«Об нем жалеют – он доволен» [26] 1835

«Об нем жалеют – он доволен» [26]

1835

Тут вот какая неуместная история… Вспомнить я ее тем более хочу, что ровно год, как не стало замечательного ленинградского писателя Виктора Голявкина, который, начав писать свободно и самобытно в конце 50-х годов, повлиял на всё мое поколение, на всю ленинградскую прозу, на всё ее развитие. Так вот с Виктором Голявкиным, который сначала был парадоксалистом в жизни, а потом эти его парадоксы жизни переходили в тексты – он был автором абсурдных текстов, понятия не имея ни о западном опыте, ни даже об опыте обэриутов, просто исходя из своего дара, таланта и личности, – история была такая: приехал «больше чем поэт» в Ленинград, он был уже прославлен, ходил в гениях в Москве, слава у него была всесоюзная, а Голявкин был гений местного значения, его не печатали, он был известен в кругах. Ну, московский гений сразу поинтересовался, кто в Ленинграде гений. И щедро, со своей патриаршей московской вершины, навестил этого никому еще не известного гения, проживающего в общежитии Академии художеств. Ну, они, естественно, выпили, поговорили, почитали друг другу, выразили друг другу одобрение и ободрение, но, по-видимому, всё-таки выпили, и Евгению, как всегда, – это был его стиль: такая широта, размах, – ему нужно было как-то сменить место. Поймал такси, Голявкина усадил сзади, сам рядом с шофером. Голявкин стал неожиданно мрачен и в машине уже молчал, а Евгений выступал и что-то такое рассуждал. Голявкин, надо сказать, был чемпионом Баку по боксу когда-то, и он ему вдруг сказал: «Женя!» – тот обернулся, и он его тогда, пардон, ударил. Наверное, сильно. Женя, конечно, абсолютно оторопел, обалдел, он остановил такси и сказал с пафосом: «Пшел вон из моей машины!» – из моей машины! История быстро распространилась по Ленинграду. И я Голявкина спросил: слушай, ну как же так получилось? За что ты, собственно говоря? Ну, нравится – не нравится, но как-то так… слишком. Он говорит: «Видишь ли, он меня поднял». Я говорю: как – поднял? «Буквально, – говорит – поднял, когда у меня в общежитии мы выпили, всё было нормально, а потом он вдруг подошел ко мне, сзади обнял меня и поднял». Я говорю: ну что же, это же дружеский жест. «Нет, вот если бы ты меня поднял, это был бы дружеский жест, а он не в том смысле меня поднял. Он говорит: „Ты гений – я гений, но я тебя еще и поднять могу“». Вот эта бредовая история мне запала: ты гений – я гений, а я тебя еще и поднять могу.

Разговор о гениях: о таланте и личности, славе и признании, тем более о гениальности, для литературной науки неприличен, потому что насущен. Категории эти запретны, потому что ненаучны, род литературной графомании. Однако они были насущны для самих объектов исследования, тем более для поэтов романтической школы, которыми поначалу бывали все наши основоположники. Соотношение Пушкин – Гоголь в этом смысле едва ли не самое поучительное. Написано и переписано об этом всё. В одном московском дворе я встретил одинокого Ленина с протянутой рукой: он не призывал нас, о чем свидетельствовали ноги, согнутые в коленях, – он обнимал куда-то девшегося Сталина. Теперь история этой скульптурной группы «Сталин и Ленин в Горках» достаточно известна: она изготовлена по фотографии, в свою очередь сфальсифицированной. Ленин же как был один в подлиннике, так и остался: скамейку отняли.

Никто в науке не заподозрит себя в том, что отстаивает вдохновенно гипотезы, заинпринтингованные матрицами подобных памятников.

Сами посудите: какие страсти, какая борьба! Перевести Пушкина через улицу, повернуть на сто восемьдесят градусов: туда не смотри – сюда смотри! Нету Страстного монастыря, нету! Гоголя отволочь на задворки: здесь сиди!

Что тут делать?

Открываю Пушкина – закрываю Гоголя. И наоборот. В любом месте – и всё на месте.

«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет всё. <…>…сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде».

«Н. избирает себе в наперсники Невский проспект – он доверяет ему все свои домашние беспокойства, все семейственные огорчения. – Об нем жалеют – он доволен».

Что тут делать??

Иду к специалисту. Говорю:

– Гипотезу имею.

– Излагайте, – говорит.

