Глава I. Первые впечатления от японской армии

Глава I. Первые впечатления от японской армии

Британское посольство, Токио, 11 ч вечера, 16 марта н. ст. 1904 г. Оторванный от сна тишиной внезапно остановившейся машины, я поднялся в это утро на палубу и увидел, что наш корабль скользил бесшумно и плавно по поверхности моря, как бы привлекаемый магнитом. Мы шли в западном направлении и торжественно приближались к Стране восходящего солнца. Оглянувшись назад, я увидел темно-красный край торжественно поднимавшегося из-за горизонта солнца. Берега залива были нежно-зеленого цвета, как будто из полированного нефрита, и там, где холмы отбрасывали тень на поверхность воды, виднелись, как мелкие пятна, паруса рыбачьих лодок. Все кругом меня казалось мне картиной, выхваченной на мгновение из какой-то волшебной сказки. Наконец я различил Фуджи, гордо возносившего к небу свою снежную неземного, чистейшего белого цвета вершину над кораблями, заливом, городом и над долинами и горами, как бы властвуя над всем окружающим. Неожиданно для самого себя я был внезапно поставлен лицом к лицу с одним из чудес света. Венеция с моря. Бессмертный Тадж (Taj)[1]. Неожиданность и восторг, охватившие меня, затронули во мне давно замолкшие струны и невольно вызвали в моем воображении прелестные видения далекого прошлого. Через мгновение я вновь перенесся к реальному настоящему. Прошлого не воскресить, а будущее, казалось, никогда не обещало столько жизни и неизвестных событий. Я прошептал короткую молитву, призывая на себя благословение Провидения. В это время раздался странный, как вся окружавшая меня природа, радостный клич наших японских резервистов. Эти люди были призваны из Гонконга, и им было суждено идти через льды и снега, огонь и кровь во имя преданности императору и любви к родине. Они приветствовали своим кличем конец своего первого переезда.

Мне хотелось бы знать, дана ли человеческой душе способность путем настойчивого и спокойного стремления к чему-либо видоизменять обстоятельства в свою пользу? Не потому ли дела, достигаемые ожесточенной борьбой в конце концов оказываются нестоящими потраченных на их выполнение усилий, а между тем на них уходит лучшая пора жизни. Я употребил всевозможные усилия и средства, чтобы получить разрешение поехать в Японию. Но когда я бросил все мои хлопоты и уверил самого себя, что я должен приехать туда вовремя, все препятствия пали сами собой. Я более не придерживаюсь жизненной теории, развиваемой Диком Виттингтоном (Dick Whittington)[2] с его фатализмом, я думаю, что следует скорее заботиться о сохранении бодрого тела и духа, делать свое дело и предоставлять остальное судьбе.

В то время, когда потухавший пожар Бурской войны превращал в пепел накопившуюся за столетие политическую рознь[3], я прибегнул к помощи всех моих друзей, чтобы получить разрешение отправиться домой по заключении мира из Южной Африки через Японию, Корею, Маньчжурию и Россию. Таким образом я получил бы возможность познакомиться не только с действующими лицами надвигающейся мировой драмы, но и с самим театром. Моя просьба была уважена военным министром и главнокомандующим. Я мобилизовал мое имущество, но за три дня до моего отъезда генерал Китченер уведомил меня, что он находит более соответственным, чтобы я сопровождал его домой. Воле генерала нельзя было противоречить, и, таким образом, одного только высказанного им желания было достаточно, чтобы разрушить мои японские волшебные замки. Наконец в настоящее время, когда все мои усилия приобрести опыт стали приносить плоды, ветер изменил свое неблагоприятное направление. Кто мог бы предсказать, что вихрь, пронесшийся над улицей Пэль-Мэль и выметший весь сор из одного находящегося там почтенного учреждения, превратится в тихий ветерок, доставивший меня на эти счастливые острова; из военного министерства — прямо в реальную действительность войны; из лондонского тумана — к Фуджи и ко всему тому, что отныне связано в представлении военного с этим именем!

