Глава VII Первые впечатления в Киото. — Начальник гарнизона, генерал-майор Окамэ, и его нравоучения. — Дружественная беседа. — Вопросы продовольствия. — Мелочи жизни. — Небогатое
Глава VII
Первые впечатления в Киото. — Начальник гарнизона, генерал-майор Окамэ, и его нравоучения. — Дружественная беседа. — Вопросы продовольствия. — Мелочи жизни. — Небогатое
Первое сентября. Адмиралу и старшим чинам его штаба отведено отдельное здание (можно бы сказать — флигель), соединяющееся с главным корпусом храма горбатым деревянным мостиком, перекинутым через узкий проток пруда, имеющего форму «покоя». Это здание чисто японского устройства предназначено для жительства высоких гостей, на случай их посещения, и состоит из двух частей: в одной три комнаты, или, вернее, одна, разгороженная на три подвижными щитами, которые можно сдвинуть и даже вовсе убрать, — здесь поместили адмирала; в другой, отделенной от первой широким коридором, две комнаты для свиты, комната для прислуги, кладовая и проч. Мне было назначено поселиться в третьей комнате, где уже жили двое, ранее прибывшие, люди малознакомые и, откровенно сказать, мало мне симпатичные. По счастью, адмирал, обладавший способностью сразу подмечать всякую мелочь, узнав, как и с кем меня поместили, приказал мне перебраться в третью комнату своего домика. Я слабо протестовал, но, как уже было сказано по поводу дивана в вагоне, спорить с ним в таких случаях было бесполезно. «Эта комната — ваша. Живите тут или не живите — я ею пользоваться не буду. Пусть стоит пустая». Все это разыгралось еще вчера вечером. Адмиралу поставлена простая железная кровать с матрасом и подушками; у всех прочих — кровати деревянные, такого же образца, как в Ниносиме; жесткий соломенный тюфяк и под голову валик, набитый песком.
После двух бессонных ночей спал как убитый. Проснувшись утром, долго не мог сообразить: где я и что со мной?
В 9 ч. утра прибыл генерал Окамэ со штабом.
(Подробности этого посещения, тогда же мною записанные, как нельзя лучше характеризуют японцев, ставших в уровень с европейцами.)
Всех новоприбывших (от адмирала до юнкера, прикомандированного к его штабу) пригласили в одну комнату, посреди которой стояли стол и несколько стульев. Когда мы собрались, в дверях появился Окамэ, сопровождаемый адъютантами. Вместо всякого приветствия он (через переводчика) заявил: «Сегодня я здесь как начальник гарнизона и заведующий военнопленными». Затем, взяв поданную ему бумагу, прочел (по-японски) речь и, окончив чтение, замер в неподвижности. Следом за ним переводчик, тоже по писанному, прочел перевод речи на русский язык. Привожу этот перевод дословно, как он списан с бумаги, бывшей в руках переводчика.
«Я, начальник гарнизона Фусими, генерал-майор Окамэ-Масансеро, объявляю вам, господам морским офицерам, как военнопленным, недавно прибывшим и помещенным в этом гарнизоне: — Господа офицеры! Вы, покинув еще в прошлом году свою отчизну, переплывя далекий стотысячемильный бурный путь, перенеся всякие лишения, бедствия и непогоды, вполне исполнили свой долг службы отечеству, твердо стоявши своею грудью и сражавшись в бою с патриотической энергией и храбростью до тех пор, пока вас не постигла несчастная роковая судьба, принудившая вас попасть в плен. А потому, принимая во внимание ваше положение, выражаю вам мое сочувствие и душевно разделяю ваше горе».
(До сих пор речь была вполне уместна и благопристойна; курьезные обороты и шероховатость выражений, очевидно, следовало отнести на счет переводчика, который старался быть дословным. — Дальше пошли пункты.)
«1. Во время нахождения в плену вы должны строго соблюдать все постановления и правила, установленные Японским Императорским Правительством, и отнюдь не должны уклоняться от исполнения их. Соблюдение воинской дисциплины и благочиния есть самая важная потребность воинов, которая, как вам известно, соблюдается в державах всего света; поэтому желательно, чтобы вы, господа офицеры, обращали особое внимание, чтобы не было нарушения дисциплины и законов.
2. Распоряжения начальника гарнизона, даваемые через надлежащих чиновников комитета, исходят от Японской Императорской Власти и требуют точного исполнения.
