3. Моё отрочество

3. Моё отрочество

Считаю, что нет необходимости подробно рассказывать о самом городе Тбилиси, поскольку ему посвящено огромное количество литературных и прочих источников. У него драматичная и чрезвычайно насыщенная интересными событиями история. Это крупнейший культурный и промышленный центр Грузии, каковым он стал ещё в царские времена. В начальный период Великой Отечественной войны сюда было перемещено несколько крупных заводов из России, в том числе танковый и авиационный. Последний под названием «Завод № 31» располагался в четырёх трамвайных остановках от моего дома.

Тбилиси раскинулся в долине реки Куры (по-грузински — Мтквари). По легенде, полторы тысячи лет назад — хотя есть доказательства более солидного возраста Тбилиси — его основал царевич Горгасали, после того как во время охоты подстреленная им куропатка упала в горячий источник и, когда её подобрали, уже успела свариться.

Вообще-то город Тбилиси имеет несколько легенд своего появления, и все они связаны с охотой царских особ и падением в тёплый источник, по одной легенде, раненого оленя, по другой — фазана, по третьей — куропатки. Правда, олень, омыв рану, быстро вскочил и скрылся, а фазана и куропатку нашли почти сварившимися. Но, по всем легендам, эти события и послужили поводом, чтобы основать на этом месте город, получивший название Тбилиси, образованное от грузинского слова «тбило» — тёплый.

Кстати, таких природных горячих источников в Тбилиси много, и на их базе ещё в старину были построены так называемые серные турецкие бани, которые описывали в своих произведениях и писатели, и поэты, в том числе и А. С. Пушкин. Согласно историческим источникам, уже в XI веке в Тбилиси насчитывалось 68 бань, в которых «лилась горячая вода без огня». Речь идёт о частично сохранившихся до настоящего времени серных банях, которые, по сути, находятся ниже уровня земли, и только их купола возвышаются над её поверхностью. Кстати, такое расположение бань становилось причиной неоднократных трагедий, когда гибли десятки людей, и происходило это, как правило, во время неожиданных сильных ливней, порождающих бурные потоки воды со склонов гор, заливающие эти бани. Одна — и, насколько мне известно, последняя — такая трагедия произошла в годы моего детства.

Историческое прошлое, неповторимость архитектуры начиная с остатков развалин Метехского замка и крепости Нарикали, смотрящих друг на друга через Куру, правомерно обусловили нахождение Тбилиси в числе списка ста самых великих городов мира.

Тбилиси — большой город, поэтому неудивительно, что многие жители, к примеру восточной его части, никогда не были в его западной половине. Но город, особенно его центр, я знал неплохо уже в возрасте десяти-двенадцати лет, так как мы с матерью часто ездили туда, чтобы просто погулять, посмотреть на дома и людей, походить по магазинам. Я помню, что где-то в классе втором-третьем моей учёбы в школе, в выходные дни — а тогда выходным днём было только воскресенье — мы вдвоём уезжали в центр Тбилиси, и мать мне рассказывала, что знала, о достопримечательностях города. Но справедливости ради должен признаться, что из этих прогулок мне почему-то больше всего запомнились многочисленные таблички с таинственной для меня надписью «Гофре-плиссе-мережка» на дверях магазинов или, может быть, мастерских. Что это такое, я до взрослого состояния не пытался узнать, чтобы не разочароваться. А любил я эти прогулки — и тоже должен в этом признаться — больше всего из-за пончиков с мясом, которые варились-жарились в кипящем растительном масле в подвальных помещениях на глазах у покупателей и стоили буквально копейки — то ли четыре, то ли пять копеек. Мы покупали их штук по десять-пятнадцать, часть съедали тут же, а остальные уносили домой.

Тбилиси изначально располагался вдоль берегов реки с северо-запада на юго-восток, но новые микрорайоны «полезли» по склонам гор и далее стали располагаться на ближних плоскогорьях. С трёх сторон он окружён горами: с западной и юго-западной — отрогами Триалетского хребта, с северо-запада — горами невысокими, переходящими в плоскогорье, которое простирается далеко за Тбилисское море. Это водохранилище было сооружено в нескольких километрах от города (путём заполнения водой трёх солёных озёр) для обеспечения его водой среди безлесья в начале 50-х годов. А ныне существующий вокруг Тбилисского моря лес был посажен школьниками и студентами, которых несколько лет подряд возили туда на грузовиках. Уверен, что десять-пятнадцать лично мной посаженных деревьев до сих пор там растут. Морем это водохранилище называли тбилиссцы между собой. И только несколько лет спустя название Тбилисское море стало официально географическим.

Тбилисское море быстро стало любимым местом отдыха городских жителей, и поэтому неудивительно, что оно было целью многочисленных наших школьных походов. Нередко такие вылазки на море мы совершали неорганизованно, то есть независимо от школы. В пятом-седьмом классах почти каждое лето мы, мальчишки и девчонки, по несколько раз ходили к этому морю, к его восточной части, которая почему-то особенно тщательно охранялась милицией.

