Волшебная сказка (начало)

Волшебная сказка (начало)

Я попробую в два или три приёма поместить в журнале повесть, которая мне самому очень нравится, а как вам — посмотрим.

Я заранее прошу прощения у каждого грека, тем более киприота, если случайно это моё сочинение попадется ему на глаза: за Грецию здесь выдаётся совершенно вымышленная страна. Но, в конце концов, должно же действие где-то происходить. Какая вам разница? Я во многих странах побывал. Все они здорово похожи друг на друга. Для того, чтоб вам не скучно было читать, приходится выдумать. Вот я и выдумал.

Учтите — очень длинно.

В конце лета 1998 года я работал на одном большом московском кладбище в бригаде по установке памятников. Заработок неплохой, однако, я сильно уставал, и становилось ясно, что время моё на этом производстве истекло. Ребята жалели меня как ветерана, а где на кладбище лёгкая работа? Однажды собирались ставить большой камень. День был очень жаркий. Я с утра водиночку делал под подставку грунтовую насыпь и работая тяжёлой трамбовкой, чувствовал, что спина вот-вот сядет, и сердце колотилось что-то совсем не по-хорошему. Когда приехал я на «муравье» в гранитный цех и пришёл на склад, бригада уже возилась там — готовились грузить стеллу на трактор.

— Ну-у-у, ты ещё намылился сюда! — со смехом сказал бригадир. — Хватит с тебя на сегодня. Пошатайся по участкам, поищи клиентов. Не особо, Мишаня, старайся, покури, а то подохнешь ещё.

— Спасибо, брат, — сказал я.

— Давай, брат, — он так ударил меня по плечу, что я едва не свалился. — Своих не выдаём!

Кинул я лёгонькую лопатку-маломерку на плечо и побрёл. Я люблю эти новые послевоенные кладбища на окраинах Москвы даже больше, чем центровые, потому что здесь молодой берёзы много, на глине она хорошо растёт. Плутал я в этом светлом, солнечном кладбищенском лесу, отдышался, наелся земляники, время от времени садился на скамеечке покурить. Записал несколько пустяковых заказов, и уже собирался туда, где наши камень ставили, помочь хоть раствор размешать. И тут на дорожке меня остановил странный человек.

Он мне сразу странным показался, хотя и очень хорошо, дорого одет, чисто выбрит, трезвый. Тревожный, тоскливый взгляд — к этому мы здесь, конечно, привыкли. Но он, понимаете, совсем не похож был на того, кто скорбит или хотя бы вид делает, что скорбит по кому-то, безвременно ушедшему. Скорее, похоже, он чего-то боялся. Затравленный взгляд. А на этой работе я людей с таким взглядом сам боюсь, потому что разных гнилых и стрёмных дел здесь всегда навалом, а уж в последнее-то время… К тому же что-то знакомое мне почудилось в лице, а это всегда настораживает. За двадцать лет работы на кладбище поневоле научишься осторожности с людьми. Где я мог его видеть?

— Здравствуйте, — сказал он. — Вы работник кладбища?

— Вроде того.

— У меня к вам дело.

Я предложил сесть на скамейку. Было ему лет под шестьдесят, то есть мой ровесник, высокий, широкоплечий, в молодости, наверное, очень сильный, спортивный, как говорится, но очень исхудавший, бледный и совсем седой.

— Вы можете захоронить здесь… одну вещь?

Стало ясно, что человек этот — с тёмным заказом. Иногда такие дела бывают очень выгодны, а иногда могут быть чреваты большими неприятностями. Он подобострастно угостил меня американскими сигаретами, объяснив, что «Винстон» — не лицензионный, а настоящий:

— Просто я прилетел вчера оттуда, — действительно, он по-русски говорил, хотя и совершенно чисто, но именно так, как говорят русские, много лет жившие за границей, появляется какая-то особенная интонация.

В таких случаях в нашем похоронном деле нужно по возможности тянуть человека за язык, чтоб хоть что-нибудь о нём узнать, а то можно так нарваться, что и бабки ни к чему.

— Что, так прям из Америки и прилетел? — я перешёл на «ты», так проще.

— Да. Я ненадолго прилетел, потому что… Вот, дело тут такое, понимаете, — он волновался.

— Слушай, друг, — сказал я, — говори, давай, толком. Учти, между прочим, что здесь, не камера хранения — вещи не захораниваем. Ну, ты покажи, чего там у тебя.

