ГЛАВА VIII

ГЛАВА VIII

Нижегородская ярмарка. Балаганы. Цирк-зверинец Никитиных. «Синематограф». «Народный театр Гордея Иванова». Парад балаганщиков на ходулях. Иваново-вознесенская ярмарка. Тифлис. Укротитель Турнер и лев Цезарь. Смерть гимнастки Дозмаровой. На пароходе из Баку в Астрахань. Занятия акробатикой. Первое горе. Месть слона Джимми. По Военно-Грузинской дороге в дилижансе. Змеиный укус. Юлий Цезерь в красной косоворотке.

В Нижнем мы подъехали к Сибирской пристани. Оттуда до цирка, расположенного на Самокатской площади, было рукой подать. За мирком была снята гостиница специально для артистов. Из номеров был ход прямо в цирк. Направо от цирка живописно раскинулись балаганы, карусели, качели, панорамы и силомеры. Все это было уже готово для принятия публики, но закрыто до того момента, как будет поднят ярмарочный флаг. Пока же была разрешена только торговля съестными продуктами.

За цирком находилась специальная ярмарочная пожарная команда. За ней ряды с пышками и пельменями.

Поднятие флага происходило при большом стечении народа у главного здания ярмарки на площади. Когда после торжественного молебна флаг поднимали, ярмарка считалась открытой. Купцы тоже служили молебны по своим лавкам, молясь, чтобы бог помог им сбыть залежалый, а подчас и гнилой товар.

С момента поднятия флага на ярмарке жизнь кипела ключом. Больше месяца площадь была настоящим бедламом, в котором одни наживались, другие разорялись, одни обманывали, другие давали себя обманывать. Вся ярмарка была сплошным обманом. Угар, шум, гам с шести часов утра и до часа ночи — голова шла кругом. Первое время по приезде слушаешь, лежа в кровати, нестройный гул голосов, грохот оркестров и никак не можешь уснуть.

Уедешь из Нижнего, и все тебя преследуют фальшивые звуки балаганных оркестров, шум и гам Ярмарки, прорывающиеся сквозь них выкрики: –«Квасу!.. Квасу!..» «Заходи! вот она…» «Пышки горячие!.. Пышки!» «Хороши пельмени!..»

Из окон нашей гостиницы виден был весь Самокат: балаганы, толпы народа вокруг них, все веселье Нижегородской ярмарки.

Ночью Самокат затихал, но зато то тут, то там раздавались свистки городовых и крики: «Держи, лови, лови!.. Украли!.. Бей!.. Убил!.. Держи — убил…» Или душераздирающий женский крик и плач и заборная ругань из Азиатского переулка, находившегося налево от цирка.

Казалось, все зверское, дикое и подлое, что есть на Руси, собралось здесь.

Афера, воровство, разврат, убийство и тут же монашенка, собирающая на построение «храма божьего».

Но самое печальное, что тут же вертелись, все видели и слышали дети. Ярмарка кишмя кишела детьми от грудного возраста у матерей на руках до подростков. Только теперь я понимаю, какое разлагающее влияние имела на детей ярмарка.

Мы, дети, играли в Азиатский переулок. Девочки подмазывали щеки и губы, подводили брови и зазывали нас, мальчиков, в «свой дом». Мы же спрашивали: «Сколько?» — «Рубль». — «Нет, полтинник».

Нас выдрали за эту игру, а мы не могли понять, за что нас дерут: ведь все это мы слышали из окон гостиницы.

Балаганов на ярмарке было очень много, хоть отбавляй. Но веселье ярмарочное было какое-то невеселое, напускное, под хмельком, под лузг и щелканье семячек. Пьяная ругань звучала сильнее, чем звуки оркестра, и самое «веселое» было, когда вдребезги пьяный муж лупцевал жену или жена била мужа, вытаскивая его из кабака. А кабаки стояли на каждом шагу. Подростки и те напивались пьяными.

Эту жуткую и омерзительную картину называли «ярмарочным весельем».

Можно было встретить не только в Азиатском переулке, но и в любом месте ярмарки проституток в таком возрасте, что им бы еще в куклы играть. А они ходят накрашенные, в ярких платьях и ведут себя циничнее и вульгарнее, чем взрослые.

Особенно отвратительно было на Самокате по воскресным дням. Везде валялись пьяные, которых незаметно обирали до нитки выдававшие себя за земляков или соседей «сердобольные люди». А то доверчивый простак из деревни попадет в лапы «тринадцатой веры», этих рыцарей легкой наживы. («Тринадцатой верой» называлась азартная картежная игра.) Или увлечется игрой в «три листика», «ремешок» или «наперсток».

Наконец, за Самокатской площадью, на поле перед вонючим прудом, устроено было своеобразное Монте-Карло, и шла игра в «очко».

Полиция получала с этих «игр» свой законный процент. Комбинации опытных шулеров проделывались с ее ведома и попущения. На все была своя такса. И назначались на ярмарочные посты такие чины полиции, которые умели себя не забывать и начальство помнить. Бывало, что и краденое прятало само начальство, само же его, если нужно было, и находило.