Мы шли дорогой, пролегающей от нашего микрорайона на север, через железнодорожные пути, пригороды, через заброшенный аэродром, который с краёв уже начинали застраивать жилыми домами, мимо огромных, огороженных колючей проволокой квадратных участков с американскими грузовиками (поставленными в СССР ещё во время войны по ленд-лизу), через поля кукурузы, а потом по пояс в траве — до берега моря. Кстати, однажды местные мальчишки на заброшенном аэродроме показали несколько неглубоких ям, из которых они выкапывали различные металлические штуки серебристо-белого цвета, каждая из которых была тщательно завёрнута в промасленную бумагу. Несколько раз мы вместе с ними добывали эти «железяки». Как нам объясняли местные, это были запасные авиадетали, которые во время войны на всякий случай специально закапывали в землю, чтобы они не достались врагу. Самыми интересными «железяками» были гироскопы, которые на самолётах использовались для ориентирования в пространстве. Дело в том, что раскрученный сердечник гироскопа вращался долгое время, буквально часами, и не менял положения своей оси, как бы мы сам гироскоп ни вертели в руках. При этом прибор издавал монотонный, жужжащий, негромкий звук. Мы пользовались этим его свойством для школьных проказ: раскручивали сердечник гироскопа и прятали его в классе. Учителя, услышав звук, долго не могли понять, откуда он исходит, и даже пугались его, поднимали тревогу. Но вскоре эта проказа была разоблачена, и мы перенесли эти опыты на своих домочадцев.

Что касается американских грузовиков, то они в неисчислимом количестве рядами стояли на колодках — деревянных чурбаках и от долгого пребывания в подвешенном состоянии явно приходили в негодность. Через ограду из колючей проволоки было видно, что кто-то их потихоньку курочит, о чём свидетельствовали валяющиеся местами то капот, то дверки кабины, то другие части машин. Да и мы, школьники, в дни коллективного сбора металлолома не прочь были утащить эти «неприкаянные» запчасти.

Много лет спустя после этого мне довелось услышать рассказ одного из ветеранов об этих американских грузовиках, вернее, о кожаных куртках (регланах) для водителей этих машин. Куртки в комплекте с запчастями с каждым грузовиком поставлялись в количестве двух штук. Но, как и многое в России, эти регланы присваивались военными начальниками, которые не стеснялись в них щеголять. До шофёров, конечно, эти куртки не доходили. По этому поводу вроде бы Черчилль как-то высказался: «У вас в армии так много водителей, которые почему-то командуют полками, присутствуют в штабах и в составе военных делегаций, но не за рулём автомашин…»

Добравшись до берега моря, мы начинали игру с милицией в казаки-разбойники. Милиционеры отгоняли нас от воды, а мы прятались и выжидали, когда они потеряют бдительность или уйдут дальше по берегу моря. И, дождавшись, мы тут же бросались в воду, плескались у берега, так как плавать умели единицы. Ведь в Тбилиси, кроме горной реки Куры, не было других водоёмов, а вода в Куре была очень быстрой, холодной и несла с гор много песка и глины. Кроме того, в центральной части города река была зажата высокими бетонными тисками набережной. Правда, в пригородах, особенно в южной части, река распадалась на неглубокие рукава, но и тут смельчаков подстерегали опасности. Уровень воды постоянно менялся, и виновником этого чаще всего была Артачальская ГЭС, которая располагалась прямо на западной окраине города и нередко без предупреждения открывала шлюзы и спускала воду. Даже со мной был случай, когда я со сверстниками, ещё не умея плавать, вброд перебрался на один из островков, а минут через двадцать обратно меня уже за шкирку вплавь перетащил сосед по дому, потому что вода за считаные минуты поднялась на метр-полтора.

Другим загородным водоёмом, пригодным для купания, было Лисье озеро, расположенное за западной окраиной города. Узнав о его существовании, мы стали устраивать туда походы, хотя добираться было нелегко: часа два на трамвае с пересадкой, а потом ещё автобусом вверх в горы, но нередко этот автобусный участок мы проходили пешком, потому что автобусы ходили редко и всегда были битком набиты людьми, особенно в выходные дни.

Почему-то только на этом пешеходном участке пути к озеру росли так называемые бешеные огурцы — травянистый кустарник высотой не более полуметра, усыпанный плодами (а может, семенными коробочками), похожими на маленькие огуречики, которые созревали к концу лета. Стоило только коснуться этих кустов, как тут же в разные стороны летели эти огуречики за счёт реактивной силы слизистой жидкости, струями вылетавшей из них. После такой «атаки» одежду надо было срочно менять. Вот так растение рассеивалось и размножалось. Это обстоятельство мы частенько использовали для злых шуток в отношении новичков.

Однажды такой жертвой стал Витя-Петя (ему посвящены отдельные строки), которого я позвал с собой на озеро и который не знал о существовании бешеных огурцов, а я забыл его предупредить. С ног до головы облитый зелёной слизью, он с трудом добрался до озера, где полдня отмывал брюки и рубашку, чтобы их можно было надеть.

В середине 50-х годов Лисье озеро, в отличие от Тбилисского моря, обустроили. Здесь была даже лодочная станция, где мы брали лодки напрокат. Часть озера поросла камышом, в его зарослях извивались путаные проходы, в которых мы с лодки ловили рыбу, гоняли змей-ужей и черепах. А в седьмом классе, когда я занимался спортивной греблей на байдарке, перед соревнованиями нас возили на это озеро для тренировок.

Зимой Лисье озеро иногда замерзало, да так, что мы специально ездили туда покататься на льду, разумеется, без коньков, о которых мы только читали да видели их в кино.

С юго-западной стороны Тбилиси, в горах, было ещё одно озеро — Черепашье, но находилось оно в котловане с крутыми берегами, и до него было труднее добраться. Я на этом озере был всего один раз: случайно с мальчишками наткнулись на него во время одного из «путешествий» со стороны Коджори — курортного горного поселения, расположенного в 15–20 километрах от Тбилиси, если считать по серпантину дороги, а если напрямик, то гораздо ближе.

Кура пересекает Тбилиси с северо-запада на юго-восток, а в районе нашей окраины прижималась к крутому склону горной гряды, на которой располагалось холмистое плоскогорье, простиравшееся далеко к югу. В моё время между рекой и горным склоном, кроме необустроенной дороги в сторону Еревана, никаких построек не было.