Теперь полночь. Ничто в моей роскошной английской комнате с пылающим камином и внутренними занавесями не напоминает мне, что я нахожусь в Японии. Только этот мой дневник, начатый против моего обыкновения, служит мне тому доказательством. Итак, ко сну и пусть мне снится Фуджи! Бледный Фуджи, превращенный в действительность темно-красными лучами восходящего солнца. Символ, предзнаменование, посланное с неба и запечатленное в горе, оно предвещало потоки крови прежде, чем солнце успеет достигнуть своего зенита.

Токио, 1 апреля н. с. 1904 г. Я не вполне уверен, кто сжег свои корабли Вильгельм ли Завоеватель или же Юлий Цезарь? Как бы то ни было, но сегодня, в день принятого мною смелого решения, я тоже как бы сжег весь свой флот. Мне остается только надеяться, что будущее оправдает мой поступок так же, как и действия того победоносного героя, имя которого так плохо удержалось в моей памяти. Возвращаюсь от ненадежных исторических примеров в область повседневной жизни. Сегодня я отправил мои письма и чувствовал при этом себя точно так же, как 1 октября 1899 г., когда мной была послана из Питермарицбурга целая кипа пустых предостережений. Я далек от мысли приписывать себе дар Кассандры, но должен признать, что мой образ мыслей был несколько смел.

В отправленных мной письмах я рисковал последними крохами моей военной репутации. Я предсказывал в них, что японская армия одержит успех над русской при условии равновесия в силах. Далее мной смело было высказано мнение, что батальон японской армии превосходит по своим качествам такой же батальон каждой европейской армии, за исключением британской первоклассной (а не второклассной, какова она в действительности). Мое определение покажется несколько поспешным, но специалисты-эксперты, имея основательные данные, не должны ждать, как некоторые профаны, пока ход событий не обеспечит их предсказаний на зло их вероятия. Ничто не может быть так неблагодарно, как взятая на себя роль пророка. Это все равно как азартная игра при условии: орел — мой выигрыш, решка — мы квиты. Проиграть возможно, выиграть нельзя. Все-таки мне кажется, лучше откровенно высказать свое мнение, чем колебаться, выгодно ли это или нет.

Теперь перейдем к причинам. Уверенность в неизбежности долгой и трудной войны в 1899 г. родилась во мне не только потому, что я сражался против буров в 1881 году. К этому выводу привело меня скорее то убеждение, что современная цивилизация становится все менее и менее способной стоять на уровне военной доблести древних. Недалек тот час, когда современному миру придется или изменить свои идеалы или же пасть под ударами народов, более близких к природе, менее сложного и нервного типа. Буры представляют как раз пример такого народа, образование и развитие которого находятся на той ступени, которая позволяет ему воспринять употребление современных ружей и орудий. Уроженцу большого города, вечно в погоне за наживой, становится все труднее и труднее соперничать с Охотником за Оленями[4] и его племенем. В целом ряде положений, когда наши солдаты чувствовали себя вполне беспомощными, буры были как у себя дома. Это-то и делало одного бура равным трем вновь высадившимся британским солдатам, исключая рукопашный бой, который в подобной войне явление вполне исключительное.

Цивилизованные нации стараются закрывать глаза на все это. Они поступают совершенно так же, как человечество, отгоняющее от себя помышления о смертном часе.

Эти письма были получены в Англии одновременно с утренними газетами с известием о японской победе на р. Ялу.

Гораздо легче осуждать британское военное министерство, поднимать на смех британских офицеров и отзываться с пренебрежением о тех потоках крови и расходах, коими была достигнута победа над горстью фермеров. Гораздо труднее стать лицом к лицу с ужасной истиной, что только примитивное состояние бурского народа позволило ему так долго сопротивляться в борьбе с войсками, лишенными этого преимущества. Если бы эта война началась несколькими годами позже, поражение, нанесенное передовой цивилизованной нации отсталым народом, сопровождалось бы исчезновением британского владычества, имени и языка из Южной Африки.

