ГЛАВА XI
ГЛАВА XI
Ташкент. Старый и новый город. Быт и колорит города. Цирк. Первый дебют акробатов братьев Альперовых. Смерть бабки. Встреча с Максом Высокинским. Ярмарка в Ташкенте. Цирк Фарруха. Рассказы о цирке эмира бухарского. Придворные артисты, клоуны Тимченко и Фердинандо. Обваренные кипятком министры. Узбекские артисты. Самарканд. Уход от Соболевского с векселями. Контракт с Труцци на зимний сезон в Москву. Отъезд матери и сестер. Красноводск. Баку. Контракт на месяц с Никитиным на Нижегородскую ярмарку. Астрахань. Две недели работы в Царицыне. Сад «Конкордия». На пароходе «Ксения». Соединение с труппой Никитиных. Нижегородская ярмарка. Москва.
От Самары до Ташкента мы ехали пять дней. В Ташкенте было тепло, Ташкент делился на два города: старый и новый. Старый город был окружен канавами — арыками. Быстротекущая вода этого своеобразного водопровода охлаждала в жаркие дни прохожих, в арыках же мыли пищевые продукты и стирали белье. Эту же воду ташкентцы пили. В новом городе бросалась в глаза смесь европейскоих с местным. Вперемежку шли лавочки узбеков и русских. Торгуя фруктами, рисом и красным товаром, местные торговцы тут же на тротуаре варили себе плов.
Узбеки были доверчивы, простодушны и терпели много обид и притеснений от русской администрации. Русская администрация относилась к ним со снисходительным презрением. Жизнь в Ташкенте была очень дорогая. Дешевы были только дичь и фрукты: и тем, и другим Ташкент изобиловал. Помню, мы, дети, объедались особым сортом груш, очень крупных и таких сочных, что от одной груши можно было набрать полстакана соку. Узбеки питались пловом из курдючной баранины, варили его около своих лавочек на угольях, ели руками и после еды мыли руки и рот в ближайшем арыке. Мы жили как раз против базара и могли наблюдать за жизнью, столь необычной для нас.
Цирк окружен был большим двором. Крыша у цирка была железная, а стены низкие глиняные. Уборные обиты войлоком и кошмой, чтобы предохранить артистов от скорпионов. Скорпионами нас очень пугали. Мать, испуганная рассказами об укусах, тщательно следила за нашими(кроватями. На базаре постоянно можно было видеть следующую картину: сидит узбек с ведром, полным горящих угольев, встает, говорит что-то на своем языке, обходит публику с бубном. Ему в бубен бросают деньги. Он пересчитывает их, делает из горящих угольев огненное кольцо, вынимает из тыквенной коробочки палочкой двух-трех скорпионов и пускает их в кольцо. Вокруг кольца со скорпионами собирается толпа зевак. Если подходит русский, ему всегда с некоторой опаской уступают место. Скорпионы ползают по кругу, подползают к раскаленным угольям и ползут обратно, а узбек палочкой сдвигает уголья, делая круг все уже и уже. Скорпионы, видя, что выхода нет, убивают себя, жаля хвостами в голову. Тут же идет бойкая торговля деревянным маслом, настоенным на скорпионах. Маслом этим успешно лечили скорпионовые укусы.
Интересно было наблюдать узбеков во время национальной игры в пустыре за цирком. Игра была очень незамысловатая. Чертили на земле круг. В круг (в зависимости от состояния кошельков играющих) клали серебряные или медные узбекские монеты. Иногда это бывала таньга (наш пятиалтынный) или пуля (мелкая медная монета в четверть копейки). Играющих всегда собиралось много, человек до двадцати. У всех были свинчатки. Игра состояла в том, чтобы свинчаткой выбить деньги из круга.
Кто сколько выбьет, тот столько и получит. Мы наблюдали за игрой из конюшни и видели, до какого азарта доходили играющие. Игра сопровождалась выкриками (Иок… Иок…), ударами кулаком в грудь, сверканьем глаз.
Цирк наш посещался узбеками только по пятницам. Наибольший успех имели женские номера.
