Что помнят друзья

Что помнят друзья

Фрагмент третий

Я слушаю рассказ актрисы МХАТа Софьи Станиславовны Пилявской. Мы знаем эту талантливую актрису, эту красивую женщину с породистым лицом и светлыми зеленоватыми глазами, устремленными на вас так, словно она видит сквозь вас.

За ее рассказом о Вишневском развертывалась в памяти моей богатая картина расцвета Художественного театра, на фоне которой она сама как представитель русского сценического искусства и Александр Александрович как один из корифеев русской медицины выступали так рельефно, что для меня это было истинной радостью. Потому я не смею прерывать ее рассказа своими комментариями. Вот он, этот рассказ:

«…Ему никогда не надо было ничего объяснять — он все понимал с полуслова, многолетний, верный друг мой, Александр Александрович, к которому я приходила с радостями и горестями, каждый раз обогащаясь и переполняясь благодарностью просто за эту драгоценную дружбу.

Все было при нем, при Вишневском: блистательный хирург, крупный ученый, общественный деятель, остроумный собеседник и добрый, очень добрый человек. Общаться с ним было по-человечески просто. Причиной этому была как раз умная доброта его, которая пронизывала все его достоинства и недостатки и осталась в ореоле памяти о нем. Добра было сделано им бесконечно много!

Если начать по порядку, то это было в 1938 году, Александр Александрович в минуты шутливого настроения всегда говорил, что его связь с большим искусством и мастерами Художественного театра началась с домработницы актеров МХАТа Дорохиных, у которой было тяжелое заболевание ноги. И однажды доктор Иверов, постоянно лечивший семью Дорохиных, привез к ним стройного молодого черноволосого человека в очках, одетого в серый костюм.

Пока мы представлялись друг другу, все было весело и просто, но когда Вишневский стал осматривать ногу больной, то сразу преобразился, стал как-то взрослее и строже.

— Ну что ж, придется забрать ее к нам в клинику. Дело серьезное…

Как мы потом узнали, это была флегмона, и Александру Александровичу пришлось трижды оперировать, чтобы спасти ногу.

С этой истории и началась наша дружба с Вишневскими.

В этом же году отмечался сорокалетний юбилей МХАТа. Александр Александрович с Варварой Аркадьевной были гостями и сидели в первом ряду.

Вишневские стали часто бывать у нас, мы очень сдружились. Вскоре началась война с Финляндией, и Александр Александрович ушел на фронт.

Однажды отец его, Александр Васильевич, в страшной тревоге сообщил нам, что сын пропал без вести. Помню, что Александр Васильевич обращался к Ворошилову, прося узнать, где сын, но все оказалось безрезультатно. Не было никаких следов, и довольно долго.

Александр Александрович объявился много позже и внезапно. Оказывается, он попал в окружение.

А пока он отсутствовал, у него родился сын Саша. Мальчик рос уже в годы Отечественной войны, и я помню, как, заехав домой с фронта в 1941 году, Александр Александрович, в восторге сверкая улыбкой, рассказывал, как он вбежал во двор и, увидев группу маленьких ребятишек, подбежал к какой-то белокурой девочке и спросил: «Ты чья, девочка?» А девочка ответила басом: «Я не девочка, я мальчик — Саша Вишневский». Так он познакомился с собственным сыном.

Накануне войны я попала к Александру Александровичу на операционный стол. А было это так. У меня обнаружили аппендицит двадцатилетней давности, изредка дававший приступы. Однажды такой приступ начался во время спектакля «Воскресение», где я играла Мариет. Туго затянутая в корсет, я вышла на сцену, села на стул, а встать уже не могла. В полуобморочном состоянии меня увел со сцены Ершов, игравший Нехлюдова.

Меня тут же отправили домой, где уже ждал Александр Александрович, которого попросил приехать мой муж.

Александр Александрович обследовал меня и заявил, что «момент пропущен, оперировать надо было давно, показаться надо было давно, а теперь придется ждать, пока приступ кончится».