– Поразила меня тут одна запись, то, что публикуется в пушкинских планах, там, где «Карты; продан», «Влюбленный бес» – и там вдруг как будто бы никем не отмеченная, во всяком случае я не встречал, одна запись, которая мне поразительно напомнила один гоголевский сюжет. И стал я вспоминать многократно литературоведами – гоголеведами, пушкиноведами – переписанную историю взаимоотношений Пушкина и Гоголя в каком-то своем ключе.

Конечно, это наследие еще из советского периода, когда все великие посматривали друг на друга и вместе смотрели в сторону нашего светлого будущего и когда мы всех их жалели за то, что они страдали при царизме и только мы их умеем любить… я думаю, что это всё – дружба великих людей, это «Маркс – Энгельс», «Ленин – Сталин» – всё это давило и на все взаимоотношения великих людей в истории русской литературы. Вот и Пушкин – Гоголь всё обязательно вдвоем. Огромные сожаления по поводу того, что Пушкин с Лермонтовым никак не поженились. С Гоголем, однако, факт, факт тем более, что Пушкин щедро отдал ему два замысла, которые стали его шедеврами, – «Ревизор» и «Мертвые души» – всё это, естественно, рассматривалось как вот такая преемственность от гения к гению…

– Ну сейчас, между прочим, наоборот, создается другой миф – о каком-то тайном соперничестве…

– Соперничество не соперничество, а об искренности Николая Васильевича говорить затрудняюсь. Однако принято за факт, что Гоголь Пушкина первого знакомил со всеми своими произведениями, что Пушкин воскликнул, прослушав главы «Мертвых душ»: «Как грустна наша Россия!» – всё это, впрочем, со слов Гоголя… Оба были, прямо скажем, мифотворцы немалые, но – разного плана. Всё это не проверить, а – поверить. Тем не менее реакция Гоголя на смерть Пушкина кажется мне совершенно неподдельной по интонации: «Для кого я буду теперь писать!» И вот это «для кого я буду теперь писать» и служит для меня ключом в оценке этой щедрой передачи замыслов. Где это я, однако, вычитал, что Пушкин говорил то ли иронично, то ли раздраженно: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя»?

– Это Анненков записал со слов пушкинской жены, Натальи Николаевны.

– Ну вот я и подозреваю, что уровень глав «Мертвых душ» был настолько убедителен для Пушкина, что Пушкин мог себе сказать: «Нет, так бы я не написал», а «Ревизора» ему было отчасти жалко, этот сюжет был ему чем-то дорог, тем более что он его пережил на практике, в жизни… Это всё исследователи знают, до какой степени эти сюжеты были действительно переданы, насколько Пушкин о них сожалел, в это я влезать не хочу. Анекдот и есть анекдот – его рассказывают друг другу. Припомним словоупотребление того времени: «Анекдот – короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае» (cловарь Даля). Многие русские писатели писали как бы по анекдоту – «Граф Нулин», «Коляска». Факт, возбуждающий воображение гения. И гоголевская «Шинель», как известно, произошла из анекдота, как сослуживцы подарили ружье, а человек мечтал об этом ружье, чиновник, и на первой же охоте его потерял и с охоты, потеряв это ружье, вернулся совершенно мертвый, и все рассказывают это как забавный случай, тем более что там был очень гуманный финал этого случая, потому что сослуживцы, видя такое горе, скинулись ему на второе ружье. Как отмечали современники, свидетели, насколько я помню, Гоголь, выслушав это, стал очень мрачен. Очень мрачен он был, а в результате этого получилась «Шинель».

– Вообще-то не так всё было.

– Важно, как претворяется анекдот, тем более в гоголевских мозгах. Пушкин написал же «Медного всадника», так и не побывав ни при одном наводнении, да? и, между прочим, по-своему даже сожалея об этом, что можно проследить в 24-м году по его некоторым реакциям на наводнение, а потом получается, что он был едва ли не больше свидетелем, чем те, которые у него эти впечатления перехватили, включая Мицкевича. Так? Так что где воображение, где повод включить это воображение, на какой уровень оно включается, это – не нашего понятия дело, потому что речь идет о воображении Гоголя…