Все перечисленные места я многократно обошёл и объехал на велосипеде, когда учился в пятом-седьмом классах, а до этого, естественно, основной средой моего обитания была улица Богдана Хмельницкого, от церкви, расположенной в 500 метрах от сталинки, до Завода № 31, то есть моего и моих друзей места проживания. На этом отрезке улицы Богдана Хмельницкого, от церкви по чётной стороне, находились: церковный сквер, частные дома, дорога, шедшая вверх к горной возвышенности, застроенной также частными домами, и к базару, сталинка, детский сад, стадион Завода № 31, обувная фабрика и между ними начало переулка, ведущего от улицы Богдана Хмельницкого к той же возвышенности. Этот переулок тоже носил имя Богдана Хмельницкого. Здесь и находились так называемые стандартные дома, среди которых был и мой дом. Далее по улице: бумажная фабрика, огромное поле радиостанции, за которым размещалась школа № 97 (где я учился с четвёртого по седьмой класс включительно), дальше за полем вдоль улицы — кучка частных домов и трамвайное кольцо. По нечётной стороне стояли одноэтажные домики, в одном из которых размещался отдел милиции (почти напротив церкви), частные дома, среди которых был домик семьи моего друга Олега Кошевого (не молодогвардеец), четырёхэтажное здание общежития (в котором чуть позже стала функционировать школа рабочей молодёжи, где я учился с восьмого по десятый класс), асфальтовый завод, клуб, магазины, поликлиника и больница, принадлежавшие обувной фабрике, сквер, фабричные бараки, опять частные дома и, почти напротив радиостанции, группа больших домов (из ломаного камня), которые строились пленными немцами, и далее — трамвайное кольцо. За кольцом располагался Завод № 31, слева от него — мужская школа № 34, в которой я учился до четвёртого класса.

За нечётной стороной улицы протекала река Кура с многочисленными галечными островами, частично поросшими лиственными деревьями. На островах водилось множество черепах и ужей, а за рекой — на горах правого её берега — по вечерам часто, особенно в зимнее время, жутко выли шакалы.

По горной возвышенности с чётной стороны улицы Богдана Хмельницкого, среди частных домов, впоследствии заменённых многоэтажками, тянулась железная дорога — от тбилисского вокзала к станции Навтлуги, за авиазаводом она поворачивала к реке, по мосту пересекала её и дальше шла по правому берегу Куры в сторону Еревана. По этому железнодорожному мосту мы, мальчишки, также перебирались на правый берег реки и уходили высоко в горы за ужами, достигавшими метровой длины, за горными цветами, пострелять из самопалов, подраться с татарскими пацанами. Почему «татарские», не знаю, но встречали мы их всего раза два за всю мою «эпопею» этого периода. Чаще встречали таких же, как и мы, мальчишек, сбегавших с уроков. Но независимо от национальности все встречи сопровождались драками. При этом активно использовались ужи, которыми мы, как плетьми, лупили друг друга. Самым неприятным в этих стычках была не боль от ударов, а грязь на одежде от ужиных экскрементов.

Естественно, моя жизнь в этом возрасте определялась учёбой в школе, но надо отметить, что постижение грамоты, да и весь процесс школьного образования, для меня был сложным и многоэтапным.

Всё начиналось в 1949 году в городе Тихорецке, когда я жил несколько месяцев в доме тёти Лизы, но об этом я уже рассказывал. Добавлю, что учёба в Тихорецке запомнилась мне ещё и тем, что я постоянно хотел есть. Понятно, что я не отказывался, если мне перепадало кое-что от других детей, настолько богатых, что они приносили еду с собой в школу. Однажды мне досталось полбублика, но почему-то запачканного — как мне думалось — какими-то чёрными крупинками. Я старательно отковырял каждую и с удовольствием съел бублик. И только спустя определённое время я узнал, что этими крупинками были семена мака и что их можно и нужно было есть.

1 сентября 1950 года (в восьмилетием возрасте) меня снова, то есть во второй раз, уже с настоящим портфелем и букварём, отвели в первый класс мужской школы № 34, которая находилась аж за четыре трамвайные остановки от нашего дома, рядом с авиационным заводом.

Здесь я учился до четвёртого класса. Учился посредственно, так как очень много читал, а школа отрывала меня от этого любимого занятия. К этому времени у меня уже была своя библиотечка. Я усиленно продолжал приобретать книги, по возможности, конечно. Благо стоили они буквально копейки. Записался сразу в несколько библиотек, был популярен у библиотекарш, имел свободный доступ ко всем книжным полкам, домой приносил кипы книг и всё успевал прочитать. Конечно, были любимые авторы (Жюль Верн, А. Гайдар и др.) и любимые книги («Стожары», «Старое предание», «Пучина», «Джек Восьмёркин — американец» и мн. др.), их я готов был перечитывать по многу раз. Учиться поэтому было некогда. А тут — уж совсем некстати — недели через две-три после начала учебного года (в четвёртом классе) матери дали отпуск на работе, и ей почему-то надо было обязательно поехать в Тихорецк. Она ничего лучше не придумала, как поручить присмотр за мной Вите-Пете, и для этого даже поселила его к нам в комнату на время своего отсутствия.

Уж не знаю, какие у Вити-Пети в голове возникли планы, но он с первых же дней затеял ремонт в нашей комнате. Добыл где-то банку серой корабельной краски и начал на стене изображать панель, то есть закрашивать стену на метр от пола. На полстены его хватило, а потом работа остановилась: то ли краска закончилась, то ли надоело красить (а красил он кисточкой для акварели за неимением другой). На меня он особого внимания не обращал, но, слава богу, не забывал кормить. Ну а я не преминул этим воспользоваться, связался с такой же безнадзорной шпаной и перестал ходить в школу.

