прочным материальным обеспечением и почетным положением, Ушинский нашел обширное школьное дело, совершенно своеобразно поставленное, т. е. целую систему школ, начиная с начальных, для маленьких детей, только что принимающихся за грамоту, и кончая высшими классами, с курсом законоведения. Это громадное живое дело не могло не увлечь деятельную, отзывчивую натуру Ушинского, с энтузиазмом принявшегося за изучение педагогической литературы с самых ее корней – от Базедова и Песталоцци до Дистервега и Карла Шмидта.

Но, помимо обширного школьного дела, к которому стал причастен Ушинский, были и другие обстоятельства, способствовавшие страстному, бесповоротному увлечению его педагогической деятельностью. Мы говорим о “бесповоротности”, потому что устройство Ушинского в Гатчинский институт совпало с тем периодом, когда он усиленно думал о возврате на ученую дорогу и на деятельность в Гатчине готов был смотреть как на переходную. Это тем более было возможно, что, по характеру четырехлетней своей журнальной деятельности, он не только не разошелся с чистою наукою, но систематически упрочивался в ней; да, кроме того, и политический горизонт России уже значительно расчистился для продолжения им научной деятельности, без всяких сделок со своею совестью.