9 марта мы с Костей первый раз выступили с самостоятельным, акробатическим номером. В этот день мы начали тяжелое поприще циркового артиста. Помню хорошо наши приготовления. Наше волнение. Мать так волновалась, что не могла присутствовать на представлении и ходила вокруг цирка, пака мы не отработали нашего номера. Отец записал: «Знаменательный день для нашего семейства. Первый дебют Мити и Кости. Лично я не берусь судить, но, по отзываем всей труппы, можно ждать от мальчиков своевременный толк. Номер прошел с ошибками, но за скоростью трюков это было почти незаметно. Оба очень нервничали и потому скоро лишились воздуха, особенно Костя».
Сначала мы участвовали только в дневных представлениях, потом нас поставили и на вечернюю афишу. Так незаметно мы стали втягиваться в цирковую работу.
В Ташкенте отец пригласил к нам репетитора-студента. Студент занимался с нами грамотой. Побывали мы с отцом не раз, и в старом городе. Это был своеобразный, не тронутый европейской культурой город. Богат пестротою расцветки был базар. Текучесть быстрой речи, узость улиц, блеск на солнце шитых золотом тюбетеек и вышитых серебром халатов создавали сказочное впечатление, несмотря на то, что грязь всюду была непролазная. Удивляли нас тамошний быт и обычаи. Идешь по базару и видишь: сидит узбек, торгует, а время полдень — пора обедать. Узбек снимает с себя платок, которым подпоясан халат, вешает его на веревочку перед дверью в свою лавочку, снимает халат, складывает его, снимает второй платок, закрывает им товар, а сверху на платок кладет свою тюбетейку. Лавочка закрыта, — торговец идет в чайхане покурить трубку или пообедать, или выпить кок-чай с особым запахом. В жаркие дни особенно много поедали они местного мороженого — снега, политого медом.
Любопытны были нищие с птицами. Держишь в руках монетку, маленькая птичка подлетит, вынет у тебя из пальцев мотету и отнесет ее нищему, затем сейчас же летит обратно за другой монетой.
Так птица собирает для своего хозяина милостыню.
Интересна была стража в старом городе. На стражниках-умзбеках мундиры времен Скобелева, одеты они неряшливо, часто босы. На спине ружья времен чуть ли не екатерининских. Стража эта составляла, войско эмира бухарского.
14 марта пришло письмо с известием о смерти бабки, матери отца. Отец очень любил мать. В записной книжке он отмечает: «Несчастный день в моей жизни. Получил письмо с траурным извещением о кончине 28 февраля дорогой, незабвенной нашей старушки-матери. Редко, когда так грустно проводил антре, как сегодня. Из всех стараний замаскировать свое грустное настроение ничего не вышло. Прямо всю душу выматывает. Какое тут антре в голову полезет».
В Ташкенте же произошло и радостное событие в жизни отца: он встретил своего учителя и друга Макса Высокинского. Из рассказов Макса мы узнали, что за время их разлуки он пережил многое. Пробовал держать свой цирк и кончил тем, что скопил денег и открыл, как тогда говорили, синематограф. С этим синематографом он разъезжал по Закаспийскому краю. Макс часто приходил к нам в гости и произвел на меня чарующее впечатление.
Никогда не забуду, как взволнован он был, когда первый раз попал к нам в цирк. Мы сидели с ним в ложе, он дрожал, следя за программой, а когда вышли на арену отец и Бернардо, на его глазах были слезы. В антракте он. пошел к отцу в уборную, хвалил его, расцеловал и заплакал: «Ай да Сережа! Куда уж мне. Вот здорово!»
Говорил, что такого состава труппы он не видел, да и не мечтал, чтобы цирк мог так пойти вперед. Искренности его мы могли поверить, так как был он человек прямой. Большинство артистов труппы попрежнему было от Чинизелли. Несмотря на это, цирк был наполовину пуст. Макс объявил, что сейчас время неудачное, что если бы такая труппа работала в Ташкенте в августе и сентябре, то все представления шли бы с аншлагом. Он по собственному опыту знал, что, после пасхи надо два месяца отдыхать и никуда с кино не ездить, так как сборов все равно не будет. Сам он работал в Ташкенте каждый год только три первых пасхальных дня. В эти дни он давал до пятнадцати сеансов по сорок пять минут каждый с перерывами в пятнадцать минут.