Находясь здесь, вы должны дружески относиться друг к другу и воздерживаться в поведении, так как примерное поведение возвышает достоинство воинов, помня, что соблюдение этого пленными есть услуга отечеству, а пока следует терпеливо ждать заключения мира.
Я, имея должность заведовать вами, лично даю вам слово наставления при первом свидании с вами. Желаю вам быть уверенными и спокойными».
* * *
Во время чтения я украдкой поглядывал на адмирала. Он стоял, заложив руки за спину, слегка наклонив голову, как бы внимательно слушая, и только хорошо всем нам знакомое, нервное движение скуловых мускулов выдавало внутренние его ощущения.
Бесспорно, это «слово наставления» было бы допустимо в обращении к молодежи; штаб-офицерам, дожившим на службе до седых волос, и то неловко было его слушать — но что же сказать про генерал-адъютанта, вице-адмирала, который, стоя рядом с юнкером, получал от генерал-майора советы, как ему следует «воздерживаться в поведении»?!
Хотелось бы верить, что церемонии этого рода японцы устраивали просто по… недоумию, не уловив самой сути европейских правил вежливости и приличия. С трудом верилось… Что другое, но «это» должно было быть наиболее доступно их пониманию. Ведь ни в одной стране этикет, т. е. внешняя форма взаимоотношений отдельных лиц (даже в кругу семьи), не разработан так, как в Японии…
Во всяком случае, ясно видно было, что Окамэ наслаждается выполнением доставшейся ему роли… Когда переводчик закончил чтение, он торжественным наклонением головы и движением руки пригласил всех садиться и сел сам. Затем (через переводчика) имела место такая беседа:
«Переводчик. — Генерал еще раз выражает уважение понесенным вами трудам и высокой доблести. Он надеется, что здешние доктора не хуже, чем в Сасебо, а климат лучше, и тяжелая рана на голове здесь скоро совсем залечится.
Адмирал. — Скажите ему, что я благодарю.
Переводчик. — Он очень беспокоился о ходе ваших ран и беспокоился о вашем здоровье, видя, что день вашего приезда, давно назначенный, все отдаляется, но теперь радуется, что он настал.
Адмирал. — Благодарю.
Переводчик. — Конечно, здесь нет тех удобств, к которым привыкли все европейцы, но он со своей стороны готов сделать все, что в его власти.
Адмирал. — Благодарю.
Переводчик. — Он интересуется узнать: не устали ли вы после дороги и как себя чувствуете.
Адмирал. — Очень хорошо.
Переводчик. — Дела службы не позволяют ему продолжать приятного разговора. Он должен уйти, пожелав всего хорошего.
Адмирал. — До свиданья».
* * *
Вскоре после отъезда Окамэ возвратился сопровождавший его майор и привез уже готовые листы, которые надо подписать, чтобы получить право «свободного выхода за ворота с 8 ч. утра до 6 ч. вечера». Подписавший такой лист обещается не пытаться бежать, во время прогулки не посылать ни писем, ни телеграмм, ограничиваться указанным районом города, не вступать в сношения с пленными, помещенными в других местах, не заходить в частные квартиры (?) и т. д… Курьезный документ начинается словами: «Обещаюсь под честным словом воина, как русский офицер, и клянусь Всемогущим Богом…» Адмирал на предложение майора ответил кратко, но выразительно: «Не нужно» — и ушел в другую комнату.
Так как мирный договор подписан уполномоченными уже две недели тому назад и ждет только ратификации, то, конечно, строить планы бегства было бы бесцельно и даже глупо, но раз японцы находили уместным разыгрывать такую комедию, — я тоже решил посмеяться и с благородной откровенностью заявил майору, что никогда не давался на слово, а взят в плен раненым и твердо намерен бежать при первом удобном случае. Флаг-капитан и флаг-офицер, прибывшие с адмиралом из Сасебо, также последовали его примеру и отказались дать подписку. Для меня лично это не представляло особого лишения: ведь просидел же я на «Суворове» с 1 октября 1904 г. до 14 мая 1905 г., съехав на берег только три раза — один раз в Виго и два раза в Нозибе — да и то по делам службы и сроком не более как на час. А храм с садом много просторнее броненосца. Ничего! посидим и еще! Зато никаких обязательств и никаких милостей со стороны победителей».
«2 сентября. — Остаток вчерашнего дня прошел в хозяйственных хлопотах — приобретали предметы первой необходимости. В храме имеется лавочка, хозяин которой (японец, довольно бойко говорящий по-русски) является в то же время и комиссионером, доставляя из города все, что потребуют (конечно, наживает здорово).