Он осторожно вынул из внутреннего кармана пиджака небольшой, тёмный конверт. Я взял в руку — заклеен. Наощупь ничего понять было нельзя, но конверт очень тяжёлый, хотя с виду пустой. Качнул его на ладони:

— Что там?

— Золото, — совсем серьёзно сказал подозрительный клиент.

Я помял конверт:

— Где ж оно? Конверт, похоже, пустой…

— Просто в нём тонкий локон золотых волос, — сказал он. Но тяжело весит этот тонкий локон. Золото это, понимаете, непростое.

Я удивлённо глянул ему в лицо и вдруг, неожиданно для самого себя проговорил:

— Стёпка, это ты? — я узнал его.

— Мишка?

Теперь-то, собственно, и начинается история, ради которой я уселся за компьютер.

Много лет тому назад, в начале пятидесятых, жил я в Водопьяном переулке, у метро «Кировская», сейчас «Чистые пруды». Переулка этого давно нет, снесли там все старые дома, и площади не узнать. Раньше на углу Водопьянова, со стороны Кировской улицы была филипповская булочная, а со стороны переулка — кафе «Ландыш», и в переулке нашем громыхала и звенела тогда «Аннушка», старинный двухвагонный трамвай. Моя школа, 610-я, была на Сретенке. Стёпка, которого я встретил на кладбище полсотни лет спустя, жил со мной в одном доме, и мы учились в одном классе. В то время я был для своего возраста паренёк очень слабый, в школе меня ребята колотили, а Стёпка заступался за меня. Он был сильный, всегда уверенный в себе и, кроме того, отец выучил его приёмам японской борьбы джиу-джитсу, которая тогда ещё не вышла из моды. Мы-то с мамой жили бедно, особенно после смерти отца, а Стёпка был мальчик богатый, отец его, полковник сначала МГБ, потом КГБ, когда мы в пятый класс перешли, стал генералом. Они переехали из отдельной квартиры в нашем старом доме в новую огромную квартиру в высотке у Красных Ворот. Я до сих пор не знаю, сколько в этой квартире было комнат, хотя часто бывал у Стёпки в гостях. Для пацана из коммуналки это был дом чудес. Там сиял золотисто-коричневый, скользкий паркет и было множество мягких кресел и диванов, по которым разрешалось прыгать, сколько угодно. Там стоял огромный белый рояль. Там гудел холодильник «ЗИЛ». Там можно было смотреть передачи по телевизору без линзы, с большим полукруглым экраном. Повсюду в аквариумах плавали диковинные рыбки. Стены были увешаны коврами, ковры в некоторых комнатах даже устилали пол. На стенах висели картины и старинное оружие, которым играть не разрешалось, но можно было его рассматривать. У Стёпки было много таких игрушек, о которых тогда в Союзе никто ещё и слыхом не слыхал. Даже была электрическая железная дорога, которая, если её разложить полностью, занимала почти всю комнату. У него была своя собственная отдельная комната, и, когда приходила его мама, она всегда спрашивала: «Мальчики, можно к вам?». Я думал иногда: интересно, что она скажет или сделает, если Стёпка ей ответит: «Нет, нельзя»? Но вряд ли так можно было ответить такой маме. Она тоже была офицером КГБ. Это ведь она, только совсем ещё молодая, с фотографии на стене в прихожей целилась в кого-то из настоящего пистолета, укрываясь в густых зарослях колючего кустарника. На этой фотографии его родители были рядом в этих зарослях, в горной, каменистой, пустынной местности. Отец перезаряжал свой пистолет, держа его стволом в небо, она стреляла. Однажды при мне одна из домработниц (их было в доме двое), осторожно спросила: «Вера Петровна, это где же вы… на учениях?».

— Нет, — не вполне понятно ответила стёпкина мама, — это не на учениях, а просто… Случайно нарвались на турок. Это было на Кипре, потом помолчала и добавила. — А парень, который фотографировал нас, вместо того, чтобы вести огонь, через несколько минут погиб. Фотографировать — это у него было что-то вроде дурной привычки…

— А что это за форма на вас?

— Обыкновенная военная форма. Английская.