И я продолжала играть в спектаклях, пока однажды на репетиции «Кремлевских курантов» Леонидов, ведший эту репетицию, вдруг увидел, как я корчусь от боли в животе, и сразу же отправил меня домой. Вот муж отвез меня прямо в клинику на Большую Серпуховку. Было это 6 ноября 1940 года. Увидев нас обоих, Александр Александрович все понял, снял с меня пальто, бросил его на руки мужа со словами: «А ты иди, иди! И чтоб больше я тебя здесь не видел!» — сдал меня на руки сестре, приказав отвести меня вниз и переодеть во все больничное.

Ну тогда я была наружностью вроде бы «ничего себе девушка», но мне выдали бумазейные мужские кальсоны с пуговицей на животе и завязками на щиколотках, полосатую кофту, и в таком виде нянечка повезла меня в лифте на третий этаж.

Вышли мы из лифта, а нам навстречу Александр Александрович. Надо было видеть выражение его лица, когда он меня узнал!

— Это что такое?.. Уведи ее, — объявил он, — уведи немедленно, и чтоб она в таком виде не появлялась… И дай ей самый лучший халат!

Так впервые я выступила в роли пациентки. К вечеру освоилась, осмотрелась и пошла в кабинет Вишневского — обольщать его, чтоб не держал меня четыре дня лишних (это ведь были ноябрьские торжества), а, не откладывая, оперировал меня на следующий день — шестого утром.

—_: Вот ведь вы вроде умная женщина, а говорите глупости! — начал было он отбиваться от меня, но потом все же сдался — я сумела уломать его.

Выходя из кабинета, я достала из кармана «самого лучшего» халата коробку папирос. Александр Александрович заметил это и сказал:

— Ну, надеюсь, здесь-то вы курить не будете?

Я поспешила заверить его, что курить не стану, и от растерянности задала идиотский вопрос:

— Скажите, а сколько времени займет эта операция?

Александр Александрович посмотрел на меня с сожалением:

— А ведь я действительно считал вас умницей, и вдруг такой вопрос. Ну хорошо, представьте себе, что у вас есть шкатулка для рукоделия, иголки, нитки там, пуговицы… Можно приоткрыть шкатулку и вытащить наугад что попало. А обстоятельный человек снимет крышку, пороется и вытащит то, что ему надо, и все остальное уложит обратно в порядке, закроет шкатулку, поставит на место. Понятно вам?..

Выслушав это нравоучение, я поблагодарила своего ментора и в некотором смятении выскочила из кабинета. Завернув за угол, юркнула в уборную, чтоб срочно выкурить папиросу. Затянувшись, я вдруг почувствовала, что куда-то плыву, плыву… Поняв, что теряю сознание, чтобы не упасть на пол уборной, вывалилась за дверь в коридор и тут же рухнула.

Очнулась я в палате. Возле кровати моей стоял Александр Александрович. Увидев, что я пришла в себя, он отчеканил:

— И вы еще требуете, чтоб я оперировал вас утром?

— Да. — Я старалась говорить как можно тверже. — И вы меня оперируйте завтра утром. Потому что по серьезному поводу я в обморок не падаю, только по пустякам могу… вот так пошуметь сдуру!.. Я ведь волевая. — Видимо, Александр Александрович мне поверил, потому что утром он сделал операцию.

Аппендикс оказался приросшим, начиналось какое-то осложнение, пришлось повозиться, но все сошло благополучно. Во время операции Александр Александрович разговаривал со мной и очень деликатно предупреждал: — А вот сейчас будет больно, потерпите… Ну как? Больно?..

— Угу… — мычу я в ответ.

— Скажите, пожалуйста, какая кокетка!.. Прекрасно. Я-то боялся, что артистки — истерички! Оказывается, ничуть! — шутил Александр Александрович.