Полиция очень любила цирк и не стеснялась его служащих. На галерке цирка происходили свидания аферистов с полицией и делился дневной заработок. Часто после спектакля с галерки десятками выметали пустые кошельки и бумажники. Полицейский пост был в сторожке у цирка. Под пьяную руку городовые, не стесняясь, рассказывали, все кучерам и служителям цирка, а те передавали нам, артистам.

Балаганов на ярмарке было около двадцати. Были и хорошие и плохие. Тут же стояли в ряд карусели, качели, различного рода силомеры.

Нужно было большим молотом ударить по деревянной наковальне. От такого удара вверх по шесту аршин на десять длиной взлетала железка. В конце был положен пистон. Если ударявший выбивал доверху, то раздавался выстрел. За каждый удар платили по гривеннику. За три выстрела подряд ударявший получал полтинник. И тут дело не обходилось без жульничества. Хозяин мог так поставить свою деревянную наковальню, что даже от слабого удара получался выстрел. Делалось это, чтобы разжечь азарт и собрать больше гривенников.

Были на ярмарке и «колеса счастья» и «коробки счастья» и все с обманом и в расчете на азарт. Подходил свой, подставной, выигрывал и часы, и деньги, вовлекая в игру доверчивых зрителей.

Балаганы конкурировали между собой. Были балаганы с артистами, с марионетками, с механическими куклами, которые разыгрывали целые феерии. Каждый балаган был на свой образец. Успех балагана зависел от рауса. Особенно это заметно было в воскресные и праздничные дни, когда народ валил толпами туда, куда его крикливее и интереснее зазывали.

Любители находились на все. У такой примитивной штуки, как панорама, стоял хвост. Панорама — коробка на подставке, в коробку вделано увеличительное стекло. Внутри на толстой вращающейся палке укреплены на равных расстояниях картинки. Перед панорамой скамья. Плата пять копеек. И публика толпится, смотрит. А панорамщик зазывает, балагурит, рассказывает всякие небылицы о своих картинках.

— Подходите, господа, подходите! Увидите Наполеона, въезжающего в Москву на белой лошади.

— Дяденька, — говорит смотрящий, — что-то не видать

Наполеона, и белой лошади не видать.

— А ты смотри лучше, там вдалеке лесок, за леском он самый и стоит.

Часто бывало, что любителю панорам во время сеанса чистили карманы.

В балаганах можно было за десять копеек увидеть акробата и жонглера, услышать рассказчика. Были и отдельные маленькие палатки с одним каким-нибудь трюком. Висит, вывеска

«Теленок с шестью ногами». Все бросаются смотреть – думают, что он живой, а теленок в спирту. Или объявляют: «Курица с человеческим лицом и человеческими пальцами». Делали же такую курицу просто: перевязывали обыкновенной молодой курице клюв и лапы шелковой лентой и мазали купоросом. Через некоторое время роговой слой слезал, и получалось впечатление, что пальцы курицы и ее нос похожи на нос и пальцы человек.

Но самое наглое предприятие было «Путешествие за пять копеек вокруг света, с видами на все части Света». Входишь в палатку — на столе карта всех частей света и на стене надпись: «Выйдешь из балагана, не говори другому, может, еще попадется дурак, захочет, как и ты, за пятак, вокруг света обойти».

Были балаганы, которые давали вечерние представления. В некоторых были хорошие хоры, состоящие из двадцати пяти и больше человек.

Около одного из балаганов стоял человек-автомат, громадная кукла-турок выше человеческого роста. Турок механически курил, отвечал на вопросы, играл в шашки. Думая, что это в самом деле автомат, я по свойственной мне любознательности стал следить за ним и увидел, что в автомат сажали безногого человека.

Работали на ярмарке и петрушечники. Они расставляли тут же на площади свои ширмы и давали представления. Ходили и болгары с шарманкой и обезьяной или попугаем. Канатоходцы на двенадцати-пятнадцатиаршинных мачтах проходили над прудом с кипящим самоваром в руках.

На лучшем месте площади стоял зверинец Никитиных и музей восковых фигур. В музее восковых фигур было два отделения. В одном были прекрасно сделанные звери и люди, и отдельно и группами. Была женщина, которую терзал лев, горилла, которая душила лежавшую на земле женщину. Другое отделение было так называемое «научное». Там показывались различные заболевания. В это отделение женщин пускали только по пятницам, в этот день мужчинам вход был воспрещен. В остальные дни пускали только мужчин. Зверинец был один из самых больших балаганов. В нем было все от слона и жирафа до белых мышей. Звери хорошо содержались. Обстановка зверинца была очень приличная, а за вход брали всего двадцать пять копеек. При зверинце было помещение с полуманежем. В ием за особую плату через каждые даа часа шли представления с животными. Зверинец давал Никитиным большой доход, В зверинце был двугорбый верблюд, которого знала вся ярмарка. Если его дразнили и показывали ему язык, он сердился и со злости оплевывал вблизи стоящих.