Вообще-то, мы должны были играть у Стёпки в комнате. Но если мы с ним начинали бродить, по квартире, никто не ругался. В одной из комнат на стене висела большая картина в золотой раме. И на этой картине была изображена, очень красивая и совсем голая тётенька. Она была даже без трусов и мирно спала на мягкой траве в какой-то зелёной долине, а позади неё — рощи кудрявых деревьев, кажется, какой-то ручей, вдали крутые горы. Мы оба часто подходили к этой картине и подолгу смотрели на голую тётеньку. Где-то внизу живота тогда возникало мучительное и сладкое томление, становилось жарко, сердце колотилось, громом отдаваясь в ушах, и кружилась голова. Однажды у этой картины нас застал сам генерал. Он засмеялся:

— Ребята, вы здесь подолгу-то не торчите. Я это всё понимаю, но рано вам ещё таращиться на такое. Это не репродукция, а вполне приличная авторская копия «Спящей Венеры» Джорджоне, я из Италии привёз. Дорогая вещь.

Летом 1960 года, когда мы со Стёпкой перешли в девятый класс, он с родителями неожиданно уехал за границу. Больше я о нём ничего не слышал. А эта картина, с голой тётенькой, мне надолго запомнилась, снилась даже иногда. Со временем забыл, конечно.

Значит, когда мы виделись в последний раз, нам было лет по шестнадцать, а сейчас по пятьдесят семь. Однако, я узнал его, сразу, с первой минуты что-то мне знакомое в лице показалось.

— Где ж ты пропадал-то?

— Да разве всё так вот расскажешь… Время есть, наговоримся ещё, а пока ты мне вот что скажи: можешь сделать для меня эту маленькую услугу?

— Конверт прикопать? Могу, но ты объясни, в чём дело. Степан, ты меня тоже пойми…

— Закопать нужно в освящённую землю, желательно под крестом и на порядочную глубину, — сказал он, — скажем на глубину вот этой твоей лопаты. И всё. Денег много, ты не стесняйся. Заплачу, сколько скажешь.

На кладбище я работаю очень давно и накрепко усвоил одно правило: Если тебя просят сделать за большие деньги какой-нибудь пустяк, ты должен ясно понимать, что именно ты делаешь, и зачем это клиенту нужно. Особенно, когда речь о том, чтоб на территории кладбища что-то в землю закопать, тем более в чужую могилу. В лопате моей, примерно, метр-тридцать. То есть, копать придётся до самой крышки гроба. Днём нельзя, надо ждать, пока люди разойдутся. Я объяснил ему, что могилу могут в какой-то момент раскопать, если будут прихоранивать урночку из крематория, а когда срок выйдет, может быть повторное захоронение.

— Это не годится, — сказал Степан. — А раз уж ты всё равно докопаешь до гроба, нельзя ли конверт этот положить прямо в гроб? Ведь гроб же не станут трогать?

— Почему это? По правилам при повторном захоронении мы обязаны перехоранивать его на штык в глубину. Тогда, золотишко, конечно, приберут. Можно найти могилу, куда повторного захоронения не будет. Это значит, которая под охраной государства. Но ты пойми, я ж должен знать, в чём дело. Пока я только вижу, что ты прячешь в надёжном месте конверт, а в конвертах, мил человек, иногда бывают такие вещи, что из-под земли даже стреляют не хуже хорошего миномёта. Не обижайся, но это очень неубедительно, на счёт золотых волос. Здесь, на кладбище таких работников, чтобы в сказки верили, вряд ли найдёшь, и я не исключение.

— Так ты посмотреть хочешь?

— Должен посмотреть. Не обижайся, — повторил я. — Ты тут пока посиди, я схожу отпрошусь у бригадира, он здесь, неподалёку. Потом, если у тебя время есть, возьмём бутылку, закусить, за встречу выпьем, и ты мне растолкуй, что к чему. А так, незнамо что, я закапывать в чужую могилу не могу ни за какие деньги.

Я сходил к своим, объяснил, что наметились неплохие бабки, но проверить придётся, нет ли подлянки какой. Потом купил бутылку «Гжелки», кое-что закусить и вернулся к Степану. Он ждал с виду спокойно, только полно окурков вокруг набросал, пока я ходил. Нашёл я укромную оградку со столиком и скамеечкой, кругом сирень, и совсем не видно нас. Стакан был у меня один.

— Ну, ты покажи мне своё чудо, пока я не выпил ещё.

Степан открыл конверт и осторожно потянул из него. Действительно, рыжие волосы.

— Ты потрогай.