В том же 1940 году мы попросили у Александра Александровича разрешения присутствовать на какой-нибудь из операций, поскольку в нашем театре ставили «Платона Кречета» Корнейчука. Александр Александрович разрешил, но предупреждал, что не все могут вынести этого зрелища. Операция была очень кровавая и страшная — запущенный рак груди у пожилой женщины. Вишневский делал ее сам. И получилось так, что всех наших мужчин — Добронравова, Грибкова, Малолеткова и моего мужа — пришлось вывести, остались только мы, женщины.

Меня поразило главным образом то, что Вишневский очень ласково и даже весело разговаривал с больной, и она отвечала ему. И как же он сделал эту операцию! Чисто, виртуозно, тонко, я бы сказала, элегантно. Вокруг его рук не было ни пятнышка, только концы пальцев были в крови. И именно потому, что операция была сделана так мастерски изящно, — страшно нам не было.

Тесная семейная дружба наша началась в сороковом году. В эту зиму мы часто виделись, бывали друг у друга в гостях, а когда началась война, Александр Александрович заезжал к нам с фронта, пока нас не эвакуировали. В своем «Дневнике хирурга» 3 сентября 1941 года Александр Александрович записал такие строчки: «…Вечером решил навестить Дорохина и Пилявскую. Оба они — молодое поколение актеров Художественного театра, и я очень любил бывать у них. Увы, выяснилось, что они куда-то уехали. Грустно. Вернулся домой и лег спать».

Мы не виделись всю войну. Теперь об этом странно вспоминать. Наверно, у каждого из нас эти пять лет военного времени вырваны из личной жизни.

Итак, мы не виделись всю войну, а Вишневский закончил войну еще только через год после нашей победы. Он позвонил неожиданно в начале 1946 года и тут же приехал к нам.

Помню уже 1948 год, когда Вишневский стал, что называется, «лейб-хирургом» нашего театра. Мы, мхатовцы, обожали его, и скольких он у нас «резал», «штопал», «перекраивал», выправлял. Сколько было застольных бесед, сколько веселья, ухаживаний и увлечений!

Однажды, я помню, зашла к Лабзиной в кухню после какого-то званого обеда и вижу: по сторонам кухонного стола сидят Александр Александрович и Виктор Яковлевич Станицын. И что же? Оба под хмельком и плачут горючими слезами, глядя друг на друга. Спрашиваю, что случилось.

— А мы без женского общества сейчас только и можем свободно поговорить.

Оказалось, что вспомнили оба, как Вишневский спасал Станицына на операционном столе.

— Ты понимаешь, Зося, — говорил Вишневский, утирая слезы, — он же страшно толстый, а аппендицит был запущен. Как сквозь жиры до него добраться? И вот стою я над ним и думаю: что делать? А перед глазами у меня: чайка на занавесе, траурная рамка, Станицын в гробу, а резал его кто? — Вишневский!..

В день 50-летия юбилея нашего театра Александра Васильевича Вишневского, Николая Семеновича Голованова и Антонину Васильевну Нежданову награждали нашим скромным орденом «Чайки». Ольга Леонардовна Книппер прикалывала им эти ордена.

И как же волновался Александр Васильевич, когда держал ответную речь! У него дрожали губы, и он долго не мог начать говорить. Так серьезно он оценивал нашу скромную награду. И было это незадолго до его смерти…

А через десять лет, в 60-летний юбилей МХАТа, орден «Чайки» получали Александр Александрович Вишневский и Борис Александрович Петров.

Помню, как наши «лейб-медики» сидели на сцене театра. Александр Александрович в штатском сером костюме, без регалий, смущенный, скромный. Помню, как он, растерявшись в необычной обстановке, торопливо кланялся на аплодисменты, которые неслись из переполненного зала, когда Ольга Леонардовна прикалывала орден теперь уже ему. Александр Александрович был вхож в ее дом. И если Петрова Ольга Леонардовна называла «крикуном», то Александра Александровича — «шармером», она очень любила его и верила ему.