Купцы этим забавлялись. Найдут приезжего, который еще не бывал в зверинце, подпоят его и начнут с ним спорить, что он не покажет верблюду языка. Приедут ночью пьяной ватагой, разбудят сторожей, подойдут к верблюду и давай его булками кормить. Потом покажут булку и не дадут, а он уже сердится и набирает слюну. Тогда подзадоривают приезжего, чтобы он показал верблюду язык, а сами нарочно отойдут. Приезжий высунет язык, а верблюд его и окатит слюной с головы до ног.

В ярмарочное время в Нижнем и его пригородах к комнатам не было подступу. Гостиницы были переполнены, даже за углы брали большие деньги. Большинство мелких торговцев жило тут же на ярмарке, ночевало в палатках. Балаганщики и панорамщики жили в своих помещениях. Над лавками делали пристройки, в которых жили более крупные торговцы. Иногда они ночевали в лабазах. Многие из них приезжали на ярмарку из года в год, заводили все нужное для обихода и оставляли все это до следующего года.

Каких только рядов и каких товаров не было на ярмарке, начиная с персидских и китайских ковров и тканей, кончая скобяными товарами. Найти можно было все, что угодно. Но если не знаешь, где купить, то обязательно купишь заваль. Своеобразен был одежный ряд, где у лавок стояли приказчики и зазывали покупателей. Среди них были просто артисты своего дела. Они получали хорошее жалованье, и хозяева их очень ценили. Они впивались в покупателя так, что он покупал все, что ему навязывали.

На ярмарке был театр, в котором выступали лреимущественно гастролеры. Против театра находился Бразильский пассаж. Почему он так назывался, никто не знал. Там шла бойкая торговля галантереей, сластями и была устроена «американская дешевка». Любая вещь на выбор в разных витринах стоила двугривенный или пятьдесят копеек, редко рубль.

Главный интерес выставки сосредоточивался в центральном выставочном павильоне, где посменно с десяти часов утра до девяти часов вечера играли два оркестра и вечно толпился народ.

Открытие цирка началось в полдень молебном. Арена цирка была застлана ковром, на нем были поставлены столы. Приехало духовенство и приглашенное на открытие начальство. В обязательном порядке присутствовал пристав и другие полицейские. Полиция, в сущности, была хозяином ярмарки. Недаром все чины полиции наперерыв старались получить назначение на нее. Не было такого предприятия, которое не платило бы им деньгами или товарами.

Духовенство приехало на молебен с иконой, которая была поставлена посредине манежа. После молебна все помещения цирка окропили «святой водой».

В цирк духовенству ходить воспрещалось, а служить молебен о процветании цирка им разрешали.

После молебна все приглашены были «на пирог» и рюмку водки. Вечером состоялось торжественное открытие цирка. На арену вышла униформа, за нею тридцать человек мужчин и женщин в боярских костюмах и кокошниках. Появился Аким Никитин, поздравил с открытием ярмарки, и представление научалось. Цирк был, конечно, переполнен.

Здание Никитинского цирка было кирпичное, а верх его и крыша были деревянные. Весною, когда Волга разливалась, она заливала весь Самокат и доходила иной раз до уровня галерки. Поэтому даже летом здание было сырое, и артисты одевались не в уборных, а у себя в номерах. Цирк был хорошо отделан. Купол расписан в русском стиле. Большой оркестр цирка в ярмарочное время пополнялся. Управлял им в те годы дирижер Ионаш.

Кто только попадал на ярмарку, непременно бывал в цирке.

Надо сказать, что труппу Аким Александрович подобрал первоклассную, лучшей нельзя было и желать. Кроме того, специально для Нижегородской ярмарки ежегодно привозились и выписывались из-за границы всякие новинки и аттракционы. Таким артистам платили столько, сколько они спрашивали. Поэтому представления шли с аншлагом сплошь всю ярмарку. В дни, когда бывали аттракционы, цены на билеты повышались.

Никитин первый привез из-за границы на ярмарку «синематограф» с механиком. В программе стояло: «Синематограф с живыми картинами»» Как сейчас помню, какой успех имели эти живые картины у публики и сколько сложных приготовлений было к каждому сеансу.

Содержание картин было несложное: катание на лодке; панорама Парижа с Эйфелевой башни; гулянье в Париже; игра в мячи двух клоунов.

Годом позже в том же Нижнем был построен ряд специальных зданий, где показывались целые связные сценки. Публика валила туда валом[25].

Из балаганов Нижнего лучшим считался «Народный» театр Гордея Иванова». Затем шли балаганы Эгуса, Великапистова, Василевского, Абрамовича. В балаганах давали вечерние представления. Труппы в них были очень приличные, а в иных балаганах были прекрасные хоры в двадцать пять, тридцать человек, исполнявшие русские, украинские и цыганские песни; выступали хорошие фокусники, акробаты, жонглеры.