Не моего ума дело, кто гений, кто талант, что чем обеспечено, личность и талант, в каких они находятся соотношениях, – оставим это более праздным умам, но тем не менее у Гоголя на первом плане стоит именно гениальный талант, а гениальный талант нуждается в гениальном стержне, в гениальной внутренней опоре. Пушкин и явился для него таковой по молодости. Ориентации, и соотнесения, и проверки, и какая-то внутренняя перекличка, соседство, коллегиальность – это всё, безусловно, было. Так вот когда Пушкин дает сюжет или когда сюжет подслушан как анекдот со стороны – это разные вещи. Если Пушкин говорит: вот это что-то очень занимательное – то под этим, скажем условно, есть обеспечение возможности гениального произведения. Это обеспечение очень трудно выделить в какую бы то ни было толковую научную категорию, но оно есть, оно дает высвобождение гениальному таланту: вот я наверняка тут чего-то накопаю. Это обеспечение – не просто щедрость Пушкина, но и то, чем Гоголь действительно воспользовался. Чувствовал, что под этим может быть бездна, причем это «без дна» будет таким, какое надо выгрести, он и выгреб достаточно убедительно – и «Ревизора», и «Мертвые души». Мне хотелось бы подчеркнуть, что заимствование, и заимствование, может, даже с соизволения Пушкина, сюжетов, ему подсказанных, – это не совсем уж простая акция. Гоголь мог полностью доверить свой гениальный талант тому сюжету, в потенциальной глубине которого мог быть уверен. Вот это обеспечение, что анекдот произошел от Пушкина, а не со стороны, как, допустим, «Шинель», следует иметь в виду. Во всяком случае, я его имею в виду, не знаю, как я сумею это сформулировать покрепче. Неравнозначная история Голявкина и Евтушенко в данном случае является уже анекдотом в нашем смысле. Вот почему-то она меня на эти мысли натолкнула.

«Об нем жалеют – он доволен». В комментариях я прочитал, что Н. может читаться как «аш» тоже. Что имел в виду комментатор? Я был удивлен, но у меня сразу возникло ощущение, что это очень напоминает «Невский проспект». Пушкинская запись датируется как-то очень уж приблизительно – началом 30-х годов. Попробуем соотнести, когда произошли все эти передачи «Ревизора», «Мертвых душ» и когда возникла эта реакция шутливая, а может, слегка раздраженная, что «с этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя», и тогда подумаем: не является ли «Невский проспект» тоже подсказанным Пушкиным сюжетом?

– Но отличие этого случая от других в том, что про передачу сюжетов «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголь трубил на каждом перекрестке, а вот о «Невском проспекте» как-то не обмолвился ни разу. Ему ведь важно было не только взять обеспеченный сюжет, но и дать к нему сразу синхронный комментарий, объявив это сюжетом Пушкина и таким образом создавая впечатление, что Пушкин водил его пером. В случае с «Невским проспектом» ничего такого мы не знаем, зато знаем, что Пушкин присутствовал, так сказать, при творческом процессе, то есть читал повесть как минимум дважды до публикации: в первый раз, видимо, в черновом каком-то варианте, второй раз уже беловой текст, который Гоголь приготовил для цензуры…

– Но уж очень модель этой записи сходна с «Невским проспектом»! А вот мог ли Пушкин сделать такую запись после «Невского проспекта» – это представляется мне сомнительным. «Невский проспект» тоже слабо датируемая вещь. В комментариях я вычитал, что Гоголь задолго до 1834 года – то ли в 1831-м, то ли в 1832-м – сделал петербургские зарисовки, какие-то там описания, я не знаю, читал ли он их Пушкину… От этого зависит заключение: Пушкин – Гоголю или Гоголь – Пушкину?

– Одно дело – передача сюжета как некая акция, с обеих сторон сознательная, а другое дело – подслушанный разговор… Гоголь, я думаю, обращал внимание на какие-то устные рассказы Пушкина, и в этом случае, может быть, не было акта дарения сюжета, а было то, что Вацуро назвал «плагиатом Гоголя», а может, это тот случай, когда Пушкин с легкостью отдает ненужное, как с «Уединенным домиком на Васильевском». Тоже «петербургский текст», рассказанный Пушкиным анекдот или уже новелла… Титов за ним записывает, потом как честный человек несет Пушкину, показывает – и Пушкин с удовольствием дает ему право на публикацию. Может, что-то в этом роде и здесь было?