У Ольги Леонардовны Книппер мы часто бывали, и непременно на новогодних встречах. Во время встречи в этом доме Нового, 1944 года, у меня случилось большое горе. Умер скоропостижно мой муж, и это было так страшно, что лучше не вспоминать… Александр Александрович, узнав об этом, приехал ко мне первого января откуда-то с охоты.

Он вошел, молча сел против меня и долго сидел в раздумье. Кто-то из друзей стал просить его как-то вывести меня из состояния ужасного отчаяния, почти прострации. Но он сказал: «Оставьте ее в покое. Не трогайте…»

Он приехал через некоторое время еще раз, чтоб сказать мне: «Если тебе когда-нибудь, в любое время, по любому поводу понадобится моя помощь — зови меня!»

И с этого времени он как-то очень властно стал опекать меня. Он прямо-таки командовал мною, проверял мое здоровье, заставлял делать анализы, клал в клинику, если находил нужным провести курс лечения, отправлял в санатории, и я верила ему беззаветно. И всегда гордилась его дружбой и заботой.

Бывало так — Александр Александрович извещал меня по телефону, что для меня есть путевка с такого-то времени, чтоб учла, это в своих планах.

Однажды вот так по его распоряжению я оказалась в санатории в Архангельском. Летним утром уселась где-то на террасе в шезлонге почитать. Вдруг вижу — по парку бегают девушки в фартучках и форменных платьицах и кого-то разыскивают. Одна из них налетела на меня:

— Господи!.. Да вот же вы! А мы вас разыскиваем целый час. Генерал приехал и приглашает вас к нему на завтрак. — И повели меня какими-то коридорами, и попала я в гостиную генерала, где сидел Вишневский с флотским капитаном первого ранга, тоже хирургом.

Помню, что это был чудесный завтрак — с шутками, веселыми историями. А потом Вишневский вдруг посерьезнел и рассказал, что его жена, Лидия Александровна, сильно повредила ногу в том месте, где у нее давно уже был тромб.

— Я уговаривал ее лечь в клинику на операцию, а она не хочет. Говорит, вот съездим на море, отдохнешь и сделаешь мне операцию…

Одно из дорогих моих воспоминаний о Вишневском связано с его подарком. Это было в 1968 году. Он вытащил из ящика стола свою книгу «Дневник хирурга», недавно вышедшую из печати, и вручил мне с надписью: «Дорогой Зосе Пилявской, которую я любил, люблю и буду любить вечно!»

С начала семидесятых годов Александр Александрович стал заметно хуже себя чувствовать. Я продолжала навещать его, и однажды здесь, в столовой, он, который никогда ни на что не жаловался, вдруг взмолился:

— Могу же я хоть один раз в жизни заболеть?

И это было настолько неожиданно для всех, что мы тут же начали его уверять, что, конечно, надо же и ему когда-то позаботиться о своем собственном здоровье.

А это было необходимо — Александр Александрович все слабел, и все чаще ему приходилось ложиться в постель. Видеться теперь мы стали реже. И когда однажды мы ждали его с Ниной в гости, он вдруг заплакал и сказал, что в таком виде никуда пойти не может. Это был уже явный симптом тяжелой болезни…

В последний раз я видела его 7 ноября 1975 года. Я сама напросилась навестить его. Он уже не вставал с кровати. Помню его какого-то помолодевшего, полулежащего на высоких подушках. Был он даже оживлен, улыбался детям, Саше и Маше, приехавшим со всеми их семействами поздравить его с праздником. Я вошла и сказала: «Ну а поцеловать-то вас можно, ваше превосходительство?» Он улыбнулся своей нежной улыбкой: «Ну конечно, можно!» И когда я наклонилась над мим, он взял мою руку и сам несколько раз провел моей ладонью по своему лицу…

Я шла домой и знала, что видела его в последний раз, и он со мной попрощался. На следующий день, 8 ноября, к вечеру его увезли в институт. И вскоре он скончался.

Память об этом прекрасном человеке для меня священна».