Глава седьмая Первая Мировая

Глава седьмая

Первая Мировая

Начало войны

Война началась 28 июля. Исходя из числа втянутых в неё стран, её назвали мировой. А когда – через двадцать лет после её окончания – мир снова ввергли в кровопролитные сражения, войну начала века стали именовать Первой мировой.

В России была объявлена всеобщая мобилизация – десятки тысяч молодых людей должны были отправиться на фронт. Бенедикт Лившиц этот момент описал так:

«Люди разделились на два лагеря: на уходящих и остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собой вину.

Все наперебой старались угодить уходящим».

Маяковский на фронт не уходил. Этот период времени он отобразил в «Я сам» отдельной главкой – «ВОЙНА»:

«Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны. Плакаты заказные и, конечно, вполне военные. Затем стих „Война объявлена“».

Вот четыре строки их этого стихотворения:

«Морду в кровь разбила кофейня,

звериным криком багрима:

"Отравим кровью игры Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима! "»

Откликаясь на начавшуюся войну, Максим Горький тоже написал стихи:

«Как же мы потом жить будем?

Что нам этот ужас принесёт?

Что теперь от ненависти к людям

Душу мою спасёт?»

Чтобы откреститься от всего немецкого, 18 августа столица России, когда-то названая на германский лад Санкт-Петербургом, была переименована в Петроград.

Стихи о начавшейся войне сочиняли тогда практически все поэты, но только трое из них приняли непосредственное участие в боевых действиях: акмеист Николай Гумилёв, футуристы Бенедикт Лившиц и Константин Большаков. О том, как отнёсся к начавшейся войне Гумилёв, написал Юрий Анненков:

«Героически искренний патриот, Гумилёв, сразу же после её объявления ушёл добровольцем в действующую армию…».

Гумилёва направили служить в Лейб-Гвардии Уланский полк Её Величества.

Уходившего на фронт Лившица Корней Чуковский и Юрий Анненков встретили на Невском проспекте. Анненков вспоминал:

«Когда стали проходить мобилизованные, ещё не в военной форме, с тюками на плечах, то вдруг из их рядов вышел, тоже с тюком, и подбежал к нам поэт Бенедикт Лившиц».

Сам Бенедикт Лившиц потом написал:

«Наголо обритый, в жакете поверх косоворотки, заправив брюки в сапоги, я мчался куда-то по Невскому, когда меня окликнули Чуковский и Анненков, приехавшие из Куоккалы попрощаться со мною. Спустя минуту к ним присоединился Мандельштам: он тоже не смог усидеть в своих Мустомяках».

Юрий Анненков:

«Мы обнимали его, жали ему руки, когда подошёл незнакомый фотограф и попросил разрешения снять нас. Мы взяли друг друга под руки и были так вчетвером сфотографированы».

Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц, Юрий Анненков. 1914 г. Автор: Карл Булла

У Бенедикта Лившица этот момент запечатлелся в памяти несколько иначе:

«Зашли в ближайшую фотографию, снялись».

Это было ателье знаменитого петербургского фотографа Карла Карловича Буллы. Та фотография сохранилась. На ней сидят на лавочке четверо друзей: поэт Осип Мандельштам, Корней Чуковский, Бенедикт Лившиц и художник Юрий Анненков.

Лившица направили в 146-ой Царицинский пехотный полк, вместе с которым он вскоре начал воевать. Но сначала…

В своих мемуарах («Полутоглазый стрелец») Лившиц писал:

«В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила всё помещение…

Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли её своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый раз на другой ступеньке, хвастливо заявил мне:

– Завтра кончаю университет.

Это был своеобразный календарь, гениально им расчисленный, ибо в день, когда он добрался до нижней площадки, нам объявили, что вечером нас отправляют на фронт».

Если бы Лившиц вспомнил читанную когда-то статью Дмитрия Мережковского, он сказал бы, что перед ним возникло Его Необразованное Величество – Всероссийский Хам, который ещё только собирался идти на Россию.

Очень скоро на всех пришло отрезвление от начальной «взволнованности». Об этом в «Я сам» – главка «АВГУСТ»:

«Первое поражение. Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл ещё отвратительней. Чтобы сказать о войне, надо её видеть».

Но так как «видеть» войну не удавалось, 14 октября футуристы выступили в большой аудитории Политехнического музея. Газета «Раннее утро» на следующий день сообщила:

«Футуристы устроили вечер „Искусство и война“, прошедший почти в пустой аудитории. Доклад В.В.Каменского „Культура и война“ почти сплошь состоял из следующих выражений по адресу немцев: „Идиотическое понимание Вильгельма“, „Дьявол в образе Вильгельма“, „Колбасники в касках“ и т. д.

Д.Д.Бурлюк уверял, что только футуристы смогут изобразить происходящую войну…

В.В.Маяковский прочёл два стихотворения, посвящённых войне…».

Мария Бурлюк к этому добавила:

«Лекция успеха не имела, и футуристы потерпели финансовые убытки. Для художников и поэтов наступили трудные дни…

Маяковский носился повсюду, не отказываясь ни от какой работы».

20-летняя Валентина Ходасевич, ставшая к тому времени художницей, писала:

«От непонимания война 1914 года казалась незначительной, ощущалась как далёкое несчастье. В Москве в то время появились мужчины в элегантной военной форме и много женщин, кокетливо одетых сёстрами милосердия… Вывешены портреты высочайших особ – группочки и по отдельности: императрица и великие княжны в лазаретах у кроватей хорошеньких воинов. Часто мелькают слова „бедные солдатики“».

А как начавшуюся войну встретили поэты-символисты?

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус отнеслись к ней крайне отрицательно. Супруги наотрез отказались принимать участие в каких-либо верноподданнических манифестациях и весьма неодобрительно высказались по поводу переименования столицы. На какое-то время Мережковский вообще отошёл от политической деятельности, целиком переключившись на литературу и публицистику. Отдельным изданием вышел текст его лекции «Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции». В ней прямо говорилось о духовном лидерстве российской интеллигенции в истории России.

Но в автобиографии Мережковский всё равно с горечью написал:

«Вообще в русской литературе встречали меня недоброжелательно, и недоброжелательство это до сих пор продолжается. Я мог бы справить 25-летний юбилей критических гонений безжалостных».

Константин Бальмонт встретил начало войны во Франции, куда он поехал после пребывания в Грузии. Вплоть до весны 1915 года ему предстояло пробыть вдали от родины.