– «Уединенный домик» – не «Невский проспект». Как же это никто его не сопоставил с пушкинским «планом ненаписанного произведения»?! А может, это незаконно включено в планы ненаписанных произведений? Эта запись – «Н. избирает себе в наперсники…» – она на сюжет еще и не похожа, не тянет, этакая психологическая картинка… Только «об нем жалеют – он доволен» – это очень интересно, это соотношение мне очень нравится. Может быть, Гоголь носился с Невским проспектом не как с произведением, а как с образом? И, допустим, представьте себе, как в анекдоте Хармса: приходит Гоголь к Пушкину с Невского и рассказывает ему, что видел, начинает петь, у него еще не оформилось, а Пушкин увидел человека, который принадлежит собственному образу, полностью с ним совпадает. Между прочим, первоначальная реакция художника, прежде чем она бывает переработана в конструкцию, обычно такой и бывает: картинка. Картинка могла проступать раз за разом, потому что по Невскому проспекту все ходили.

– Интересно, что Пушкин именно «Невский проспект» потом, в 1836 году, назвал «самым полным» из произведений Гоголя, выделил его из «Арабесок» как показатель развития. Что это значит – «самое полное из его произведений»?

– А с чем он уже мог сравнивать?

– Уже и с «Ревизором», наверное, мог сравнивать, слушал уже «Ревизора» в начале 1836 года, причем раннюю редакцию, в которой сам был неожиданным образом задет – там была такая картинка, как Пушкин сочиняет: «…Перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какову только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнет писать, так перо только тр… тр… тр… Недавно он такую написал пиесу: Лекарство от холеры, просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошел, когда прочитал…» А у Пушкина же есть письмо из Болдина…

– Ну да, жене письмо: «Это слава».

– «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать! – Это слава». Пушкин обратил внимание на этот эпизод гоголевский и был несколько задет, тому есть доказательства, а Гоголь его вычеркнул – ну это другая история…

– Ну Пушкин же мог похвастаться так же, как и жене в письме, – так же мог похвастаться и Гоголю при встрече… Сие есть свидетельство тесноты общения, если одни и те же словосочетания встречаются в столь разных контекстах, как письма Пушкина жене и гоголевские скетчи. Вывод один: они существовали и в устной речи.

– Да, но таким образом отсвечивает Хлестаков некоторой пародийностью на Пушкина, о чем теперь уже немало написано, Игорем Золотусским в частности. Так что в отношении Гоголя к Пушкину не так всё просто было. В 1834 году Гоголь написал «Несколько слов о Пушкине», и это было по существу первое при жизни полноценное о нем высказывание. Но на самом деле, если почитать внимательно, он пишет о нем как о монументе, как о завершенном и уходящем в прошлое явлении. Он дает ему невероятно высокие, но какие-то окончательные оценки – «чрезвычайное и единственное явление русского духа», «русский человек в его развитии» – и тем самым его как будто хоронит, может, и бессознательно. Ведь через год уже прямо будет сказано Белинским: Пушкин уходит, Гоголь занимает его место. То есть, по видимости, это панегирик, но какой-то немножко надгробный.

– В этом плане он разделял какую-то всеобщую пошлость, потому что про Пушкина говорили как про конченого поэта.

– Да, так вот этот пиетет, который, конечно, был у Гоголя, он был замешен на каких-то амбициях.

– И то, что исследователи описывают как начало знакомства… Тут и провинциальность Гоголя, и то, как он ищет службу, вплоть до Третьего отделения…

– И Пушкин ему помогает со службой, куда-то там его пристраивает, хлопочет…

– А Пушкин был достаточно высокомерен временами с людьми не своего круга…

– Так он его с первого раза не запомнил…

– Потому что это был не его круг… И конечно, это не пушкинская вина, Гоголю надо было еще выйти в люди.

– Он для этого, надо сказать, Пушкиным попользовался хорошо, давая его адрес для собственной корреспонденции и потом создавая эти мифы: «Всякий день собирались мы: Пушкин, Жуковский и я» и т. д.

– Это Хармс хорошо поймал: «Однажды Гоголь переоделся Пушкиным…» Не знаю, как я это сумею еще обосновать, но перекличка текста «Невского проспекта» и этой записи как плана произведения у Пушкина кажется мне не отмеченной напрасно – может, там можно еще накопать что-то…

– Гоголь использовал это как рамку: в начале повести это славословие Невскому проспекту и в конце, а в середине вмещается то, что есть Гоголь, – натуральная школа…

– Но вообще хорошо написано про переход мертвого в живое, живого в мертвое – это у Пумпянского, Якобсона, Лотман это развивал – как у Пушкина монументы оживают… А у Гоголя с живописью очень сильная связь внутренняя, позднее уже в «Портрете» – предшествие Дориана Грея по сюжетной линии. Так вот эта запись Пушкина – она немножко намекает на это: «Н. избирает себе в наперсники…», то есть как бы сам становится Невским проспектом, – Невский проспект становится им – переход изображения в личность, личности в изображение…

– Но всё-таки это какие-то гротесковые, непушкинские дела…

– Ну он ушел из этого, у него со скульптурой взаимодействие такого рода было как взаимодействие жизни и смерти, а здесь взаимоотражение жизни и образа… Скульптура материально кажется более холодной и мертвой, а живопись – более теплой, и поскольку на плоскости – то не трупообразной. Не подобны ли эти переходы трансформации образ – замысел – сюжет – произведение?