На ощупь — металл. Яснее дело от этого не стало.

— Давай, рассказывай, Стёпка, что это такое. Не пойму я ничего, а непонятного здесь все боятся. Времена нешуточные. Чьи-то волосы — опасно, и золото — опасно. Если мне не доверяешь, давай выпьем и спокойно разойдёмся. Не стану я влипать в тёмное дело сейчас. Возраст уже не тот.

Мой старый одноклассник подождал, пока я выпью, выпил и сам полстакана водки. Мы оба закурили, и он долго молчал.

— Стану сейчас рассказывать, ты подумаешь, я сумасшедший.

— Я ж говорю: не хочешь — не рассказывай.

И вот, что он мне рассказал.

* * *

Накануне отъезда у родителей начались какие-то неприятности, и я чувствовал, что мы не едем, а попросту бежим. До сих пор не знаю, в чём было дело. Один раз я слышал, как отец сказал кому-то по телефону:

— Слушай, ты что-то долго мушкой водишь. А я, ты знаешь, стреляю всегда навскидку. Гляди не перемудри.

И они подолгу о чём-то с матерью совещались у него в кабинете. И мать сказала:

— Значит, где они нас ждать будут, туда мы и кинемся, чтоб им долго за нами не гоняться…

— Я еду туда, где свои люди у меня. А найти нас, везде найдут…

На меня они совсем внимания не обращали, будто меня и не было. Отец только сказал как-то раз:

— Стёпа, ты сейчас, пожалуйста, поменьше путайся под ногами. Но, упаси тебя Бог, в неподходящий момент куда-нибудь исчезнуть. Ты постоянно должен быть рядом с нами. Лучше всего до отъезда, вообще, на улицу не ходи. У нас небольшие неприятности, но поездку я тебе обещаю очень интересную. На всю жизнь запомнишь.

Нельзя сказать, чтоб я сильно испугался тогда. Чего у меня никогда не было, так это страха. Вот сейчас меня страх достал, признаюсь. Очень страшно, Мишка, я тебе расскажу, чего я боюсь. А тогда я просто насторожился. А уехать за границу мне, дураку, хотелось — страсть. Мы прилетели сначала в Рим, но города я совсем не увидел, потому что нас встретил какой-то человек, торопливо усадил в машину и привёз в гостиницу, где мы провели в номере не больше двух часов. Потом нас снова усадили в машину, и мы уехали в Неаполь. Наш провожатый говорил с родителями по-английски. Язык я ведь тогда уже неплохо знал, если ты помнишь, но всё равно, я ничего не понял. Он повторял:

— Господа, это плохой бизнес. Очень плохой. Мне теперь остаётся только бросить нажитое и уехать в Штаты на пустое место. Вам, конечно наплевать…

Отец ему сказал:

— Вы совершенно правы, нам наплевать, обращайтесь к своему руководству.

— К какому, чёрт возьми, руководству? — нервно дёрнулся он. — Кого именно вы имеете в виду?

— Не понимаю, чего вы от нас хотите. Нас списали со счетов, а вы всё думаете, что мы вам что-то должны?

— О, Господи, все вы одинаковые, — сказал этот человек. Он был одет очень неопрятно, плохо выбрит, глаза его бегали и блестели так, будто он собирался заплакать, и пальцы вздрагивали, когда он закуривал, а курил он непрерывно. — Зачем я только связался с вами?

Отец и мать переглянулись и засмеялись:

— Зачем вы с нами связались двадцать пять лет тому назад? Действительно, зачем? — сказала мать. — По-моему, вы хотели вместе с нами вести двойную игру. Теперь вы хотите выйти из этой игры, хотя вас предупреждали, я же вам говорила в Никосии ещё в сороковом году, помните? Я вам сказала, что, пока вы просто агент Абвера, с вас, вообще говоря, спрос невелик. Но вам хотелось больших денег. Вы после войны могли бы года два-три провести в тюрьме, и всё плохое было бы кончено для вас. Но из той игры, которая вам тогда казалась такой привлекательной, никто не выходит до самой смерти. Для нас с мужем она, возможно, уже кончается. Но для вас…

— Хватит, — сказал отец. — Что ты ему лекции читаешь? Где деньги?

— Чек на пятьдесят тысяч долларов, — сказал он и положил чек на стол. — Но, я думал, признаться, что мне тоже что-то причитается из этой суммы.