Макс советовал непременно построить цирк на ярмарке. Это была большая ярмарка края, продолжалась она всего три дня. На ней, обычно работало штук десять балаганов и три-четыре цирка. Макс говорил, что, построив цирк на ярмарке, надо давать сеансовые представления.
Соболевский его не послушал, и сам потом горько жалел об этом, когда увидел колоссальность ярмарки и успешность работы на ней балаганов и цирков.
Ярмарка действительно была грандиозная. Площадь ярмарки, находившуюся за городом, нельзя было окинуть взглядом. Казалось, ей нет конца. Повсюду стояли груженые товарами арбы, запряженные мелкими туркестанскими лошадьми, ослами, верблюдами. Скот стоял целыми гуртами. Хлопок, ковры, материи, фрукты — все шло вперемежку. Ковры расстилались прямо на земле; по ним проходили лошади и люди. Это делалось для того, чтобы сбить с ковров лишний ворс. Уверяли, что тогда ковры ценятся дороже.
Рядами шли на ярмарке чай-хане, увешанные клетками с перепелками. Здесь можно было увидеть бои перепелок. Хозяин одной перепелки предлагал другому хозяину побиться с его перепелочкой. Хозяева вытаскивали птиц из рукавов, и начинался перепелиный бой.
Эта ярмарка ничем не напоминала Нижегородскую. Всего много, все навалено на земле, желтеет тыквенная посуда, рябит в глазах от пестрых халатов. Яркость тканей, ковров, струящийся говор, сверкание золотого и серебряного шитья создавали незабываемую красочную картину.
Макс оказался прав, на ярмарке было несколько посредственных русских балаганов и работало три цирка. Цирки давали до десяти представлений в день, каждый раз они бывали переполнены публикой, приехавшей на ярмарку. Большим успехом пользовался цирк Фарруха. Цирки Юпатова и Винокурова были менее интересны. При цирке Фарруха был зверинец, очень неважный по подбору зверей, но в программах стояло: «Гастроли Альпера и Пашеты Фаррух». Гастролерами были сын Фарруха и его ученица. Они входили в клетку одновременно и заставляли лъвов проделывать разные номера и строиться группами.
В других цирках программа состояла из довольно слабых номеров. Материально же они работали удачно, и артисты их подсмеивались над нами, когда встречали нас иа ярмарке.
Во всех трех цирках были женские хоры. Хор состоял из двадцати — двадцати пяти женщин неопределенных профессий и двух-трех солисток. Солистки занимались с хором. После окончания своего номера хористки выходили на раус и заманивали публику разговорами и кокетством. Потом из хористок выбирался хор для эмира бухарского, — конечно, выбирали тех, кто был покрасивее.
Узбеки охотно шли в цирк, брали билеты на три-четыре представления подряд. Посещали цирк и местные женщины. Приходили они под покрывалами. За все время моего пребывания и Ташкенте я не видел тамошней женщины с открытым лицом.
На ярмарочной площади выступали канатоходцы. Между высокими шестами протянуты были канаты, и артисты ходили прямо над головами публики. После номера собирали деньги в поднос или тюбетейку.
Ярмарка жила оживленною жизнью, а в городе чувствовалась прежняя спячка. Из особенностей старого города надо отметить еще работу парикмахерских. Местный парикмахер в течение получаса втирал в лицо и голову посетителя мыло, предварительно растирая его на ладони с какой-то глиной. Во время работы парикмахер непрерывно пел песни, возбуждающие смех окружающих. Как мы потом узнали, песни эти были нецензурного содержания. Заработок парикмахера и посещаемость его парикмахерской зависели от его уменья остроумно преподносить эти песни своим посетителям. Когда корни волос от втирания делались мягкими, парикмахер брал полукруглый нож и быстро начинал брить им. С одного раза он так чисто и ловко обривал, что получался голый череп. Отец утверждал, что его нигде не брили так хорошо, и все наши артисты ездили бриться в старый город.