На ту беду ещё и мать задержалась в Тихорецке, а когда приехала (месяца через полтора), я безнадёжно отстал от одноклассников, да и в школе не скрывали, что не особо стремятся вновь меня увидеть. Одним словом, в школе я появился снова только 1 сентября нового учебного года, и снова в четвёртом классе. Так я и оказался старше части своих одноклассников на два года, но особо этим не отличался, потому что большая часть мальчишек в классе были, по разным причинам, моими одногодками, среди них и Женька Сучков, мой сосед по квартире, и Женька Бусалаев из соседнего дома, ставший моим другом по классу. Надо сказать, что от одноклассников я отличался более высоким ростом и более крепким физическим развитием, видимо, потому что питание у меня было лучше, чем у них (выше меня ростом в классе был только Женька Бусалаев). Благодаря этому я занял лидирующее положение и вместе с Бусалаевым стал организатором всех безобразий в классе, а частенько и в масштабах школы, за что неоднократно был наказан. Так, однажды в пятом классе меня даже на неделю исключили из школы за то, что якобы я стрелял из воздушного ружья в спину старшей школьной пионервожатой. Я действительно стрелял, но не в спину, и никаких следов пульки на пальто пионервожатой не было. Но наказали меня именно за «спину». Неоднократно я был и объектом обсуждения на педсовете в присутствии матери, в том числе за мой прыжок с балкона второго этажа школы. Тогда это расценили как серьёзный дисциплинарный проступок. А теперь, как мне известно, это называется паркуром и вроде даже поощряется.

Кстати, с друзьями-товарищами летом я фактически не расставался и в ночное время, так как из-за жары и духоты спать в помещении было невозможно. Поэтому почти вся молодёжь, да и многие из старшего поколения спали прямо во дворе на металлических кроватях, которые чуть ли не рядами стояли там круглый год в течение многих лет, многие уже без хозяев, и их использовали другие люди. Мои друзья, — поскольку практически все жили в стандартных домах и были соседями, — свои кровати держали во дворе нашего дома, потому что он был самым обжитым и уютным. Никаких комаров, никаких мошек и другой подобной живности, которая на северах является привычным злом, в Тбилиси не было. Более того, до первых комариных укусов на рыбалке в Тихорецке я вообще очень смутно представлял, что такое комары, и нередко ловил себя на том, что путал их с муравьями.

Как уже говорилось, учился я неважно, так как запоем читал книги. Дело дошло до того, что на одном из уроков в третьем классе у меня отобрали книгу «Фауст» Гёте, от чего все учителя офигели, а директор вызвал мою мать на педсовет. Конечно, я тогда не понимал философского смысла «Фауста», но стихотворное изложение мне очень нравилось. Примерно за четвёртый-седьмой классы я прочитал всего Шекспира, Шиллера, от корки до корки всего Горького и многих других авторов того же уровня, включая книги «Школа злословия» Шеридана, «Тысяча и одна ночь», и т. д. и т. п.

Очень любил читать произведения некоторых грузинских писателей: Константина Гамсахурдия, Александра Казбеги, Ильи Чавчавадзе и других, а книги «Давид Строитель», «Бесики» (А. Белиашвили), «Витязь в тигровой шкуре», «Великий Моурави» (Анны Антоновской) и некоторые другие занимали почётное место в моей библиотеке.

Учителя таких, как я, — а нас было большинство, — недолюбливали, носились только со своими любимчиками-отличниками, а на нас особого внимания не обращали. Тёплые воспоминания сохранились лишь о преподавателях географии (Лариса Дмитриевна), английского языка и труда (так называлось практическое обучение навыкам работы со столярными и слесарными инструментами). В труде я превзошёл многих: в четвёртом классе мог запросто сделать настоящую табуретку, овладел слесарным инструментом, сверлильным и токарным станками по дереву. Занятия у нас проходили в мастерских, прекрасно и богато оборудованных для школы авиазаводом. Более того, часто после занятий в классе я отправлялся в эти мастерские и с удовольствием работал там до вечера. Ну а в пятом-седьмом классах (это уже в школе № 97) я возглавлял бригады ребят по ремонту школьной мебели. Такие бригады создавались почти во всех школах на две-три недели во время школьных каникул. Думаю, не одному мне навыки, привитые на уроках труда, помогли во взрослой жизни.

Забыл сказать, что четвёртый класс явился как бы переломным для меня годом. Во-первых, в Грузии была проведена очередная школьная реформа: упразднили женские и мужские школы, а сделали общие; во-вторых, в связи с реформой меня и моих друзей (упомянутых выше) перевели в бывшую женскую, а теперь общую школу № 97, которая находилась ещё дальше 34-й школы, за радиостанцией, недалеко от железной дороги.

Период привыкания к новым условиям учёбы протекал довольно сложно, но через полгода уже никто и не вспоминал о раздельном обучении.

Процесс образования в четвёртом-седьмом классах изобиловал различными событиями, моей отличной учёбой (особенно по математике) в четвёртом-пятом классах и плохой учёбой в шестом-седьмом классах. Мы с Женькой Бусалаевым были заводилами в классе, любили устраивать походы, в том числе в виде групповых самовольных уходов с уроков. А в седьмом классе, несмотря ни на что, мне доверили даже быть редактором классной газеты, которую я назвал «Семиклассник» и которая, в отличие от других школьных газет, выходила каждые две недели, привлекала внимание не только учащихся, но и учителей и была единственной в школе регулярно выходившей в течение всего учебного года.