Кроме адмирала и его штаба (всего 8 человек), в главном корпусе храма содержатся: с «Ушакова» — 1, с «Осляби» — 1, с «Мономаха» — 1, с «Сысоя» — 1 и с «Урала» — 1, затем с небогатовского отряда — 22 или 24. Последние держатся как-то своей компанией, не признавая не только воинской дисциплины, о которой проповедовал Окамэ, но часто и общепринятых правил приличия… Тон задают многочисленные прапорщики запаса и юноши того особого типа, который за последние годы успешно культивировался в морском корпусе. Правда, они не составляют большинства, но они всего заметнее. Люди серьезные, сдержанные, дающие себе отчет в совершившемся и верно оценивающие свое положение, не лезут вперед, не шумят и потому незаметны.
Здесь мы узнали, какого удовольствия счастливо избегли в Ниносиме благодаря энергичному заявлению доктора Тедзука, от имени главного врача госпиталя в Сасебо свидетельствовавшего, что мы не несем с собой никакой заразы и не подлежим содержанию в карантине. Вот как поступали с прочими. Партию пленных, без различия чинов и возраста, собирали в приемном бараке; каждому предлагали раздеться догола и уложить свои вещи в парусинный мешок за номером; медное кольцо с тем же номером надевалось на палец владельца вещей. Затем толпу голых людей «гнали» в соседний барак, где помещались ванны — деревянные ящики, наполненные водой, сдобренной каким-то дезинфицирующим составом; в ящики «загоняли» по нескольку человек, причем санитары наблюдали, чтобы все окунались с головой; кто сопротивлялся — обливали из ведра. После ванны в следующем помещении всем прививали оспу. Здесь в костюме Адама сидели в ожидании, пока прививка подсохнет; предъявив кольцо, получали мешок с вещами, уже дезинфицированными, и наконец водворялись в изоляционных бараках на срок двух недель. Все это было вполне рационально в смысле предупреждения заноса внутрь страны различных заразных болезней, так как о санитарном состоянии пленных японцы никаких определенных сведений не имели, но способ применения этих мер и манера обращения, конечно, могли бы быть иными. Мой собеседник особенно подчеркивал слова «гнали», «загоняли» и при одном воспоминании о пережитом волновался, то бледнел, то краснел… Чувствовалось, что тут японцы не смогли отказать себе в невинном удовольствии третировать европейцев, как скот, пригнанный из области, охваченной эпизоотией».
«3 сентября. — Сегодня проснулся рано — в 6-м часу утра. Солнце еще не взошло. Здания храма с причудливыми крышами, горбатыми мостиками и крытыми переходами, сад с его прудами, путаной листвой искусно подобранных декоративных деревьев и кустарников были удивительно красивы. Кругом веяло ароматной свежестью, а в себе я чувствовал такой прилив бодрости и силы… Говорят, все выздоравливающие после тяжелой болезни испытывают это ощущение. Бродя по галереям, через раздвинутые стенные щиты случайно увидел — сидят и играют в карты, видимо, со вчерашнего дня; усталые, возбужденные лица, хриплые голоса… Пожалел их…
Какие удивительные мастера японцы в деле создания миниатюр! Ходишь и удивляешься, как ухитрился художник (нельзя сказать — садовник) на таком маленьком клочке земли создать такую иллюзию старого, запущенного парка? Каждый пригорок, каждая ложбинка, каждая складка почвы использована. Идешь по крутому склону, но кажется, что это не нарочно построенная лестница, а случайное нагромождение камней, среди которых нога человека, выбирая удобнейший путь, протоптала след; среди густой заросли замечаешь чуть видную тропинку, раздвигаешь кусты и оказываешься на маленькой лужайке, в центре которой — крошечная кумирня, поросшая мхом. От скалы отломилась длинная, не толстая глыба и упала поперек узкого протока, соединяющего две части пруда, образовав мост; оглядевшись, можно даже найти место, откуда она откололась, но надо ли пояснять, что это не игра природы, а дело искусных рук…»
«4 сентября. — По-видимому, наш отказ от принятия каких-либо обязательств удивил и озаботил японцев. Сегодня утром приходили: к адмиралу — майор, а к нам — поручик. Убеждали, что после долгого пребывания в госпитале крайне полезно несколько развлечься, а гулять — прямо необходимо. Успеха не имели. — Вечером опять прибежал поручик и просил уговорить адмирала подписать «присягу», так как ведь это пустая формальность. Только посмеялись».