Через месяц по окончании ярмарки артистов цирка обычно приглашали к эмиру бухарскому. Ехали директора Юпатов или Фаррух. Везли они женские номера и обязательно женский хор. Возвращались они оттуда с деньгами, подарками, богатыми халатами. По их рассказам, там происходило много мерзкого. Эмир приглашал к себе женщин без мужчин. Происходило у него так называемое «чаепитие». Тем, кто не соглашался итти к нему, подавали арбу. Арба означала приказание уехать из Бухары, причем уезжавшего везли не по дорогам, а умышленно по неровному месту, чтобы вытрясти из него дорогой всю душу. Артисты, не желавшие брать с собою к эмиру бухарскому своих жен, выходили из положения, привозя к нему под видом жен женщин вольного поведения. Женщины возвращались с деньгами и подарками, а мнимого мужа награждали халатами, орденами и звездой эмира бухарского.
У эмира были два придворных артиста-любимца: клоуны Тимченко и Фердинандо. Они говорили по-узбекски. Репертуар их был скабрезный. Эмир, по рассказам, особенно полюбил их после случая с самоваром. Передаю его так, как слышал от наших артистов.
По традиции в бухарском цирке в первом ряду сидели министры и ближайшие советники эмира. Эмир сидел в специально для него устроенной ложе. Обычно бывало так: что нравилось эмиру, то принималось и его двором. Смеялся эмир — смеялись и министры. На одном из представлений клоуны жонглировали кипящим самоваром, поставленным на палку с площадкой. Самовар был прикреплен к площадке крючками. Был в номере такой трюк: клоун, будто споткнувшись, валился с самоваров на публику, та в ужасе шарахалась от него. Самовар же оставался стоять на подставке, так как крепко держался на крючках. В тот вечер самовар был плохо закреплен на крючки, кипящий самовар упал прямо в ряды министров. Эмир, видя переполох среди своих приближенных, заливался смехом. Должны были, смеяться и министры, несмотря на то, что многие из них получили ожоги. Спасли их халаты, которых на каждом было по несколько штук, и головные уборы. Те же, которым кипятком обварило лицо и руки, корчились от боли, в то время как их владыка смеялся до слез.
Ярмарка в Ташкенте кончилась. Сборы в цирке стали хуже. Соболевский решил попытать счастья и сыграть в старом городе. Здесь цирк вмещал до десяти тысяч народу. Был он из земли, ряды поднимались амфитеатром, крыши не было. В цирке разносили чай, еду, курения. За вход взималась ничтожная плата, но после каждого номера артисты обходили публику с подносом и собирали деньги. Над входом в цирк на возвышении стояли два музыканта с длиннейшими трубами и зазывали публику. Звук у труб был необычайно громкий, и слышали его самые отдаленные кварталы.
Цирк, работавший под открытым небом без крыши, назывался «Орей-плац». Труппу решили на это представление выпустить смешанную. В первом отделении выступали узбекские канатоходцы и акробаты. Канатоходцы были чрезвычайно ловкие и поражали наших артистов своим мастерством. Акробаты же не шли дальше примитивной акробатики. В первом отделении был танец бачей. Вышло шесть накрашенных мальчиков в женских одеждах и под звуки узбекского оркестра начали медлительно двигаться по арене, чуть покачивая бедрами и передергивая плечами. Музыка постепенно убыстряла темп, переходя в буквально бешеный, и, когда танец достигал высшего напряжения, музыка опять становилась более медленной.
Представление было дневное, шло на солнцепеке. Наибольший успех выпал на долю бачей. Зрители прищелкивали языками, хлопали в ладоши и щедро бросали на поднос деньги.
По договору с узбекской труппой, Соболевский получил семьдесят процентов сбора, а узбекская труппа — тридцать.
Из программы нашего цирка даны были конные номера и номера партерного характера.
Вот запись отца по поводу этого представления: «Чудно-редкостное зрелище представляет из себя Орей-плац с тысячной толпой на крышах. Ввиду благоприятного результата завтра хотят попробовать сыграть еще раз».
На следующий день сильный дождь помешал представлению, и оно не состоялось.