— Оставьте нас в покое, — сказал отец. — Нам этих денег не хватит и на месяц. Послушайте доброго совета: если вы не хотите, чтоб вам набили голову свинцом, ликвидируйте свои дела и…

— Чёрт бы вас побрал! — сказал жалобно этот человек. — О, господи… У меня родился внук. Чёрт бы вас побрал!

Мне было жаль его, а родители весело смеялись.

— Вы человек религиозный, — сказала мать. — Вы, кажется католик? Так что ж вы богохульствуете? На том свете вас за это по головке не погладят, а вы туда можете попасть каждую минуту. Будьте же благоразумны.

— Иди ты… в задницу! — злобно сказал он. — Проклятая шлюха…

— Куда, куда? Кто я? Ах-ха-ха! Вот таким вы мне больше нравитесь, коллега. Больше похожи на тайного агента. А то вы уж стали напоминать проворовавшегося церковного старосту, вам это не идёт.

Это было, в очень дешёвом номере третьеразрядной гостиницы, в районе, как я понимаю, знаменитых неаполитанских трущоб. Скорее, это даже не гостиница была, а просто ночлежка. Единственное окно выходило во двор, и прямо под нами огромная куча отбросов, над которой стояла тьма мух. Мы там и поселились. Несколько дней не выходили из номера. Была невыносимая жара, духота и вонь. Еду нам приносила какая-то мрачная, усатая и растрёпанная старуха в грязном переднике, она молчала, будто воды в рот набрала. Отец целый день спал, как убитый, мать читала старые итальянские газеты, а я листал журналы и от скуки грыз ногти, нечем было больше заняться. Ночью я почти не спал, потому что родители почему-то именно по ночам говорили, спорили, ссорились, вспоминали о чём-то:

— Помнишь рыжего лейтенанта? Ну, рыжий был такой… Он при Рокоссовском постоянно находился, его потом убили в Кракове.

— Это который просил твоей руки?

— Дело прошлое, я тебе скажу. Он работал на англичан. Он мне, действительно, сделал предложение, только совсем иного характера, хотел меня завербовать, но проговорился, что уж Судоплатов его накрыл. Так он вместо себя собирался меня подставить. А я встретилась с Ежи Ланцкоронским и говорю: «Зачем тебе такой беспокойный пассажир, непонятно чей он и откуда?». Ну, ты ж помнишь Ежи: «Пани хочет, чтобы этого человека не стало? Пани стоит только приказать», и ребята из АК на всякий случай списали его, — она смеялась.

— Да, Ежи… рыцарь. Он любил говорить, что его предки были гетманами. Доигрался он. Я ему открыл коридор в Штаты, он не поехал. Я жалел, когда наши его убрали… Забавно. Я, дурак, из-за этого рыжего чуть от ревности с ума не сошёл. Верка…

— Ой, ну… что-о-о?

— До чего ж ты красивая баба!

— Да ладно врать. Я уже старая…

— Нет, нет, нет!

По ночам они, совершенно не стесняясь того, что я рядом, занимались любовью. Отец как-то сказал:

— Мальчишка не спит и всё слышит.

— Ну и пусть слышит, — сказала мать. — Пусть он запомнит нас, как мы друг друга любили.

Однажды в самый жаркий момент она, задыхаясь, с хриплым стоном проговорила:

— Васька… Васька, давай с тобой умрём вот так… Прямо сейчас, ну! — я услышал негромкий, короткий звук затвора, который она взвела.

— Ну, уж нет, — ответил отец, с трудом переводя дыхание. — Мы умрём на войне, как жили, так и умрём.

Наконец, как-то рано утром старуха, принесла кофе и, поставив поднос на стол, неожиданно сказала по-русски:

— Кто-то пришёл к вам, товарищ полковник.

— А я не полковник, — сказал отец. — Я генерал-майор.

— Не уследишь за вашими звёздами. Пусть войдут?

— Сколько их?

— Двое. И водитель остался в машине.

— Пускай заходят.

Он встал с пистолетом у дверного проёма, спиной к стене, а мама села в кресло с газетой, но я знал, что под пледом, которым она, не смотря на жару, укрылась, тоже был пистолет. Вошли двое, и отец оказался у них за спиной.

— Здорово, гнида! Не оборачивайся, выкинь оружие и руки держи так, чтоб я их всё время видел, — сказал одному из них отец. — А кого это ты ещё с собой притащил? Водиночку уже боишься на люди показаться?