«5 сентября. — Вчера за вечерним чаем у адмирала много говорили о разнице между службой и тем отбыванием «номеров», которое у нас принято, о морском корпусе, который не имеет ничего общего с настоящим флотом. Адмирал оживился, говорил о необходимости коренных реформ как в деле боевой подготовки личного состава, так и в организации центральных и портовых учреждений. Между прочим, высказал мысль, что если мы до настоящего времени были на ложном пути, тихо дремали под припев «все обстоит благополучно», то все же прошлое может оправдываться нашим неведением, нашим чистосердечным заблуждением — «виновны, но заслуживаем снисхождения», — а теперь, когда война открыла нам глаза, не использовать этот кровавый опыт, пройти мимо него старой дорогой будет уже сознательным преступлением без всяких смягчающих вину обстоятельств. — Я не записал вчера подлинных его выражений, но мысль была именно такая».
«6 сентября. — Сегодня приезжал из Осака начальник дивизии, генерал-лейтенант Ибараки, чтобы сделать смотр новоприбывшим пленным. Предполагался такой же парад, с адмиралом во главе, как в первый день, и даже еще торжественнее — в большой столовой, потому что Ибараки был начальником Окамэ. Однако в последний момент вышла отмена. (Может быть, побоялись, что адмирал откажется выйти из своего помещения?) Во всяком случае, Ибараки повел себя совсем не похоже на Окамэ. Приехав в храм, послал к адмиралу своего адъютанта справиться: может ли он его видеть? — и, получив утвердительный ответ, пришел в его помещение как бы с визитом. Конечно, по такой манере и принят был соответственно. Просидел около четверти часа. При уходе адмирал проводил его до порога своего домика и любезно прощался (на Окамэ смотрел, как на пустое место). Мы официально представлялись генералу в большой столовой. Даже и нам никаких глупых наставлений он не читал, а просто выразил свое глубокое сочувствие и обнадежил скорым освобождением».
«7 сентября. — Уже третий день стоит упорное ненастье. По утрам белье, платье — совсем сырое. От некрашеных стен — запах мокрого дерева. Кормят отвратительно, но это не в укор заведующему хозяйством и поварам. В хищении их обвинить нельзя. Судите сами: можно ли кормить хорошо, если на 60 коп. в день надо дать: утренний чай с хлебом, завтрак и обед? И это при условии, что мясо стоит 45 коп. фунт… Такова норма офицерского продовольствия. Кроме довольствия натурой, каждому пленному офицеру выдается на руки
6 рублей в месяц на ремонт одежды и обуви, покупку мыла и прочей мелочи. На продовольствие нижних чинов шло (как слышал) 23 коп. в день. Руководствуясь этими цифрами и сведениями о числе военнопленных генералов, офицеров и нижних чинов, печатавшимися в японских газетах, досужие математики (а досуга было достаточно) пытались вычислить, во что обойдется Японии содержание пленных, если считать, что в ноябре эвакуация закончится? Итоги получались различные, так как вычислители не знали точно сроков прибытия отдельных партий и их численности, но в общем колебались между 5 и 6 миллионами. Может быть, в счет содержания ставились также перевозка, приспособление зданий, лечение в госпиталях? Пусть так. Но много ли это составит? Возьмем на круг по сто рублей на человека. Это — за глаза. Значит — еще
7 миллионов. Округлим цифру, сказав: за все про все — 15 миллионов. Больше никак не наскребешь. Откуда же, по какой аптекарской таксе японцы насчитали 200 миллионов? Невольно создавалось убеждение, что согласие на такое требование есть не что иное, как замаскированная контрибуция. И так становилось обидно…
Нечего и говорить, что жить на казенном пайке можно только впроголодь. Почти все население храма (все пользовавшиеся «правом свободной прогулки») ходит завтракать в «Miako Hotel» и там наедается на целые сутки. Мы оказались в худшем положении, так как приносить пищу из ресторана разрешено только для адмирала, и то после больших пререканий. По правилам это не дозволено: боятся, что в судках будут передавать какие-нибудь секретные сведения. Вошли в соглашение с поваром, который за особую плату (и вовсе не грабительскую) готовит нам дополнение к убогому столу. Репертуар у него небогатый: бифштекс и яичница. Иногда покупаем окорок. Приобретаем у маркитанта разные консервы. Завели приспособления для варки чая, кофе и какао.