В Ташкенте полицмейстер не разрешил отцу поставить на афишу: «Бернардо у экспроприаторов». Он потребовал, чтобы слово «экспроприатор» было заменено словом «разбойник».
Из записи отца видно также, что в городском саду в Ташкенте происходил благотворительный базар, на который полиция ухитрилась продать в одном только старом городе двадцать тысяч билетов.
12 мая цирк Соболевского закончил гастроли в Ташкенте и перекочевал в Самарканд. Поезд, в котором мы ехали, два раза по дороге останавливался, — через железнодорожное полотно сплошной массой ползли черепахи. Из окна вагона казалось, что все поле ожило и куда-то двинулось. Черепахи призводили впечатление оживших камней.
Самарканд выглядел гораздо красивее и живописнее Ташкента. Весъ город в тополях, много и другой зелени. Город изрезан арыками, и некоторые улицы так узки, что по ним ходишь, как по коридору.
Старый город расположен далеко от нового. В старом городе башня и могила Тамерлана. Оба здания покрыты мозаикой. Нам рассказывали, что с башни бросали заложников. Перед храмом много юродивых, которые производили жуткое впечатление.
Публика, которая посещала цирк, говорила, что такого цирка в Самарканде еще не было. Несмотря на это, сборы были слабые.
Артистам приходилось плохо, так как Соболевский выплачивал жалованье частями. Отцу же он был должен уже около восьмисот рублей. Отец решил бросить работу у Соболевского и как-нибудь пробиться до сентября. С сентября же у него был подписан договор в цирк Труцци, который должен был работать в Москве в цирке Саламонского. Сам Саламонский хворал, цирка не держал, а сдавал его за проценты другим крупным циркам.
Отец пробовал из Ташкента писать в ряд цирков, чтобы устроиться на работу до сентября, но никто не хотел ангажировать артистов на такой короткий срок. Тогда он решил отослать мать и сестру в Москву, и ехать с Бернардо, его сыном и нами двумя искать счастья. У нас было три готовых номера: мог выступать Бернардо с сыном акробатом, я с Костей и отец с Бернардо (антре).
Заявление отца об уходе из цирка произвело на труппу тяжелое впечатление. Отец получил от Соболевского векселей на восемьсот рублей, и с этим мы уехали. Такую «валюту» многие из артистов получали на прощание от директоров цирков.
Итак, впятером мы сели в поезд и направились в Красноводск. Мать с сестрами должна была через несколько дней выехать в Москву.
Переезд наш был очень тяжелый, так как жара достигала сорока восьми градусов. Воду доставали с трудом, да и то теплую. По дороге у меня украли башмаки. Приехали мы в Красноводск в десять часов утра. Все магазины были заперты. Купить башмаки было негде, а в одиннадцать часов уходил пароход, и мне пришлось босому итти через весь город по раскаленному асфальту. Мы все-таки успели попасть на пароход «Куропаткин», и на нем поехали в Баку. В Баку нам не повезло: за работу нас пятерых в вечер, то есть за три номера, нам предложили в одном летнем саду десять рублей, квартиру и стол. Отец на это не согласился, и мы в тот же день в семь часов вечера сели на пароход «Сивач» и уехали в Астрахань через Петровск. Во время перехода Баку-Петровск нас очень качало. Пароход наш тащил за собою баржу «Кубань», и вместо одиннадцати часов ночи мы отошли от Петровска только на другой день в час дня. На этот раз мы ехали так спокойно, словно это было не море, а Волга. Но из-за «Кубани», ее погрузки и выгрузки, мы потеряли двое суток и приехали в Астрахань в два часа дня.
В Астрахани мы сейчас же отправились в цирк Никитиных. Там нашли знакомых, и отцу удалось получить ангажемент от Никитиных с 20 июля по 20 августа на Нижегородскую ярмарку.