При некоторых балаганах были «черные кабинеты». Небольшая сцена завешивалась черным бархатом. Она почти не освещалась, зато был ярко освещен зрительный зал. Выходил «кудесник» в белом одеянии и начинал показывать на сцене превращение, исчезновение и появление различных предметов. Все манипуляции он проводил при помощи одетых в черные бархатные одежды помощников с черными бархатными масками на лицах. Публика их не видела. Предметы, которые должны были появиться, прикрывались бархатными ширмами. Ширма отодвигалась или убиралась, и предмет появлялся, яркий на глубоком черном фоне. Таким же образом, посредством ширмы или занавеса заставляли его исчезнуть. Главное в «черном кабинете» были хорошо обученные помощники. Если все шло гладко, то получалось очень эффектное зрелище.

Знаменитый фокусник и манипулятор Роберт Ленц[26] путем преломления световых лучей показывал исчезновение и появление в первом ряду партера четырех человек из публики. Люди эти были подставные лица. Свет падал так, что, когда их закрывали черной материей, получалось впечатление внезапного исчезновения.

Вечерние балаганы всегда были полны. Мелкие балаганы давали только утренние представления. Их материальное благополучие зависело от работы на раусе. Чего только они ни выдумывали, чтобы заманить публику.

«Народный дом Гордея Иванова» был, как сказано, тот же балаган. Сам Гордей был талантливый антиподист. Работал он сам и его два сына шести и семи лет. Втроем они проделывали сложные трюки, очень нравившиеся публике. Брат Гордея был санжировщик, или ручник, то есть показывал фокусы, основанные на ловкости руки. Были у него и механические фокусы, привезенные им из-за границы.

Гордей разъезжал со своим «Народным домом» по всем ярмаркам, но зимовал всегда в Орехово-Зуеве. Орехово-зуевские рабочие его очень любили и охотно посещали его представления. Один сын его — фокусник, переменил фамилию Иванов на Гарди. Другой сын — Леонид Иванов, мой друг детства — был одним из лучших дрессировщиков мелких животных, особенно обезьян.

Леонид Иванов умер в начале 1936 г. До самой смерти он хранил портсигар отца. На нем надпись: «Гордею Иванову от орехово-зуевских рабочих».

Особенно ценили рабочие гордеевский хор, которым управлял он сам. Гордей не любил «цыганщины», он был ценитель и знаток русской народной песни. Хор у него был большой и выступал в богато расшитых русских костюмах. Певчие у него были отличные.

Позже у него занимались с хором два хормейстера, но дирижировал им всегда он сам.

Цирк Никитина был большой конкуренцией балаганам. Стоял он на самом видном месте ярмарки. Программа была, как я уже упоминал, первоклассная. Однажды управляющие Никитиных на торгах упустили лучшее место для зверинца. Приехал Аким Александрович, распушил их и приказал, чтобы первое место было за ним. Поднажали управляющие, где надо было, и Никитинский зверинец остался на прежнем месте. Балаганщики разобиделись на Никитиных и решили конкурировать с ними. В один из воскресных дней, когда в цирке был объявлен утренник, к цирку и к зверинцу, со всех сторон пошли на ходулях наряженные балаганные артисты.

Это было красочное зрелище.

Ряженые на разные голоса восхваляли программу своих представлений и зазывали публику в балаганы. Кричали о снижении цен на билеты до десяти копеек. Шествие состояло человек из шестидесяти. Балаганы мобилизовали свои лучшие артистические силы, выпустили наиболее талантлиых закликал, и все-таки повредить Никитинскому цирку и зверинцу такой парад на ходулях не мог. У Никитиных была своя публика и своя годами установившаяся репутация. "Работа на Нижегородской ярмарке давала им огромные барыши, и все платежи и расчеты производились всегда после ярмарки.

Наконец, ярмарка в Нижнем оканчивалась. Пустел Самокат. Закрывались и запирались ярмарочные помещения. Свертывались балаганы. Снимался и уезжал цирк.

Обычно из Нижнего цирк перекочевывал в Иваново-Вознесенск. Каким-то нелепым, правда, продолжением Нижегородской ярмарки была непосредственно за ней открывавшаяся ярмарка в Иваново-Вознесенске. Говорили полушутя, что всю ту заваль, которую не удалось сплавить с рук в Нижнем, везли в Иваново-Вознесенск. Артисты же называли эту поездку «Сахалином» или «ссылкой», и отчасти они были правы.

Для ярмарки была отведена за городом громадная немощеная площадь. Постройки были временные, сбитые и сколоченные наспех. Если лето было дождливое, то грязь на площади стояла непроходимая. Ночью пробирались по ней с большими фонарями, а то можно было увязнуть в грязи по колено. Жить артистам приходилось далеко от цирка. Комнаты были плохие и славились обилием клопов. Двадцать пять дней работы в этом городе казались вечностью. И конца пребывания там ждали, как освобождения.

Кроме цирка, туда переезжала большая часть балаганов. У Гордея Иванова в Иваново-Вознесенске было выстроено фундаментальное здание с комнатами для артистов.

Цирк был деревянный с железной крышей. Во время дождя шум стоял такой, что слов с арены публика не слышала. В уборных было холодно. Все ждали с нетерпением конца гастролей, и радостное оживление царило среди артистов, когда Никитины решили после Иваново-Вознесенска ехать в Тифлис. Тифлис любили все.