Не помню, почему у меня возникли сложные отношения с учительницей русского языка Элеонорой Гавриловной и почему я длительное время не ходил на её уроки. Всё это не могло не сказаться на учёбе. В седьмом классе я еле дотянул до экзаменов, еле-еле сдал их и твёрдо решил в школу не возвращаться. Кстати, в процессе подготовки к экзамену по русскому языку — а готовились мы небольшими группами из друзей-товарищей — я решил не готовиться по экзаменационному билету № 33 с довольно сложными вопросами, публично объявил об этом и предсказал, что этот билет, скорее всего, достанется на экзамене мне. Судьба-злодейка, конечно, так и распорядилась — я вытащил тот самый 33-й билет и вынужден был просить разрешения тянуть другой билет (тогда это разрешалось), хотя оценка автоматически снижалась на один балл. Одним словом, я заработал тройку.

В летние каникулы вместе с Женькой Сучковым я несколько раз пытался устроиться на работу хотя бы учеником. Дело дошло до того, что мы по комсомольским путёвкам начали оформлять документы на учеников-арматурщиков на строительстве нового стадиона «Буревестник», находившегося в другом конце города, куда надо было ехать от нашего дома общественным транспортом не менее двух часов. Это почему-то не понравилось нашим матерям, и они не дали своего согласия на эту работу. А без их согласия, поскольку мы были несовершеннолетними, нас оформить на работу не имели права.

Попытки устроиться на работу затянулись, поэтому в восьмой класс дневной школы я вынужденно пришёл только в октябре. Встретили меня одноклассники прохладно, за прошедший месяц все определились со своими социальными ролями, в классе главным стал Женька Бусалаев, который за лето вытянулся в каланчу. Помню, что от моего появления в школе почему-то была в восторге только рыжая девочка — Инна Старовойтова.

Но больше всего меня поразило то, что все мальчишки класса за это лето очень заметно выросли. И если я раньше в классе был вторым по росту после Женьки Бусалаева, то теперь оказался где-то в середине, хорошо хоть не самым низким. А один из парней (до сих пор помню его фамилию — Душко) за одно лето вырос на девять сантиметров и из хилого мальчишки превратился в рослого парня-удальца, которого уже просто так послать куда подальше было нельзя.

Пробыл я в школе всего один месяц, так как вообще не понимал, о чём идёт речь на уроках математики, физики, химии и т. п. Учиться дальше психологического настроя не было, и очень кстати матери удалось устроить меня учеником токаря-револьверщика в механический цех обувной фабрики.

Так началась моя официальная трудовая жизнь, которая продолжается до сих пор (2013 год) и общий стаж которой составляет 55 лет, но это в календарном исчислении, а в льготном, с учётом работы на Севере, точнее в Архангельске, приравненном к районам Крайнего Севера, трудовой стаж составляет 73 года (в мои 70 лет).

Кстати, этой официальной трудовой жизни предшествовала двухмесячная работа на сенокосе в Грузии в летние каникулы после шестого класса.

В этот период, как и у каждого человека моего возраста, у меня было много приятелей, прежде всего мои ровесники: Женька Сучков, Женька Бусалаев, Олег Кошевой, живший в частном доме и учившийся в другой школе. Не помню, как мы с ним познакомились, но дружба у нас была крепкой, и только моя работа на фабрике отдалила нас. Конечно, дружил и с девчонками, прежде всего с одноклассницами Раей Дмитриевой и Таей Кузичевой, хотя симпатизировал иным — Аллочке Голобородько, Наде Чернобровиной, а особенно нравилась Маша Родионова, которая училась в параллельном классе. Была она спортсменкой-бегуньей, часто бывала на сборах в спортивных лагерях, и даже одно лето я ходил пешком через горы по лесным тропинкам из Коджори в Бетани, где располагался один из спортивных лагерей, чтобы навестить Машу. Она относилась ко мне дружески, но ни о какой любви не было и речи. Такие отношения у нас сохранялись несколько лет. Буквально за месяц-два до отправки в армию я узнал, что Маша вышла замуж за какого-то армянина. Много позже дошли разговоры, что её замужество было не добровольным и не по любви, во всяком случае, со стороны Маши. Больше я никогда и ничего о ней не слышал.

Много лет спустя (на 69-м году жизни), ползая в Интернете, я зарегистрировался в поисковой системе «Одноклассники» и где-то через год обнаружил письмо от Таи Кузичевой, которая наткнулась на мои данные в этой системе. Я был просто ошарашен: через пятьдесят лет встретиться, хоть и в Интернете, с человеком, которого знал в детстве! Не знаю, какие эмоции бывают у других в таких случаях, но меня это потрясло. Конечно, я ответил ей, и у нас завязалась переписка, из которой я кое-что узнал о своих бывших одноклассниках.

В сентябре 2012 года мы с Еленой в очередной раз были в Екатеринбурге на «Минерал-шоу», и по интернетовской договорённости я встретился с Таей Кузичевой. Конечно, вспомнили многих друзей-товарищей по школе, но больше всего нас удивляло, что из десятков общих знакомых только мы двое нашли друг друга. Где остальные? Они не бывают в Интернете? Или, может быть, их уже нет в живых?

Были у меня и взрослые друзья, например Витя-Петя, которого я уже упоминал выше, Василий Данилович — весьма примечательная личность, Володя Завтур, который ухитрился рядом с нашим домом на склоне горы самостроем, без всяких разрешений, возвести дом для себя и своей матери. Года через три весь склон горы по его примеру был застроен такими же домами, и их было несколько десятков, а может быть, и сотен.