Тот, к кому он обращался, действительно, сунул руку за спину и выбросил из-за пояса пистолет. Второй никак не отреагировал.

— Объясни этому сумасшедшему, что, если б не было мне жаль его бедную матушку…, — второй пистолет тоже полетел на пол.

— Не слишком ласково вы нас принимаете.

Говорили по-русски.

— Ладно, — сказала мать. — Быстро выкладывайте всё и убирайтесь.

— И не забудь, что я уж лет пятнадцать, мечтаю продырявить твою пустую голову, — добавил отец.

Наш гость держал в одной руке кожаную папку. Он открыл её и стал вынимать бумаги и раскладывать их на столе.

— Выездная виза, семейная, на троих. Это паспорта. Это документы для итальянского консульства в Афинах. Это письмо от сеньора Бонденамо для Николо, который вас там встретит. Деньги вы получили.

— На эти деньги мне только один раз в казино сходить, — сказала мать.

— Не время развлекаться.

— Ты сейчас выпишешь чек на двести тысяч или я тебя отправлю к уважаемым родителям, — сказала мать. — Уж когда мне терять стало нечего, шутить не стоит.

— Какие шутки? Это вы шутите. Им пятидесяти тысяч мало… А на этом счету, вообще, ничего не остаётся. Выписать я могу, что вам угодно. А на счету денег нет. Вы понимаете? Попробуйте увидеться с этим чёртом Бонденамо. Вот, он тут написал Николо Статитасу, вашему агенту, что деньгами вы обеспечены минимум на год безбедной жизни.

— Стоп, — сказал отец. — Нечего с ними торговаться. Документы доставили и пусть убираются. Сегодня я увижусь с твоим боссом. Надеюсь, ты нам не соврал. Соврал — с ним и будешь дело иметь. Заниматься твоим воспитанием у меня, к сожалению, времени не хватает. Дел по горло. С удовольствием бы я тебя здесь шлёпнул, да слишком много хлопот из-за такого насекомого, как ты…

— Подождите, подождите… Вы сегодня собираетесь увидеться с Бонденамо? Его здесь нет. Он на Сицилии.

— Хватит врать. Убирайтесь, ребята, нам не до вас.

Когда эти люди ушли, отец достал из чемодана бутылку виски и глотнул прямо из горлышка:

— Ты только не увлекайся, — сказала мать.

— Выпей и ты, — сказал он матери.

— Вообще-то зря, — сказала мать, принимая бутылку. — Ну ладно. За нас тобой! Завтра — мы в Афинах, а там Николо, и с ним все наши ребята. Степан, собирай свою сумку. Возьми вот это и спрячь в карман.

Мать дала мне большой кожаный бумажник.

— Что здесь?

— Ничего, кроме денег, документов и ещё письмо. В документах разберёшься. Письмо прочтёшь, если нас не будет, и ты останешься один. Десять тысяч долларов — немаленькие деньги, если ими разумно распорядиться, понял? Когда прилетим в Афины, всё это мне вернёшь. Это просто на всякий случай. Не бойся.

Я сказал, что не боюсь.

— Молодец.

Мы вышли из гостиницы и остановили такси. Ехали какими-то закоулками, где прямо на мостовой играли полуголые детишки, и на верёвках, протянутых через проезжую часть, сушилось бельё. Потом выехали на автотрассу. Отец изредка переговаривался с водителем по-итальянски. Мы и километра не проехали по совершенно пустому шоссе, как нас обогнал открытый автомобиль. На заднем сидении сидел человек, который, когда машины поравнялись, поднял автомат и стал стрелять длинными очередями. Наш водитель оказался убит, и машина, развернувшись поперёк полосы, остановилась. Через мгновение убит оказался мой отец. Мама, хладнокровно, слегка придерживая левой рукой правую, в которой был пистолет, прицелилась и выстрелила два раза. Оба раза она попала, и машина с нападавшими на всём ходу врезалась в бетонный столб. Это всё я так рассказываю, а как это было на самом деле, нужно пережить.