Переезд наш совершился без всяких осложнений. Тифлисский цирк был-каменный, и стоял на Головановском проспекте. Посещался он преимущественно людьми небогатыми: Галерка почти всегда бывала переполнена, а партер часто пустовал. Перед началом представления галерка вела себя неспокойно и бурно проявляла свое нетерпение. Вернее — не галерка, а галерки, потому что их было две: маленькая и большая. Неожиданно на весь цирк раздавалось: «Большая галерка спит — рыжего давай!» Или — «Маленькая галерка спит — музыку давай!» Реакция зрителей на представление была очень сильной, и возгласы одобрения, поощрения или порицания (порою нецензурного свойства) раздавались непрерывно. Артистов публика очень любила. Стоило артисту появиться в духане, как его наперерыв старались угостить. Никогда не позволяли артистам платить за себя, так как считали нас гостями.

Впрочем, имеено в Тифлисе почему-то были нередки несчастные случаи с артистами. О двух таких случаях я хочу рассказать.

В цирке Никитиных работал укротитель Турнер со своим любимцем, огромным львом Цезарем. Турнер очень дружил со львом. Часто, когда бывал навеселе, залезал к нему в клетку и там спал, спасаясь от жены, которая, когда он напивался, била его туфлей. Жена подходила к клетке и ругала мужа, а он показывал ей кукиш и говорил: «На-ко, выкуси, не достанешь!» Если кто-нибудь в шутку пробовал ударить Турнера, лев волновался, рычал и бросался на железные прутья клетки, словно желал защитить своего друга. Однажды лев ободрал себе лапу. Турнер бритвой срезал ему болтавшийся коготь и присыпал рану йодоформом. Лев во время операции не шелохнулся. И вдруг, при таких отношениях человека и зверя, на глазах публики произошел следующий трагический случай:

Турнер обычно кончал свой номер тем, что ставил льва на тумбу передними лапами, заставлял его открывать пасть и вкладывал ему в пасть свою голову. Этот трюк он проделывал много лет каждый вечер. И вот однажды, когда голова Турнера была в пасти льва, лев судорожно закрыл челюсть, зажал и смял голову Турнера. В первый момент никто ничего не понял. Лев вытолкнул голову, тело Турнера несколько мгновений стояло, потом рухнуло на пол. Лев наклонился и стал лизать окровавленное лицо и руки своего укротителя. В цирке началось неописуемое волнение. Толыко при помощи полиции удалось очистить амфитеатр от зрителей. Но публика не уходила и толпилась у цирка. Ни артисты, ни администрация ничего не понимали. Лев не проявлял особого беспокойства.

Утром увидели, что верхняя губа Цезаря сильно вздулась. Очевидно его укусил кто-то. Тогда стали связывать укус со смертью Турнера. Среди артистов создалось твердое убеждение, что в то время, как голова Турнера находилась в пасти льва, Цезаря укусила в верхнюю губу залетевшая случайно в цирк через открытое окно пчела или оса. От боли лев судорожно сжал челюсть, и это движение зверя стоило жизни его укротителю.

Вторая трагическая смерть произошла следующим образом.

Молодая красивая гимнастка Дозмарова работала на трапеции. Номер ее кончался тем, что она повисала вниз головой и крутилась вокруг штамбера[27], держась только на вделанных в подошвы ботинок штифтах, которые вдвигались в отверстия штамбера.

В один из вечеров она влезла на штамбер, вдела штифты в отверстия и бросилась вперед. Подошвы башмаков сорвались, она полетела мимо сетки на арену и разбилась насмерть.

11 марта 1902 года в Тифлисе скончалась Юлия Михайловна Никитина. Она была порядочным и отзывчивым к чужому горю человеком, и артисты искренно оплакивали ее. Да и в Тифлисе было много людей, которые знали ее с хорошей стороны. В делах же цирка Никитиных она играла большую роль как организатор.

Несколько дней цирк не играл, а после похорон переехал в Баку.

Попали мы в Баку уже весной. Пасха в тот год совпала с мусульманским праздником Мохарема[28]. В этот день из года в год в городе происходили столкновения между армянами и тюрками. Вернее — тюрки в этот день сводили счеты с армянами. Столкновения, переходившие очень скоро в резню, провоцировались полицией, которая желала показать свою административную прыть и расторопность при усмирении. Народу же в такие дни (особенно армян) гибло много.

В 1902 году события приняли особенно зверский характер. Нам пришлось отчасти быть их очевидцами.

Беспорядки продолжались несколько дней. Памятен мне такой эпизод. В доме, где мы снимали комнаты, жили армяне. Ворота на улицу были закрыты со двора на замок. Во двор никого не пускали. Дома в Баку строились окнами во двор, почти во всех домах — стеклянные коридоры. Во дворе нашем жили и мусульмане. Они были миролюбиво настроены и ни в каких беспорядках участия не принимали. Если кто-нибудь стучал в ворота, они помогали прятать армян. Старики армяне скрывались на чердаке. Молодежь же не желала прятаться и была воинственно настроена.

В один из дней отец ушел из дому за провизией. Мы, дети, играли в стеклянной галлерее. Вдруг громкий и настойчивый стук в ворота. Никто не открывает.