Знакомство с Витей-Петей состоялось, когда мне было лет одиннадцать. Однажды во дворе детского сада я увидел худого моложавого мужчину небольшого роста с метлой в руках. Оказалось, это новый дворник по имени Витя, которого — за неимением у него жилья — заведующая поселила в тамбуре запасного входа в здание детского сада. Сделала она это по своей доброте, так как Витя ей рассказал, что он был ранен на фронте, оказался в тбилисском военном госпитале, долго (несколько лет) там лечился, получил группу инвалидности, но у него нет ни денег, ни документов, ни жилья, и он попросился на работу в детский сад в любом качестве, и даже бесплатно, лишь бы ему дали место для ночлега. Заведующая согласилась, и это определило его судьбу на пять-шесть лет.

При оформлении на работу, что произошло через несколько дней после появления его с метлой, оказалось, что его зовут Пётр Евсеев, а родом он из города Зея. Но за несколько предшествующих оформлению дней все привыкли звать его Витей. Поскольку он был симпатичным мужчиной, то многие незамужние дамы стали строить в отношении его соответствующие планы. Узнав настоящее имя, кто-то стал звать его Петей, а кто-то продолжал именовать Витей. В разговорах между собой сотрудники детсада называли его не иначе как Витя-Петя. Почему он сам себя назвал Витей, я не знаю.

Поскольку Витя-Петя был неплохим рассказчиком и знал много всякого интересного, то я с ним быстро сдружился, мы стали вместе совершать прогулки по городу, ходить в горы, ездить на Лисье озеро. Наша дружба продолжалась до моего поступления на работу на обувную фабрику, где, кстати говоря, он уже к этому времени работал. Вскоре, подзаработав денег, Витя-Петя уехал на родину, откуда прислал одно письмо моей матери с просьбой получить на фабрике для него какую-то справку. Мать выполнила его просьбу. Но больше он никому не прислал ни одного письма.

За весь период своей жизни в Тбилиси Витя-Петя только один раз попытался стать мужем одной из работниц детского сада — Шуры Диденко, бухгалтера. Шура жила со своей матерью, братом, двумя сёстрами и своим сыном — все взрослые люди в одной комнате. Можно себе представить, какая весёлая, в полном смысле семейная жизнь началась для Вити-Пети, поэтому хватило ему женитьбы всего на несколько месяцев.

Было в тбилисской жизни Вити-Пети и мрачное событие: восемь месяцев он содержался в заключении. Причиной послужил факт кражи, совершённой в одну из ночей в детском саду. Пропало немного, в основном продукты. Но на месте кражи обнаружили его резиновые сапоги, которые Витя-Петя вечером оставил в другом месте (в прачечной после помывки). Этого оказалось достаточно, чтобы его арестовали по подозрению в краже. Выпустили Витю-Петю из заключения (по причине отсутствия доказательств его вины) измождённого до предела. Он рассказывал, как пытками из него выбивали признание вины. Например, ставили его голым в железную бочку с водой по горло и держали так по двое-трое суток, при этом били палкой по рукам, когда он, устав, пытался держаться за края бочки. Свою «вину» он признавал несколько раз, но ни разу не мог объяснить, куда дел «украденное». Жил-то он в детском саду, родственников не имел, знакомых в городе, кроме детсадовских, у него просто не было. После заключения Витя-Петя продолжил работу в детском саду, но вскоре перешёл на обувную фабрику. После этого тюремного эпизода у него начали сильно шалить нервы. Дело дошло до того, что однажды он на пару месяцев залетел на лечение в психоневрологический диспансер в Коджори, недалеко от Тбилиси.

Благодаря дружбе с Витей-Петей я мог наблюдать жизнь детского сада до седьмого класса, а потом о детсаде узнавал только по рассказам матери. К этому времени Витя-Петя смог восстановить свои документы и устроиться на работу на обувной фабрике, и, благодаря заботе директора детсада Кето Николаевны Гедеванишвили, ему даже дали место в общежитии — один из отсеков в фабричном бараке, — чему он был несказанно рад.

Вторым моим взрослым другом был человек по имени Василий Данилович, с которым я познакомился в Коджори. Он работал в Коджорском психоневрологическом диспансере санитаром, и здесь я впервые его увидел, навещая Витю-Петю. Обратил на себя внимание Василий Данилович тем, что мог играть на любом музыкальном инструменте и любил изъясняться на немецком языке, что было в то время очень необычным явлением. К тому же он обладал феноменальной памятью, знал наизусть, до запятой, целые произведения, например «Фауста» Гёте, причём на русском и немецком языках. Кстати, внешне он был похож на типичного киношного немца, поджарый и аккуратный, и у меня нередко возникала мысль — а не немец ли он на самом деле?

Наша дружба стала более тесной в Саратове, где я жил четыре года, будучи студентом Саратовского юридического института, а он в это время был аспирантом Саратовской консерватории. В Саратове мы встретились с ним случайно на улице, спустя лет шесть после нашего знакомства в Коджори. Выяснилось, что Василий Данилович — большой любитель пива, весьма дефицитного напитка в советское время. За кружку пива, как он сам говорил, мог «продаться дьяволу». И был он коллекционером, имел несколько альбомов с наклеенными в них этикетками от пивных бутылок, причём большинство этикеток были иностранными. Где он их добывал, осталось для меня загадкой.

В этом возрастном периоде я почти каждое лето бывал в Тихорецке. Ездил туда поездом самостоятельно, на месяц-полтора, а то и больше, ухитрялся возить с собой велосипед, предварительно разбирая его на основные части. Прямо на перроне вокзала снимал руль, седло, колёса, педали и всё это компактно укладывал в специально сшитый мной чехол, перевязывал верёвкой и лез в вагон. В Тихорецке на вокзальной площади я собирал велосипед и на нём добирался до деда или тёти Дуси, у которых и жил. Тётя Дуся в эти годы жила в доме, который она построила со своим мужем Николаем после возвращения с Колымы. Дом этот они соорудили на половине земельного участка моего деда.