Моя мать была очень бледна. Некоторое время она внимательно смотрела на меня. Потом сказала:

— Сильно испугался? Тебя не зацепило? — я молчал. — Об отце пока не думай, обо мне тоже. Каждый из нас всегда, рано или поздно, добивается своего. Вот он и добился. Теперь моя очередь. Мы с твоим отцом никогда надолго не расставались. Слушай, Стёпка, мне угодило в живот. Это смертельно, и тебе делать здесь больше нечего. Слушай меня внимательно. В Неаполь не возвращайся, а сейчас выходи из машины и, не оглядываясь, иди по шоссе вперёд. Примерно через час выйдешь к небольшому городку, там найди причалы и заплати деньги, но не больше двухсот долларов, капитану грузового судна, которое идёт куда-нибудь подальше из Италии. Только не в Грецию. Понял меня? — она задыхалась и с усилием и стоном проглатывала слюну. — Тебе в Греции опасно. Но неплохо, если доберёшься до Кипра. Это место спокойное. Мы с отцом воевали там, но фамилии нашей на Кипре никто не знает. У нас тогда были английские документы. Давай. Не оглядывайся. Вперёд!

Миша, я тебе рассказать, что чувствовал тогда, не могу. Но я молодой был, почти ребёнок. Что-то новое было впереди. Когда я отошёл от машины метров на тридцать, позади меня ударил пистолетный выстрел. Я знал, что это застрелилась моя мать, но оглядываться не стал, как она и велела мне. И правильно сделал. А может и неправильно. Думаю, всё, что потом со мной случилось, как-то связано было с этой жесткостью, которая тогда во мне была, а теперь её не стало. Мне в те мгновения казалось, будто сердце у меня железное, холодное, как железо. Ты ещё услышишь дальше об этом — о моём железном сердце, откуда оно у меня тогда появилось.

Когда вышел я по шоссе к городку, вернее небольшому посёлку, сразу увидел у причала грузовую посудину под турецким флагом. Я подошёл к трапу и спросил капитана. Тот сидел в грязной, захламленной каюте и пил виски, не хуже любого русского, прямо из чайной пиалы.

— Куда идёт судно?

— Зачем тебе знать? Я пассажиров не беру.

— Получишь двести долларов.

Он глянул на меня налитыми хмельною кровью глазами:

— Через час я выхожу в море. Иду в Хайфу. Ты еврей?

— Нет.

— Не важно. Ты хочешь в Хайфу? Доставлю тебя туда за пятьсот, если просидишь в трюме, не высовываясь до самого места. А с полицией сам разбирайся.

Как ни странно, человек этот мне понравился.

— Договорились, — сказал я. — Ты за триста долларов доставишь меня на Кипр. Например, в Фамагусту.

— За семьсот, и дам впридачу хороший совет, потому что ты сопляк. Только совет — попозже, когда выйдем в море. Половина вперёд. Сейчас тебя проводят в трюм и дадут поесть. Виски хочешь?

От виски я отказался. Двое матросов проводили меня. Когда я сел на какой-то ящик и закурил, один из них сказал:

— А теперь давай деньги — все, какие есть, если не хочешь, чтоб тебя сдали полиции. И быстро отсюда убирайся на берег, пока живой.

Я встал и сунул левую руку в карман куртки, будто за бумажником. Правой я взял этого человека за кисть левой руки и легко сломал её, как учил меня отец. Турок заорал, будто его зарезали. Прибежали ещё какие-то люди, а потом пришёл капитан и велел всем уходить.

— Парень ты славный. Ты сразу мне таким показался, да я испытать тебя хотел, — сказал он. — Теперь ничего не бойся, но и меня пойми. Я остался без матроса. Не рассчитывал я, что ты ему руку сломаешь, а из тебя матрос никакой. Заплати мне тысячу. Совет, о котором я тебе говорю, стоит гораздо больше, но мне тебя жаль. Ты по-английски плохо говоришь и, знаешь на кого похож? — на русского. Дело твоё дрянь. Если договорились, выкладывай половину. Я тебе обещал хороший совет впридачу.

Я молчал и думал. Тогда он сказал:

— В Фамагусте тебя сразу арестуют. В Хайфе тоже. Можешь не сомневаться. Я удивляюсь, как тебя не остановили по дороге сюда. Мне только что сказал полицейский, что по дороге на Неаполь была перестрелка и убили четверых, а один ушёл. Я уверен, что документы твои не в порядке или подозрительны, а это одно и то же. Куда ты собираешься? Тебе нужно тихие место. Поэтому я сделаю небольшой крюк, и в ночь, чтоб на пограничников не нарваться, лягу в дрейф на траверзе острова Киприда. Туда доберёшься вплавь — недалеко. Это небольшой островок, живут там греки, все они рыбаки и почти все малограмотные. Есть правда православный священник, но его никто всерьёз не принимает, потому что он видит каких-то бесов, и считается сумасшедшим.