В действительности мы избегли этой опасности, однако все еще не вышли на истинный путь. Мы все еще имеем дело с Афганистаном, который благодаря соперничеству России и Англии обречен на варварскую изолированность. Такие народы, как афганцы и пограничные жители Северо-Восточной Индии, должны быть непременно цивилизованы в следующем поколении, в противном случае они будут угрожать завоеванием самой Индии и уничтожением ее цивилизации. То же самое с Абиссинией. Если эта страна не будет нейтрализирована и не получит образования в течение последующих тридцати лет, то быстро справится с Северной Африкой, подобно базутам, зулусам и герреро, которые поступят также с Южной, если только белые народы, к их собственному благополучию, не сделаются убежденными сторонниками необходимости культивирования военных идеалов. Западная цивилизация должна просвещать своих предполагаемых победителей так же, как поступал Рим, который, сам умирая, все-таки вносил свет просвещения в варварские страны. Если же наш современный мир потерпит поражение, Европа вновь погрузится во тьму. Разве это не старая, старая история? Индия — Галлия; Центральная Азия — Германия; Варр потерял свои легионы при Мейванде (Maiwand).

Теперь не время для цивилизованных наций играть в игрушки со своей армией или стараться провести друг друга на Гаагской конференции. Разговор о разоружении в устах хозяев Индии был бы крайне смешон, если бы не был так опасен. Разве тем, кто кричит о мире, приходилось когда-либо видеть гордого сикха (sikh), божество которого — меч и религия — война? Что он сказал бы, или, вернее, сделал, ибо они немного разговаривают, если бы саибы (sahibs)[5] попробовали бы превратить храбрую армию в военную полицию? Каждому рассуждающему военному, участвовавшему в наших современных индийских кампаниях, хорошо известно, что хороший батальон, составленный из сикхов, патанов (pathan) гораздо более отвечал условиям требования службы, чем британский батальон. Так, например, если бы пришлось послать пост на вершину горы, пока не пройдет колонна войск, и приказать ему вернуться обратно и присоединиться к авангарду, никто, будучи в здравом уме, не пошлет для этого британских солдат. Они могут заблудиться, не вовремя ввяжутся в бой с противником, и их придется выручать.

Наконец тем или другим способом они увеличат беспокойство генерала, хотя бы и не дав ему материала для печального донесения о совершенном их уничтожении. Лучшие из туземных войск, будучи более в непосредственном соприкосновении с природой, дадут много очков вперед искусственно обученному горожанину, и поэтому они представляют наиболее подходящий материал для несения службы в авангардах, арьергардах, для разведки дорог, ночных боев, сопровождения транспортов и для всех прочих действий в горах, исключая случая решительной атаки известной позиции. Горожане же составляют очень значительную часть наших войск. Я не отрицаю утешительного факта, что разведывание в британской армии сделало значительные успехи со времени Южно-Африканской войны. Но все же мы остаемся позади и принуждены быть позади более примитивных народов по отношению к вышеприведенным весьма важным военным особенностям.

Предполагается, что все это секрет, вещь, о которой говорят едва слышным шепотом, как будто бы каждому сипаю неизвестно, кто делает самую грязную работу и кто впоследствии наиболее храбро сражается. Несмотря на все это, даже офицеры будут сидеть и торжественно рассуждать, в состоянии ли или нет лучшие туземные войска сойтись с европейской армией? Почему же нет? В Северной Индии и Непале есть достаточно прекрасного материала, способного потрясти до основания слишком далекое от природы европейское общество, если оно когда-либо осмелится вмешаться в вопрос милитаризма, того милитаризма, который только один способен в нынешний век погони за наживой и роскошью дать обществу более высокие идеалы.