Во время этих летних приездов я уже осознанно воспринимал другой мир, совершенно не похожий на тбилисский — другие люди, другие обычаи, другая природа, другие оценки.

За эти тихорецкие месяцы я научился плавать, переплывал туда и обратно пруд, сооружённый на месте Козловой балки, шириной не менее 100 метров. Здесь приохотился к рыбалке удочкой на речке Челбас недалеко от Тихорецка, причём так овладел этим искусством, что местные мальчишки завидовали моей рыбацкой добыче.

Здесь, в Тихорецке, я научился ездить на велосипеде. Здесь узнал, что между мальчишками и девчонками могут быть отношения совершенно иные, не как в Тбилиси, где до 1954 года мальчики и девочки даже учились в разных школах — женских и мужских. Узнал я и что такое обеспечивать себя и свою семью пропитанием, и на это обеспечение шло всё, помимо официальной, как правило, мизерной зарплаты: от жмени зерна, навеянного из скирды соломы, оставленной на полях комбайнами, до мешка травы, надёрганной для коз или кроликов в лесопосадке.

Среди сверстников в Тихорецке я пользовался популярностью. Во-первых, потому что не был похож на них, во-вторых, я знал и умел много такого, о чём они не подозревали (и это было взаимным). Чего только стоили граммофонные пластинки, исполненные на рентгеновских снимках, с музыкой всяких «буги-вуги», которые я привозил в Тихорецк. Я делился с ними своими познаниями, много рассказывал. В-третьих, место, где стоял дом деда, на углу двух улиц (Грицанова и Ленинградской) было очень уютным — травка, лавочка, кусты и деревья — привлекало мальчишек и девчонок, а я на правах хозяина, естественно, был в центре внимания. Практически все вечера проводились на этом месте: шутки, рассказы, смех, игры, объяснения в любви (было и такое). Кстати, в любви объяснялись девчонки, которые, в отличие от тбилисских, были открытыми, раскованными, но не допускали никаких вольностей, даже в шутку. И были они, на мой взгляд, гораздо красивее тбилисских и, если можно так выразиться, по-деревенски здоровее. До сих пор из их числа помню Надю Починок, Римму Кириллову, Люду Белову и многих других девчонок.

Как уже было сказано, в Тихорецке я научился ездить на велосипеде, и произошло это в один из первых моих самостоятельных приездов. Велосипеды практически были единственным транспортом в Тихорецке. Автобусы ходили очень редко и только по центральной улице. Поэтому в каждом доме имелся велосипед, а то и не один. Нередко на улицах я видел у людей немецкие и польские велосипеды, брошенные фашистами при отступлении. На велосипедах ездили сами, возили дрова, корм скоту, разные вещи. Автомашин в личной собственности до 80-х годов почти ни у кого не было. Поэтому велосипед да ещё двухколёсная тачка были в каждом дворе — это всё транспортное богатство людей.

Все дни в Тихорецке я проводил, катаясь на велосипедах то с ровесником Колькой Безверховым (сыном сестры мужа моей тёти Дуси), то с Емельяном Осиповичем Бурыкиным (старичком, мужем Раисы Александровны — мачехи моей матери). С ним я объездил всю округу километров на сорок, посещал его и Раисы Александровны родственников, в основном проживающих на хуторах. Жили эти родственники по-разному: кто в полной нищете, а кто в полном изобилии за счёт своего натурального хозяйства, где приходилось им трудиться с утра до ночи. Но, так или иначе, без подарков мы от них не уезжали, тем более что и сами всегда что-нибудь им привозили. Поэтому в одних домах с нами делили последнюю корку хлеба, в других изобильно кормили. Помню, в одном хуторе (по трассе в сторону города Армавира) перед нами хозяйка поставила огромную кастрюлю только что сваренного мясного борща и целый, толстющий, только что испеченный ею каравай белого хлеба и неосторожно предложила нам самим наливать себе борщ и нарезать хлеб, а сама побежала за мужем, с которым мы не были знакомы, но которого Бурыкину надо было повидать. Вернувшаяся минут через сорок хозяйка застала почти пустую кастрюлю и маленький кусочек каравая. Надо было видеть её вытаращенные глаза! А объяснялось всё просто. Во-первых, было очень вкусно, во-вторых, мы после 40-километрового пути на велосипедах были чрезвычайно голодны и за разговором не заметили, как всё съели. Обратно мы ехали до глубокой ночи, потому что не было сил крутить педали.

Кстати, в 50-х годах Тихорецк был маленьким городишкой с кирпичными домами вдоль главной улицы, идущей почти по прямой линии от вокзала в степь, к трассе, — так называли автомагистраль от Ростова в сторону Кавказа. Вся остальная территория была застроена в основном саманными и деревянными домиками по кварталам в виде квадратов. Середины главных улиц по всей длине были засажены деревьями. Эти зелёные полосы трудно было назвать городскими аллеями, так как за ними никто не ухаживал, но тихоречане любили отдыхать в тени их листвы, пить пиво, играть в карты.

В Тихорецке мне нравилось ходить на базар, который функционировал все дни недели, но в выходные дни он превращался в «Сорочинскую ярмарку», куда съезжались продавцы и покупатели со всей округи. Торговали всем: и продуктами, и скотом, и птицей, и вещами. Очень я любил базарные пряники — такие удлинённой формы, мягкие и тягучие и чем-то напоминающие восточную сладость нугу.