Люди там простые. Есть работа на виноградниках, но в основном там женщины или старики работают. Охотятся там на диких коз, которых в горах пропасть. Но живут в основном за счёт рыбалки. Вот и всё. Полиция туда почти никогда не заходит. А зайдёт — там за тебя могут заступиться, если окажется, что ты работник неплохой. На Киприде не хватает молодых, сильных мужчин. В посёлке найдёшь дом Марко Сатыроса, это хозяин нескольких рыбацких ботов. Ему скажи, что ты от Кемаля, так и скажи: «от капитана Кемаля», — и всё. Он поможет тебе. Потом и к священнику зайди. Его зовут Стефан, по-христиански — отец Стефан. Может он и сошёл с ума, но человек добрый, и тоже тебе поможет. Что скажешь?

Я подумал ещё недолго и отсчитал ему пятьсот долларов. Мы болтались в море суток пять из-за плохой погоды. Кормили меня провонявшей солёной ставридой и галетами, а пить приходилось тёплую затхлую воду. В трюме стоял резкий запах какой-то дряни, похоже, они везли в деревянных ящиках бутыли с химикалиями, а на палубу выходить было нельзя даже ночью, потому что не все знали о том, что на судне пассажир. При тусклом трюмном освещении я читал прощальное письмо моих родителей. Пересказывать его я тебе не стану. Какие б они там ни были, а я их очень любил.

В ночь, когда подошли к островку, ветер стих, и волна успокоилась. Какой-то человек свесил голову в трюм и крикнул мне:

— Выйди наверх. Капитан зовёт.

После вонючего трюма свежий воздух и запах моря меня так оглушили, что голова закружилась. Капитан стоял у борта и смотрел туда, где в темноте, а ночь была безлунная, смутно вырисовались силуэты крутых гор.

— Вот остров Киприда. Он тянется гористой полосой, нигде не больше двадцати миль в ширину, вдоль северного побережья Кипра на сто пятьдесят миль в длину. В полумиле от посёлка очень старый маяк. До войны ещё соляр жгли там, а когда я ребёнком был, даже хворост. Сейчас поставили мигалку с проблеском, но она постоянно выходит из строя. Так что даже не во всех лоциях его упоминают. Здесь повсюду рифы, и в плохую погоду легко напороться.

Говорят, она живёт здесь, и беда тому, кто её повстречает в этих горах. Но это я спьяну пошутил. Басни для дураков. Не думай об этом. Прыгай за борт, вода тёплая, до берега не больше мили. Не вздумай в горы подыматься, там, действительно, опасно, и многие оттуда не вернулись. Только вряд ли они стали там любовниками Афродиты, — он засмеялся. — Народ здесь такой, что водиночку далеко от посёлка лучше не отходить. Видишь огни посёлка? Туда иди. Только никого до утра не буди. Люди ночных гостей бояться, особенно на этом острове. Чтоб не получить заряд волчьей дроби в живот, дождись утра. Давай деньги. Не думай, что я грабитель. Времена плохие. Если б не сумел ты свои деньги отстоять, тебе б и помогать не стоило — вот ты и понравился мне. Удачи!

Я пожал ему руку, глядя в лукавое, пьяное лицо, старого, мудрого вора. Вода была, как парное молоко, плаваю я хорошо. Легко до берега добрался и вышел на каменистый пляж. Мне нужно было идти вдоль берега на Запад. По левую руку поднимался крутой склон, поросший густым кустарником или какими-то кривыми, низкорослыми деревцами, похожими на кустарник. Я медленно шёл, и время от времени в зарослях мне слышалось что-то вроде топота копыт и какие-то странные звуки. Это непохоже было на человеческую речь, но и не было в этом ничего животного. Кто-то переговаривался на незнакомом мне, очень странном по выговору, певучем языке, смеялись — сразу несколько голосов, один из которых был женский, мелодичный и звонкий. Голос этой женщины был негромок, но так звучен, что ему откликалось в далёких горах гулкое эхо. Однако, я чувствовал — это были не люди. И ещё этот топот копыт. И вдруг я увидел, что женщина спускается ко мне по склону.