Я упомянул о Непале, как о примере примитивного государства, жители которого природные воины. Я думаю, что только благодаря моему знанию храброго, маленького гуркаса (непальца) я могу так уверенно и смело отзываться о японской армии в моих первых письмах домой. С точки зрения практического изучения, опыта и знания людей и материала я имею меньше оснований высказывать мое мнение, чем всякий другой, не военный, зорко следивший за всем, видевший их офицеров, унтер-офицеров и людей во время маршировки, обучения и прогулок по улицам в течение последних двенадцати месяцев. Но я обладаю ключом, который дает мне доступ к самому сердцу всего механизма.

С перерывами с 1879 года я сражался в рядах гуркасов, я имел честь иметь их под моей командой, я наблюдал их долгими часами во время стрельбы, когда выступает наружу сердце солдата, я знаю их на биваке, на марше, во время войны и мира. Мне также памятны охоты, в которых мы участвовали вместе, во время моих посещений Непала. В особенности мне памятна та чудная неделя в южных джунглях, когда 400 слонов и два батальона гуркасов помогали в охоте на тигров великому человеку, в обществе которого я был. Я должен хорошо знать гуркасов, и если это так, то я так же хорошо знаю японского солдата. Он — мой старый знакомый. У лорда Робертса был преданный вестовой, великолепный боевой гуркас, оберегавший его ревниво с 1878 по 1881 год. Теперь он — почтенный туземный офицер на пенсии. Мы звали его Пуля. Посмотрите на японскую роту, в ней найдется, наверное, дюжина таких людей, таких же маленьких и полных жизни и совершенно похожих на этого великолепного солдата Афганской войны!

Пока я наблюдал за ротой, она была распущена и меня обступили со всех сторон только что призванные на службу запасные из разных местностей. Это дало мне возможность направить к ним моего переводчика, и мы обменялись впечатлениями. Тут не было сомнений; сходство между гуркасом и японцем очень глубоко. Та же всегда готовая улыбка; то же веселое, добродушное настроение; те же независимые манеры, показывающие в ясной, но не обидной форме всю солдатскую гордость и его сознательное превосходство над каждым штатским, а в особенности иностранным. Когда я сообщил им, что я тоже военный, они сделались общительными и у нас начался целый разговор. Это были настоящие гуркасы, но более развитые и цивилизованные. С другой стороны, не такие мощные и плотные. Большая часть роты, быть может две трети, приближалась к типу муггуров Непала (muggurs of Nepaul): коренастые и широкоплечие, круглоголовые и круглолицые. Остальная часть отличалась от них. Тут попадались люди более слабого сложения, с резким орлиным профилем. Эти произвели на меня впечатление, что и они будут в бою в передних рядах. Во всем Токио я не видал ни одного солдата с тяжелой поступью, неповоротливого и узкогрудого. Офицеры роты производят впечатление деловых людей и хорошо развиты физически; штабные офицеры, в подтверждение общего правила, не таковы. Эта японская армия может служить лучшим примером применения всеобщей воинской повинности: сравнительно незначительное количество людей, выбранных из сотен тысяч за их физическую годность и навык к известного рода профессии. Армия представляет собой сливки нации. Как далеко нам до этого!

Мощь русской армии в противоположность другим европейским нациям заключается в ее нижних чинах, крестьянах, до сих пор находящихся в общении с природой, людях крепкого телосложения, коренастых, терпеливых и неразвитых. Но они не только не обладают навыком к войне, но и лишены той жизненной искры военного задора, который так сильно искупает недостатки физической организации. Конечно, если бы русским пришлось оборонять свои собственные жилища, они были бы иными. Менее всего они обладают независимостью характера и способностью действовать по собственному почину. Современная же война отныне предъявляет к этим качествам самые высокие требования.

Японские солдаты такие же мужики, так же благонадежны и с цельной нервной системой. Здесь сходство прекращается, ибо наши союзники воинственны по их наклонностям и традициям. К патриотизму, всосанному ими с молоком матери, правительство озаботилось привить инициативу, быстроту и сообразительность. Это совершается в школах, где воинская доблесть стоит во главе всего курса обучения. Здесь внедряется жизненное правило, преподанное предводителем японского клана Отоно своим вассалам:

Вы обязаны умереть рядом с вашим великим повелителем и никогда не показывать своей спины врагу. Если вы умрете на море, пусть ваше тело погрузится в воду. Если вы умрете на склоне холма, пусть ваше тело будет распростерто на горной траве.