В выходные дни на базаре торговали и все наши соседи, и моя родня: тётки — фруктами из своих садов, а дед — сделанными им вручную рубанками, фуганками и прочим столярным и слесарным инструментом. Соседи торговали сшитыми ими тапочками. Но, торгуя, все они постоянно вертели головами, высматривая каких-то, так никогда мной и не увиденных, «фининспекторов».

Видимо, так называли тогда людей, которых теперь именуют налоговиками.

Кажется, только в 60-е годы началась застройка пятиэтажными домами одной из окраин города, которую впоследствии окрестили Черёмушками. Заселён был Тихорецк в основном русскими и украинцами, или, как они называли друг друга, кацапами и хохлами. Редко встречались армяне и кочующие цыгане. Но в период горбачёвской перестройки и удавшегося для США и НАТО развала СССР — с помощью партийной предательской верхушки во главе с Горбачёвым и Ельциным — Тихорецк стал местом «вавилонского столпотворения». Его заполонили месхетинские турки, карабахские армяне, осетины, абхазцы, азербайджанцы, оседлые цыгане, и все они стали или скупать недвижимость, или просто захватывать всё, что можно, вселяясь в оставленные без присмотра дома; они подмяли под себя торговлю, понастроили всевозможных лавок, стали наводить свои порядки, покупать должности в учреждениях — одним словом, становились хозяевами положения в городе.

В 1958 году, после окончания благодатного для меня тихорецкого периода, я поступил работать на тбилисскую обувную фабрику. Но и до этого, и после — во время летних отпусков — я приезжал в Тихорецк. Тогда ещё была жива тётя Дуся. И каждый раз, когда я слышу песенку «На Тихорецкую состав отправится…» (в исполнении А. Пугачёвой из кинофильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром»), то с тоской вспоминаю этот городок, и передо мной почему-то всегда встаёт картина: я и провожавшая меня тётя Дуся в ночной тишине, прерываемой паровозными гудками, при тусклом свете лампочек почти пустого вокзала, и терпеливое ожидание нами всегда опаздывающего тбилисского поезда. И каждый раз нам долго приходилось колотить кулаками по железным дверям вагона, чтобы разбудить проводника, который, ругаясь, неохотно впускал меня в вагон и непременно указывал на верхнюю полку, хотя билет у меня, как правило, был на нечётное нижнее место.

Научившись ездить на велосипеде, я буквально не слезал с него до самого призыва в армию. Велосипед стал моей страстью.

И если первый велик мне купила мать, то последующие — а их было за этот период не менее десяти штук, от простого дорожного до трекового гоночного и мотовелосипеда, — я покупал сам или обменивал на что-нибудь. На мотовелосипеде я ухитрялся добираться аж до Коджори. Правда, на самых крутых участках приходилось катить велосипед руками.

Из таких же любителей велосипедов, как и я, сама собой сложилась компания, в которой я занимал лидирующее положение, так как, во-первых, лучше меня никто велосипеда не знал, а поэтому я позволял себе консультировать других и давать им советы; во-вторых, в отличие от других я имел заработок и мог себе позволить определённый велосипедный, как сейчас говорят, тюнинг, чему мальчишки весьма и весьма завидовали.

Пользуясь своим велосипедным авторитетом, я намечал места посещения, разрабатывал маршруты наших групповых выездов, как в самом Тбилиси так и за его пределами. Так, мы не раз, группой из десяти-пятнадцати велосипедов, посещали ближайшие достопримечательности, например города Мцхета, Рустави, а круиз вдоль берега Тбилисского моря, от его восточной крайней точки до западной границы и обратно домой через город был нашим любимым маршрутом. Обратный путь пролегал почти через весь Тбилиси с северо-запада на юго-восток. Своим появлением на оживлённых улицах города мы нередко вызывали переполох среди прочих участников уличного движения, нарушали его ритм и частенько сами становились участниками различных происшествий. Несколько раз нас сбивали машинами, а наши велосипеды, в том числе однажды и мой, просто размазывались по асфальту. Но, слава богу, ни разу никто из нас серьёзно физически не пострадал.

Другим моим по-настоящему серьёзным увлечением была спортивная гребля на байдарке. В Тбилиси была только одна байдарочная команда при каком-то водном клубе в самом центре города, на набережной Куры, в районе одного из причалов. Привёл меня, шестиклассника, туда школьный физрук, познакомил с тренером, который сразу же посадил меня на байдарку (без страховой рамы), чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Но я, ничего не подозревая, тут же, хоть и неумело, замахал веслом, и меня пришлось ловить и буксировать к берегу, так как, чтобы делать манёвры на спортивной байдарке, да ещё на быстром течении реки, между двумя высокими бетонными стенками набережной, надо было учиться. Меня сразу же зачислили в команду, в группу новичков. И только после этого я узнал, что далеко не каждый новичок, усевшись впервые на байдарку, мог оторваться от причала из-за страха и не каждый оторвавшийся от причала мог удержать равновесие в байдарке и не перевернуться вместе с ней. Были и такие, которые так и не смогли преодолеть свой страх. Но надо признаться, что больших успехов в гребле я не достиг, кроме нескольких незначительных побед в гонках среди своих. Меня ни разу не включали в команду для соревнований междугороднего или межреспубликанского значения. Но я не обижался, так как довольно трезво оценивал свои способности в сравнении с другими членами нашей команды.

Время от времени я пытался заняться и другими видами спорта, в частности баскетболом, штангой, боксом, парашютом. Но штанга и бокс меня не увлекли, для баскетбола я ростом не вышел, а парашютный спорт для меня начался и закончился одним теоретическим занятием, после которого тренер исчез, и больше мы его не видели.