Стучавший начинает ломиться во двор, срывает замок, ворота распахиваются, и во двор вваливается огромный рыжий детина с большим кинжалом. Он начинает тыкаться во все двери, отыскивая, армян. Особенно упорно он ломился к нам, так как мы действительно снимали комнату у армян. Мать спрятала нас, одна стояла у стеклянной двери и повторяла: «Армян нет… армян нет…» Он требовал, чтобы ему открыли. Мы стали орать, плакать. Мать начала стучать к соседям. Они вышли и объяснили громиле, что они мусульмане, что в квартире жили армяне, но они уехали три дня назад, женщина же, которую он видит, — русская, жена артиста цирка. Рыжий детина посмотрел на мать, улыбнулся и сказал: «Цирк?» Пошел, потом опять остановился, повернулся и повторил: «Так армян нет?.. Цирк?..», опять улыбнулся матери и пошел.

Цирк в эти дни не играл. На ночь все ворота закрывались, после восьми часов вечера появляться на улицах воспрещалось. Перепуганная мать моя не выпускала отца даже за провизией. На пятый день жизнь города начала входить в норму.

Чего только ни пережили мы за эти дни, каких только нелепых толков ни наслушались. Одни объясняли события тем, что во время религиозного шествия мусульман кто-то из армян якобы бросил свинью. Другие рассказывали, что один из армян перебежал дорогу, и этого было достаточно, чтобы началось столкновение. Доказательств, что все было подстроено полицией, ни у кого не было. Но все говорили, что полиция при желании могла принять более крутые меры и прекратить резню или даже не допустить ее.

Цирк открылся на шестой день. Сборы были хорошие.

Из Баку цирк перекочевал в Астрахань. Погрузились мы довольно удачно на большой пароход. Днем море было гладкое, как зеркало, но среди ночи неожиданно поднялся шторм. Капитан потом говорил, что ему давно не приходилось испытывать такой качки. Волны перекатывались через палубу, смыли двух лошадей и клетку с собакой.

Из-за шторма мы проболтались в море лишний день. Море почти успокоилось, а люди все еще не могли притти в себя. Их укачивало даже тогда, когда они ехали на пароходе по Волге.

Лето цирк проработал в Царицыне и Самаре. Осенью мы перебрались опять в Нижний на ярмарку. С ярмарки, к большой радости артистов, поехали не в Иваново-Вознесенек, а в Казань.

Работа в Казани после ярмарки была для артистов отдыхом.

Казань цирковым артистам вообще была по душе: много интеллигенции, студенчество. Цирк играл там до первого снега. Особенно тепло проходили в Казани бенефисы. Своих любимцев студенты буквально засыпали цветами. По пятницам цирк посещали преимущественно татарские купцы. Они приезжали в богатых одеждах целыми семьями, ставили лошадей во дворе цирка и брали много лож подряд. Женщины были с закрытыми лицами, из узких щелей покрывал сверкали глава. Когда отец во время антре говорил два-три слова по-татарски, они радостно аплодировали ему.

В каждом городе есть мелкие бытовые особенности, только этому городу присущие. Казань в моем представлении связана с пельменями, потому что вокруг цирка в антрактах шла бойкая торговля пельменями. Баба приносила таганчик с угольями; на горящие уголья ставила горшок с пельменями, садилась рядом на табуретку, прикрывала горшок полотенцем, а сверху накрывала его подолом широчайшего платья, чтобы пельмени не остыли. Рядом лежали деревянные мисочки и ложки, уксус и перец. Подходили покупатели, — баба отворачивала подол, доставала пельмени ложкой и тотчас прикрывала все опять подолом. Иногда можно было у этих баб достать и водку.

По пятницам к цирку подходили татарки и торговали пермячами (национальное татарское блюдо: пирожки с кониной). Что касается крепких напитков, то татары обходили религиозный запрет, покупая в аптеке бутылочки с этикеткой «киндер-бальзам». Этикетка свидетельствовала, что аптекарь заботится о благополучии детских животов, а на самом деле в бутылочку наливалась водка.

Так татарские купцы обманывали своего бога.

Из Казани цирк поехал во Владикавказ. В этом живописном городе мне нравился городской сад, по которому протекает Терек. Поражало меня, что вода наклонно и очень быстро бежит с гор, а рыба не менее быстро плывет в гору против такого сильного течения. В саду была масса птиц: аистов, лебедей, пеликанов. Река и птицы придавали саду своеобразный колорит.

Во Владикавказе отец решил начать серьезно заниматься со мной акробатикой. «Пора, пора, — говорил он, — тебе скоро восемь лет». Был 1903 год.

И вот каждое утро (кроме воскресенья), вычистив всей семье ботинки, я натощак учусь изгибаться, стоять на руках, на голове. Особенно длительные упражнения были для меня невозможны, так как руки у меня были слабые. Владикавказ памятен мне как начало ученья. В этом же городе я первый раз испытал, что такое людская несправедливость и невнимание.

26 октября — день моих именин. Я всегда в этот день получал подарки, но на этот раз решил не напоминать о своих именинах, думая так: «Я уже большой, стал работать с отцом, значит и на именины получу особый подарок».