С тех пор как шотландские кланы уступили место оленям[6], ни одной женщине в Великобритании не придет в голову внушать такие идеалы или идеи своему ребенку.

Цивилизация японской и русской армии находится на различном уровне. Помимо внушительной военной силы, спасительная мощь нашего старого Западного мира заключается в его образовании и умственном развитии. Но в этом случае представители Востока стоят выше.

Одна армия примыкает к своей базе, другая как бы висит на конце одноколейной железной дороги в тысячу миль длиной подобно мыльному пузырю; но какая же причина может заставить меня опасаться, что целый ряд моих предсказаний не оправдается? Такой причины нет! Меня не тревожит мысль, что мы ошибались в наших расчетах, и еще менее того я опасаюсь, что я дал неправильную оценку той новой силе, представительницей которой является японская армия. Но европейских государственных людей должно тревожить то обстоятельство, что их народы, казалось, позабыли, что вне заколдованного круга западной цивилизации живут миллионы народов, готовых вырвать скипетр из их нервных рук, коль скоро позволят исчезнуть духу старинной воинской доблести. Странно читать о конференциях, обсуждающих желательность мира и побуждающих к подавлению воинского духа, как будто бы они полагают, что, кроме них, нет никого на свете. Это напоминает овец, рассуждающих о бесполезности сторожевых собак и забывающих о волках. Как будто бы Азия и Африка уже не волнуются в своем беспокойном сне, мечтая о завоеваниях и войне.

Если я не особенно ошибаюсь, этот небольшой народ, восточный до мозга костей, вполне готов доказать выстрелами своих орудий, что шесть великих держав — только часть всего мира. Что участь их в конце концов зависит от храбрости их солдат, как и участь накопленных ими богатств, свободы и всего того, что они считают для себя наиболее дорогим. Пока что Япония наш союзник, и такой, который не окажется неблагодарным, если я позволю себе судить об этом так рано. Поэтому для Англии есть время впереди, время, чтобы привести в порядок все свои военные дела; время, чтобы посеять и взрастить в сердцах ее детей воинские идеалы; время, чтобы приготовиться к смутному и тревожному двадцатому столетию. Самое важное для нас — убедиться в том, что ни вознаграждение, воинская повинность, численность или снаряжение не в состоянии заменить собой того отважного духа воина, который еще доселе жив в сердцах нашего народа. То, что цивилизация, быть может, неизбежно должна украсть от древнего полуварварского воинского духа, должно выполняться пробуждением более горячего патриотизма. В нем следует полагать тот идеал, за который последующие поколения должны быть готовы пожертвовать своей жизнью. Разве уже слишком поздно и уже нет надежды? Начиная с детской с ее игрушками и до воскресной школы и ее молодой компании, должно употреблять все влияние, чтобы внедрить в следующее поколение британских мальчиков и девочек чувство преданности родине и верность традициям. Следует глубоко запечатлеть в их молодом сознании чувство благоговения и восторга перед патриотическими доблестями их предков.

В Англии министерства военное и народного образования не находятся между собой даже в шапочном знакомстве, и это не вина последнего министерства. Правительственные министерства лишены души, стремлений и сердца. Вся цель военного министерства заключается только в том, чтобы показать плательщику податей нечто осязательное: например, подростка в дешевом красном мундире, так, чтобы можно было вовремя дать ответ:

Вы вверили мне восемнадцать пенсов, смотрите, вот вам солдат! Принудили ли ребенка голод и мороз вступить в ряды армии или же его естественным путем влекло к почтенной профессии, это для них неважно. На нем красный мундир, и он существует. Да здравствует Британия! Если наша военная система и образовательные курсы будут по-прежнему пренебрегать насаждением древнего воинственного духа, которому одному мы обязаны своей свободой, опасения, а вместе с ними и всеобщая воинская повинность скоро должны постучаться у наших дверей. Я не завидую тем ощущениям, с которыми руководители английских школ читали выдержки из рапорта Королевской комиссии о войне в Южной Африке. Они должны были сознавать, как далеко зашли они в свое время, принимая все меры, чтобы отбить охоту у лучших из своих учеников в выборе военной карьеры. Что же касается до учителей правительственных школ, то они по своим убеждениям восторженные патриоты. Но многим ли из них когда-либо приходила в голову мысль, что душа мальчишки зеленщика должна быть воспламеняема тем воинственным огнем, который, может быть, когда-либо окажется для страны полезнее даже знания чтения, письма и арифметики? С нашим антивоенным воспитанием и армией, организованной на началах денежного вознаграждения, мы идем прямо по стопам Китая, который еще тысячу лет тому назад был настолько умен, что признал войну за наследие варварства. Оно так и есть; но не признавать законов войны — это значит передать управление миром в руки варваров. Мандарины отговаривали лучших своих людей от военной карьеры, полагая, что для войны более подходящи худшие. Много-много лет тому назад они сталкивались с вопросами, волнующими теперь наших западных идеалистов мира, и думали, что разрешили их. Теперь, в 1904 г., беспомощный, как прикованный Прометей, Китай глядит, как чужеземная война опустошает лучшую из его провинций. Война, в которой, как кажется, прямо или косвенно Китаю придется послужить наградой победителю. Никогда до сих пор мнение Рёскина (Ruskin) не подтверждалось лучше:

Все чистые и благородные искусства мира имеют свое основание в войне; великое искусство на земле процветало только в стране воинов… Великое искусство доступно только нации, основавшей его на битве… Когда я говорю, что война служит основанием всех искусств, я подразумеваю также, что она есть основание всех высоких доблестей и дарований человека. Мне было весьма странно открыть все это; это ужасно, но я убедился, что это несомненный факт.

Я пришел к убеждению, что общепринятое мнение, будто бы мир и гражданские доблести могут процветать совместно, совершенно недопустимо. Мир и пороки гражданской жизни совместно процветают. Мы рассуждаем о мире и науках, мире и изобилии, о мире и цивилизации; но я убедился, что муза истории соединяет не эти понятия; что на ее устах отождествляются мир и чувственность, мир и эгоизм, мир и смерть. Я усмотрел, что все великие нации научились правде слова и силе мысли на войне; что они были взращены войной и разорены миром; научены войной и обмануты миром; дисциплинированы войной и преданы миром; одним словом, они рождены были войной и испустили последний вздох во время мира.

Для нас было бы очень полезно, если бы эту выдержку знал наизусть каждый ребенок в английской школе. Здесь, в Японии, это было бы излишне. Когда во время маневров войска проходят известную местность, все школьники этой местности освобождаются на это время от занятий и расставляются шпалерами вдоль дорог, по которым ожидаются солдаты.

В Токио каждый раз, когда происходит торжественная отправка войск, собирают малышей обоих полов, чтобы дать им возможность пожелать Божьей помощи нашим дорогим, храбрым солдатам. В их школьных комнатах висят портреты героев и картины битв. Японцы имеют за собой нравственные качества их матерей и отцов, которые, в свою очередь, представляют продукт поколений отцов и матерей, воспитанных на идеях самопожертвования и верности долгу. Если они желают сделать из каждого мужчины настоящего боевого солдата, они знают, что начинать нужно с самого начала и вселять в детях необходимые идеи, как только они начнут лепетать. Прохождение на параде 5-го германского армейского корпуса произвело на меня гораздо меньше впечатления, чем маршировка маленьких японских мальчиков и девочек, шедших попрощаться с их солдатами. Вот где идут, — сказал я самому себе, — всесветно знаменитые и непобедимые армии 1920 года!