Пока же, до 20 июля, наша маленькая труппа оказалась безработной. Отец решил попытать счастья в Саратове. На пароходе «Боярышня» мы отчалили от астраханской пристани. В Царицыне мы во время стоянки сошли с парохода и увидели афишу летнего сада «Конкордия». Отец нанял извозчика, и мы поехали с ним в «Конкордию». Программа оказалась очень слабой. С отцом покончили с двух слов, дав ему двести пятьдесят рублей, обед и ужин за две недели наших выступлений. Обратно мы гнали извозчика изо всех сил, чтобы успеть собрать вещи и получить багаж, сданный до Саратова. Отцу едва удалось упросить капитана задержать отбытие парохода, пока из трюма доставали наши чемоданы.
Работать мы начали на другой же день. Первый дебют прошел успешно. Тяжело было только то, что номер отца и Бернардо дали последним, в два часа ночи, и нам было очень утомительно ждать их.
В саду было очень мало народу. Как это ни странно, но публику разогнали комары: они буквально стояли стеной и так кусали, что многих доводили до слез, а некоторые артисты уходили со сцены, не докончив номера.
В крытом помещении сада играла драматическая труппа, и мы после нашего номера бежали в театр смотреть игру артистов. Труппа была хорошая, в ней были такие артисты, как Нароков и Нелидов-Касторский[34].
Гастроли наши в саду «Конкордия» окончились. Отец решил дождаться проезда из Астрахани парохода, заарендованного для цирка Никитиным, чтобы вместе с остальной никитинской труппой добраться до Нижнего.
15 июля пришел пароход «Ксения». Нам сейчас же отвели каюту, и мы хорошо устроились.
Любопытна запись отца, сделанная после дневного пребывания на пароходе: «Пьяно-разгульный дух в труппе все тот же, что и был десять-пятнадцать лет назад. Две язвы никак не могут искорениться в этом цирке: водка и карты». Отец тоже начал пить, сел играть в карты и на другой день записывает: «едва мог выговорить «мама». «Дети очень хорошо сделали, что выманили у меня все деньги».
Семь дней мы ехали на пароходе от Царицына до Нижнего.
За это время приходилось наблюдать и веселье одних, и слезы и огорчения других. Игра в карты и лото шла с большим азартом, и, когда мы подъезжали к Нижнему, многие были очень грустно настроены.
Отец пишет по этому поводу: «Гоп-компания начинает понемногу приходить в себя — серьезные лица. Пустые карманы, видно, сделали свое дело. Большинство ходит с опущенным носом, что часто бывает после большого веселья. Бедняга Кульпа (артист), проигрался до гроша, ходит, как в воду, опущенный».
Первое представление цирка на Нижегородской ярмарке состоялось 20 июля. На самой ярмарке все было по-старому, — впечатление такое, словно мы только вчера были на ней. Жили мы в номерах при цирке, сами готовили себе обед. Работали только отец и Бернардо. Акробатические номера в программу не входили. Мы, мальчики, были таким образом совершенно свободны.
Труппа цирка, как всегда, составилась большая, было много гастролеров, ангажированных специально для ярмарки. Из наполнителей постоянной труппы надо отметить сына Акима Александровича Никитина, Николая, считавшегося в те годы одним из лучших жонглеров на лошади. У него потом появилось много подражателей, но все они были гораздо слабее его.
Выступала группа артистов с номером «Полет Дехардс». Был номер велосипедиста Краева, который проделывал на велосипеде очень трудные фигуры. В конце работы он делал сложный трюк. Стоя на педалях велосипеда, он швунгом поднимался вместе с велосипедом по восьмиаршинной лестнице и, взобравшись наверх, летел оттуда вниз на пружинный матрац, оставаясь на велосипеде.
Наиболее сильное впечатление на публику и на артистов производила артистка Ван-дер-Вальд. Номер ее состоял в следующем:
На манеже устраивался квадратный бассейн в три аршина, глубиною в два аршина. Бассейн наливался водой. Артистка забиралась под самый купол и становилась там на мостик. Поверх воды в бассейн наливался бензин. Бензин поджигали и артистка с высоты купола цирка бросалась в горящий бассейн. От ее падения всплески воды тушили огонь, артистка выходила из бассейна невредимой. Номер был жуткий. Артисты всегда волновались за Ван-дер-Вальд, в особенности, когда она для эффекта долго не показывалась из-под воды. Публика замирала от напряженного ожидания, и появление артистки вызывало гром аплодисментов. Несмотря на большую уверенность в своей работе, артистка перед номером каждый раз выпивала полбутылки коньяку.