Встал рано утром, и так как твердо знал, что этот день — мой праздник, а в праздник не работают, то и не стал чистить ботинок и репетировать тоже не начал. Отец вернулся поздно вечером, наверное, выпил лишнее и потому был не в духе. Поглядел на грязные ботинки, подозвал меня, дал мне подзатыльник и велел сейчас же репетировать. Я ничего не сказал и, молча, глотая слезы, стал делать упражнения. Немудрено, что у меня все выходило неважно. Отец обозлился и сильно меня выдрал. Мне же всего обиднее было, что все забыли о сегодняшнем моем празднике. После чая я ушел в угол за сундук и горько плакал. Это была моя первая тяжелая обида на людей. После обеда мать вдруг вспомнила и сказала: «Какое у нас сегодня число? Двадцать шестое? Так ведь у нас Митюшка именинник». Я бросился к матери, обнял ее и со слезами на глазах стал целовать. С этого момента я больше всего стал любить мать, а раньше больше любил отца.

Отец подозвал меня, поцеловал и подарил три рубля, чтобы я купил себе, что захочу. Вечером, когда мы, дети, остались одни, я укачал маленькую сестренку Липу, лег сам и долго-долго плакал. Я вспомнил рассказ отца, как он убежал из дому. Я тоже хотел сейчас же уйти, но жалко было мать.

Этот эпизод я часто вспоминаю и думаю о том, как впечатлительны дети и какое огромное значение имеет внимательное отношение к ним взрослых. Первые годы жизни — решающие, от них зависит все будущее ребенка, его характер, склонности, мировоззрение. Правы те, кто утверждает, что нет плохих детей, а есть плохие воспитатели. Ниже я расскажу ряд случаев из своей жизни, свидетельствующих о том, как часто родители не понимают своего ребенка. Сам я люблю детей, знаю их, для меня детская аудитория — лучшая аудитория в мире.

Этот год во Владикавказе стояли большие холода и выпало много снега. В цирк приехали на гастроли слоны Чарли Нормана[29]. Чтобы провести их по городу с вокзала и не простудить, им сшили из войлока валенки.

Шествие это было очень ориганальное, Слоны на снегу да еще в валенках! Сбежался на них смотреть весь город. Слоны дошли благополучно, только у Беби отмерз и потом отвалился кончик хвоста.

Во время гастролей слонов в цирке произошло несчастье. Один из кучеров, несмотря на ряд предупреждений, дразнил слонов. Даст слону булку, потом отнимет ее. Или возьмет и выдернет у слона из хобота волосок. Он довел слонов до того, что уже при его приближении они приходили в беспокойство и начинали орать.

Для того чтобы поить лошадей и слонов, воду приходилось брать во дворе в колонке и носить ведрами. Кучера проходили мимо слонов гуськом, неся по два ведра воды. В какой-то день кучер, дразнивший слонов, шел последним. Большой слон Джимми начал его теснить и крупом так прижал к стене, что раздавил насмерть. Так один из слонов отомстил человеку за его издевательства над ним самим и другими слонами.

В день бенефиса кто-то преподнес отцу поросенка. Отец подарил его квартирной хозяйке, у которой мы жили и столовались. Мы с Костей привязались к поросенку и постоянно бегали играть с ним.

Однажды на обед нам подали поросенка. Мы с братом переглянулись и один за другим выскочили из-за стола. Бросились в сарай — поросенка нет. Вернулись мы с плачем: «Поросеночка зарезали!..» Несмотря на все уговоры, не стали есть и долго не могли успокоиться. Это было второе мое горе во Владикавказе.

Работа во Владикавказе кончилась, предстоял переезд в Тифлис по Военно-Грузинской дороге. Отец и Бернардо решили взять сообща дилижанс. Дилижансом называлась закрытая со всех сторон кибитка с окном из слюды в задней стенке. Запрягалась она четверкой лошадей и стоила пятьдесят рублей, при этом можно было останавливаться по дороге в любом месте.

Рано утром дилижанс подали, он был большой и поместительный. Тронулись. Я и Костя всячески старались разглядеть местность, по которой проезжал дилижанс, и любовались ущельями и скалами.

Когда мы отъехали верст двадцать, то заметили, что за нами все время, не отставая и не обгоняя, едет горец. Иногда до нас доносились его гортанные песни. Кучер несколько раз беспокойно оглядывался на него и, наконец, сказал отцу, что это нехорошо, что горец, очевидно, провожает нас до более глухого места, а там остановит. Кучер спросил: «Нет ли револьвера?»

У Бернардо был (револьвер, да он спрятал его в чемодан. Чемодан же, крепко завязанный, стоял у возницы в ногах. Пришлось сказать кучеру, что револьвера нет. Тогда кучер подумал-подумал, покачал головой и остановил лошадей. Горец догнал нас. Кучер окликнул его и стал разговаривать с ним на непонятном для нас языке. Мы сидели в дилижансе ни живы, ни мертвы. После довольно продолжительных.переговоров всадник подъехал к дилижаису, поднял полог, засмеялся и как-уо особенно твердо сказал: «Цирк…», кивнул головой, закрыл полог и уехал.