Постараюсь запечатлеть на бумаге так ясна, как я только в состоянии, мои впечатления от японского народа. Впечатление это может быть ошибочно до абсурда. В самом деле, даже много повидавший путешественник вряд ли решится высказать такое определенное мнение в столь короткий срок. Все-таки я хотел бы припомнить его впоследствии, когда я лучше узнаю наших союзников, чтобы или посмеяться над моим собственным заблуждением, или же подивиться моей проницательности. Все-таки искра первого впечатления несомненно очень ценна. Если я буду воспринимать ощущения подобно японцу, а со временем это будет возможно, то мне совершенно не удастся передать их характеристику европейцу. Так вот я осмелюсь высказать то, что думаю.

По моему, может быть, несколько смелому убеждению, японцы так же цивилизованы, как и мы. Но, достигнув своей цели в короткое время, они не успели усвоить себе роскошь и чувственность, неразрывно связанные с утонченностью и техническими усовершенствованиями цивилизации. Японцы будто бы обладали девственной почвой, которая дала им возможность исключить из жатвы все плевелы и чужеядные растения, так угрожающие взять верх на истощенной почве более старой культуры. Большинство людей производит впечатление тиходумов, мозг которых, кажется, работает с большим усилием. Это мешает им быть собеседниками, но, с другой стороны, они думают основательно; идеи их здравы, и они никогда не болтают о пустяках, исключая случаи, когда они делают это нарочно. Достаточно прибавить, что мои заключения я вывел из знакомства с их передовыми людьми.

Японские женщины еще до сего времени не эмансипированы. Они встают из-за стола после своих мужей и хозяев и занимают второстепенное место в прямом и переносном смысле слова. Однако, если бы европейцы и американцы попробовали бы основать свою критику на этих обстоятельствах, японцы могли бы найти сильное возражение в том, что последствия этого в том, что их женщины одни из самых очаровательных в мире. Наружность может быть делом вкуса, но не очарование. Улыбка японской девушки обворожительна. Она производит впечатление чрезвычайной доброты, и я уверен, что ее наружность не обманчива. В ней есть что-то детское, и вместе с тем она так рассудительна и, как говорят, очень храбра, чему я вполне верю. Но в ней есть еще нечто другое. Она по своему существу чрезвычайно женственна. Женщины Азии до сих пор еще обладают тайной женственности, которую, по всем признакам, наши западные женщины уже начинают терять. Мужчины всегда были эгоистичны, но теперь цивилизации угрожает страшная опасность в виде образа американской женщины и ее подражательниц в Европе.

В Японии круг деятельности обоих полов до сих пор еще совершенно различен. Хотя это, может быть, и вызовет чувство возмущения у иностранной женщины, но, по-видимому, здесь это ведет к всеобщему счастью. И не только к всеобщему счастью, но и к пользе для военного дела. Женщины, занятые держанием экзаменов, общественными удовольствиями, спортом, играми с перерывами для флирта, вряд ли найдут столько времени, чтобы пробудить юное воображение своих детей.

По образованию, как я уже намекнул, японцы стоят выше англичан. В особенности, если сравнивать представителей высших и низших классов населения обеих стран. Самая существенная причина этому заключается, по моему мнению, в том бесспорном факте, что в Англии ни мальчики, ни юноши не проявляют особого рвения к учению. Японцы же всех возрастов и сословий как бы горят желанием расширить круг своих знаний и усовершенствовать самих себя. Одни шотландские мальчики во всем Соединенном королевстве имеют небольшое природное влечение к наукам, но и они никак не могут выдержать сравнения с японцами. Если бы японская молодежь имела бы профессоров, склонных скорее обучать их атлетике, чем наукам, то они не нуждались бы в помощи своих родителей, чтобы осилить работу в таком учреждении. Даже слуга мой и тот постоянно старается извлечь из меня несколько уроков английского языка дешевым способом, и хотя я и вижу насквозь его хитрости, и он мне надоедает этой своей манерой, но я втайне восхищаюсь его честолюбием.