Выписал себе «Ниппон-кай тай кайсен» — описание боя при Цусиме в донесениях японских флагманов и капитанов и в рассказах участников и очевидцев (на японском языке в двух томах) и, пользуясь избытком свободного времени, взялся за перевод. Кстати повторяю китайские иероглифы, которых прежде знал более 2 1/2 тысячи. Оказывается, в течение шести лет за отсутствием практики многое перезабылось, но вспоминается легко.
Из прочего населения храма очень немногие читают и занимаются. Есть два-три человека, работающие совместно над розыгрышем (по правилам военно-морской игры) цусимского боя при различных комбинациях. Результат для нас всегда получается один и тот же — полный разгром. Огромное большинство решительно ничего не делает. Днем бродят по городу (или, вернее, сидят в ресторанах, барах и чайных домах), а вечером и ночью играют в карты. Не без попоек, не без историй».
«8 сентября. — После ненастья завернули холода. По утрам в комнате 12 градусов R и все мокрое, так как туман стоит такой же, как на дворе. Еще бы! у меня три стены — наружные, причем две из тонкой прозрачной бумаги, а одна из картона. Воображаю, каково было бы тут оставаться на зиму!»
«9 сентября. — Ночью простудился, лежа в собственной постели, — кашель, насморк и головная боль».
«10 сентября. — Приезжал французский вице-консул из Кобэ. Зачем? — неизвестно. Надо полагать — для исполнения номера, чтобы донести по начальству: «Навестил и осведомился о нуждах». Стал было говорить ему о невозможной пище, но он руками замахал, говорит: «Это они по неумению приспособиться к европейским вкусам».
Сегодня же приезжал Танака, недавно произведенный в капитаны 2-го ранга. Прислан от имени морского министра и начальника главного морского штаба справиться о здоровье адмирала. Привез посылку международного комитета Красного Креста — 5 ящиков египетских папирос и 5 ящиков шампанского. Пресимпатичный тип, вроде моего старого приятеля Номото. Посылку адмирал передал в общее пользование обитателей храма».
«11 сентября. — Словно опять настало лето. Чудный теплый вечер».
«12 сентября. — Небогатое уже два раза был у адмирала и подолгу сидел, но я с ним не виделся. Японское правительство, осведомившись официально, что он и его командиры исключены из службы, т. е. перестали быть военными, немедленно их освободило. Завтра они уезжают. Небогатов приходил прощаться. Случайно встретились на веранде. Он меня задержал и разговорился… Я поколебался в моем первоначальном суждении, которого держался до сих пор. (С офицерами его отряда я никогда не заговаривал о сдаче. Зачем бередить раны? — и так тяжело.) В самом деле, положение было отчаянное: японцы, командуя дистанцией, держались на 50–60 кабельтовых и расстреливали их, как на учении, в полной безопасности… Какой ужас! И вот в чем позор!.. Он сообщил, что торопится в Россию для того, чтобы просить суда. Пусть все знают, в чем именно он виноват. Он не имел возможности нанести никакого вреда неприятелю; оставалось — потопить корабли и спасать команду. Он был уверен, что при этом погибнет не менее 75 %, и не решился собственным сигналом потопить полторы тысячи своих подчиненных. «Духу не хватило! в этом виноват… Не за себя же я беспокоился? Для меня, для адмирала, нашлись бы спасательные средства!.. Нарочно захотел бы топиться, и то бы спасли… Да и японцы первого бы подобрали как трофей… Не за себя! за них!.. Сердце не выдержало… За это пусть и судят!» Да, это был единственный аргумент для его оправдания, но аргумент веский. За себя лично ему, конечно, бояться было нечего; значит, если он сдал корабли, а не уничтожил их, то не ради спасения собственной жизни».
«13 сентября. — Тепло, но дождь».
«14 сентября. — Утром приехали французский посланник Armand и морской агент, лейтенант Martini, в сопровождении Окамэ и майора. Адмирал по обычаю смотрел на Окамэ, как на пустое место, и даже объяснил Арману, что поступает так намеренно, ибо этот генерал-майор позволил себе читать ему наставления о воинской дисциплине и благонравии. Вечером Armand давал нам обед в «Miako Hotel». Были и японцы».
«15 сентября. — День без приключений». «16 сентября. — В 10 ч. 20 мин. утра легкое землетрясение».
«17 и 18 сентября. — Холодно и тоскливо».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.