Возница объяснил горцу, что везет артистов цирка, что За проезд их заплатил губернатор, а сами они бедные и с ними дети, и просил его седоков не трогать. Горец спросил: «Цирк? Это где слоны? Я их видел. Люди есть, а слоны где?» Возница сказал, что завтра и слонов повезут. Тогда горец обещал артистов не трогать и товарищам дать знать, чтобы не трогали. Сам же решил ехдть в аул и сказать своим, что завтра слоны идут.

Горец ускакал, а через некоторое время мы услышали выстрел. Это горец давал обещанный знак товарищам.

В Тифлисе спектакли начались через день после нашего приезда. Отец и Берн ардо пользовались большой любовью у тифлисской публики. Их встречали и провожали аплодисментами. В день бенефиса они получили много подарков.

Пасху цирк проводил в Баку, где на этот раз празднование Мох ар ем а прошло благополучно.

В программе цирка стояло кино. Выписаны были мелкие драмы и феерии. После двенадцати часов ночи шли. картины «только для взрослых» («Продажа невольниц» и другие). Вход был по особым билетам. После циркового представления обычно вся публика покупала билеты на ночной сеанс.

В зверинце в это время произошел случай, окончившийся по счастью благополучно. Татарин, служащий, много лет ходивший за змеями, уговорил Акима Александровича купить по дешевой цене целый мешок местных змей, красивых на вид. Когда после покупки он развязывал мешок, чтобы пересадить змей, одна из них выползла и укусила его в босую ногу. К полдню нога стала пухнуть, а к вечеру раздулась очень сильно. Послали за лучшим хирургом. Он осмотрел и сказал, что ногу нужно немедленно отнять. Татарин и его жена ни за что не соглашались на это. Тогда хирург дал совет позвать одного местного жителя, перса, который лечил от укуса змей. Перс жил в десяти верстах от Тифлиса. Никитин велел сейчас же запрячь лошадь и поехать за персом. Перс приехал, посмотрел и оказал: «Будет здоров через два дня».

Попросил тряпку. Ему принесли бинт. Он потребовал тряпку. Положил на тряпку глину, которую привез с собой, и так туго завязал ногу, что больной начал кричать. На другой день рано утрюм он приехал опять и переменил глину. К вечеру опухоль опала, а еще через день исчезла совершенно. Сколько перса потом ни уговаривали открыть секрет своего лечения, он не соглашался, говорил, что это перешло к нему по наследству и, если он расскажет кому-нибудь, то «волшебная сила» лечения пропадет.

Из Баку цирк переехал в Астрахань. При нас в Астрахани впервые пошел трамвай. Все его очень опасались, хотя, по теперешним понятиям, водил его вожатый очень осторожно и медленно.

В бенефис Петра Никитина шла пантомима «Юлий Цезарь». Цезаря играл Бернардо. В программе этого дня было сорок номеров. Отец и Бернардо отработали в первом отделении, и до пантомимы оставалось еще два часа. Бернардо решил подзакусить и послал в буфет за «подносиком». А «подносик» — это графинчик водки, две бутылки пива и закуска. Выпив и закусив, Бернардо пошел на конюшню в помещение, где развешивали и расставляли для просушки реквизит, увидал там громадную кровать, в которую обычно ложилась дрессированная лошадь, улегся в нее и заснул. Проснулся он, по его собственному рассказу, оттого, что его кто-то тормошил. Будивший его сказал: «Пора выезжать, вставай».

Ему надо было в пантомиме выезжать на белой лошади с венком на голове и с пальмового ветвью в руках. На манеже Бернардо — Юлия Цезаря — должны были приветствовать пальмовыми ветвями сто пятьдесят человек артистов и статистов.

В помещении было полутемно. Кто-то помог Бернардо одеться, он сел на лошадь, и когда выехал на арену, то раздался гомерический хохот и артистов, и публики. Вместо костюма Цезаря на Бернардо была красная косоворотка, на ногах ботфорты, на голове вместо венка смятый цилиндр.

На другой день Петр Никитин давал пятьдесят рублей тому, кто раскроет виновника этой шутки. Артисты молчали.

Только гораздо позднее рассказывали, что нарочно были потушены лампочки, и двое артистов в костюмах и гриме (что-бы Бернардо не мог узнать их) молча одевали его, а третий, тоже загримированный, торопил: «скорее!., скорее!..»

Никитины очень смеялись над этим происшествием. Однако объявили Бернардо, что он оштрафован на двадцать пять рублей (хотя штрафа с него потом не взяли).

Из Астрахани цирк поехал в Саратов. В Саратове отец поднял вопрос о прибавке жалованья. Никитины ему отказали. Отец решил уйти и разослал письма в разные цирки с предложением своих услуг.

Очень скоро отец получил предложение от цирка Девинье из Минска. Так как Девинье давал и отцу и Бернардо хорошее жалованье, то оба они решили принять его предложение. Таким образом мы распрощались с цирком Никитина и очутились в Минске.