Надо отметить еще клоуна Бабушкина. Работал он под Дурова, выходил на манеж с животными, наряженный в шутовской костюм. Крупных животных у него не было. Наиболее интересным его номером были собаки сен-бернары, проводившие санитарную службу. Бабушкину сразу не повезло. Отец пишет: «Администрация в лице полиции и дирекции цирка запретила Бабушкину под страхом высылки из города говорить что бы то ни было».
В тот год в России была холера. Она сильно свирепствовала и в Нижнем. Отец принимал все меры, чтобы мы не ели сырых овощей и фруктов. За цирком ввиду все развивающейся эпидемии стали строить холерные бараки. Отца и нескольких наших артистов в гостинице прозвали «холерники» за то, что они отпечатали (по инициативе отца) воззвание об осторожности в еде, расклеили его по всей гостинице и роздали во все номера. Всех, кто приходил с базара, особые дежурные заставляли фрукты и овощи обваривать кипятком.
В гостинице ночью после спектакля начиналась игра в карты. Играли до утра. Некоторые выносили столы из номеров, чтобы не мешать семье спать, и располагались со столами в коридоре. Потом спали весь день до самого представления.
У отца тоже не обошлось дело без столкновения с полицией. 9 августа он записывает: «Очень удачно в первый раз употребил каламбур относительно мукденского отступления[35]. Публика не сразу поняла его, но после нескольких мгновений раздался гром аплодисментов». 10 августа вторая запись: «Мукденский реприз мне, кажется, дорого обойдется. Сегодня полицмейстер доложит губернатору, и очень просто упекут на недельку под Главный дом». «Говорил с приставом относительно наложения на меня штрафа за Мукден. Оказывается, полицмейстер доклада губернатору не делал, а велел Никитину меня снять на три дня с программы. Как бы то ни было, но решил больше ни гуту на злободневные темы, а то вместо открытия в Москве как раз попадешь в тюрьму. Веселая перспектива!»
5 августа отец записывает, что все зрелища на ярмарочной территории запрещены, за исключением оперы, да и то потому, что там идет «Жизнь за царя».
Очевидно, полиция считала, что во время этого оперного спектакля скопление публики не опасна и под «Жизнь за царя» никто заразиться холерой не может.
Мы с Костей, пока цирк работал, были включены в программу утренников. С Костей перед самым отъездом из Нижнего случилась беда. Играя с другими детыми, он забрался на одиннадцатиаршинную башню, выстроенную для водяной пантомимы, и сорвался оттуда. К счастью, он зацепился за пожарную лестницу, это замедлило его падение, так как звенья лестницы задерживали его. Не будь этого, он разбился бы насмерть. Он пролежал несколько часов без сознания и всю ночь бредил. Мы с отцом не отходили от него.
21 августа работа в цирке Никитиных была закончена, и мы уехали в Москву. В Москве матери удалось устроиться очень хорошо, она наняла большую, светлую комнату на Трубной улице в номерах «Белосток». При комнате были две маленькие темные спальни и отдельная кухонька. Мы навезли матери и сестрам подарков, они же напекли нам пирогов и всяких сладостей, и у нас был пир горой.
Вечером я пошел с отцом в цирк. Там я присутствовал при встрече отца с Рудолыфо Труцци и совсем уже больным Саламонским. Отец говорил с Труцци по-итаяьянски, а с Саламонским по-немецки.
Цирк мне очень понравился. Труцци его отремонтировали заново. Места обили бархатом, повсюду сверкала позолота. В цирке было уютно. Не то было в уборных для артистов. Казарменного типа, со стенами наполовину из листового железа они производили неприятное впечатление. Для клоунов отвели отдельную уборную.
Собственно, с этого московского периода начинаются мои непосредственные, более сознательные наблюдения над работой в цирке. Уже о многом я могу судить не по рассказам, а по собственным впечатлениям, и этот период я выделяю в особую главу.