– Я думаю, что правы были и Вацуро, и Лотман, которые говорили, что Пушкин нужные ему сюжеты никогда бы не отдал – ни случайно, ни нарочно. Вот смотришь на эту запись – ведь это гоголевский сюжет, ну что с ним Пушкину было делать?

– Но это же в пушкинских планах записано… Ведь и план про ревизора у Пушкина есть: «Криспин приезжает в губернию…»

– А Гоголь-то собирался писать трагедию – не вышло, тогда он написал комедию «Ревизор». И это стало пищей для такого уже сейчас распространившегося литературоведческого сюжета, что «Ревизор» – это пародия на «Бориса Годунова». Про это Эйзенштейн писал книгу, все последние годы жизни потратил на нее, и сейчас модные исследователи это развивают, что Гоголь изначально задумывал трагедию, ориентировался на «Бориса Годунова», а потом раз – и «Ревизор».

– Но это же тоже опора, писать пародию – это тоже опора. Пушкин сначала писал «Бориса Годунова» – это единственный раз, когда виден труд, – «драма народная в духе Шекспировом», – трудовое, тяжеловатое, подъемное, для Пушкина там видно усилие. А потом вдруг раз – и пародия на довольно слабую поэму Шекспира, – летит – пишет «Графа Нулина». А это как раз был год, когда Пушкин выбирал в мировой литературе классика для опоры и для отталкивания – от Байрона переходил к Гёте, от Гёте – к Шекспиру. И в конце концов кончает всё пародией. Пародия – это как бы и некоторое торжество, превозмогание, во всяком случае – ощущение свободы от угнетавшего образца, угнетавшего эталона. В этом плане вполне может быть, что Гоголь не только восхищался и опирался, но и… имел в виду. Это очень трудно разбирать, но, к сожалению, как бы это вульгарно ни звучало, литература – очень спортивное занятие. И вот среди современников, среди коллег это уж совершенно очевидно. Где критерии этой соревновательности, где обозначение того качества, которое может быть сравнимо, – это всё не научные категории и не очень они могут быть обсуждены. Тем не менее как факт психологии творчества всегда важнее контекст не того предшествия – наследия, которое позже выписывают как великую линию исследователи, всё по ветхозаветному принципу: Авраам родил Иакова, – а наоборот, как логика отталкивания и низвержения, утверждения самого себя. Пушкин наработал отталкиваний больше, чем опор, а у Гоголя для отталкивания опоры не было.

– У Пушкина, по-моему, этой спортивности сильно меньше было, чем у Гоголя… Что касается пушкинских сюжетов, то если что-то у него там в планах находится – это еще ничего не значит, этого столько было! и с какой легкостью это потом отбрасывалось…

– Поэтому мне бы и хотелось уточнить, на каком основании и не произвол ли это составителя и комментатора – помещают эти пушкинские строки в планы… Это очень похоже на зарисовку характера. И можно заподозрить, что Гоголь, посещающий уже Пушкина на правах коллеги и зная, что Пушкин его признал и благожелательно выслушивает, мог кипеть с какой-то сценкой Невского проспекта, излагая свой образ и видение, но еще не произведение, и Пушкин, видя такую принадлежность образу самого Гоголя, которого он мог воспринимать и иронически иной раз, сделал такую запись о нем.

– Вообще поразительно, что про этот фрагмент никто не написал ни одной строчки. Мне кажется важным, что это завязано на Петербурге. То, что называется теперь «петербургским текстом», – похоже, что это рождалось именно между ними. Там ведь был в 1833 году этот общий замысел петербургского альманаха «Тройчатка» с распределением ролей, на троих с В.Ф. Одоевским, и предполагается, что наброски «Невского проспекта» тогда уже были, а потом Пушкин поехал в Болдино и там написал две «петербургские повести» в стихах и в прозе – «Пиковую даму» и «Медного всадника»…

– Самый главный петербургский текст.

– Да, но на этом всё у Пушкина и кончилось, он отработал это и всё сказал, что хотел, видимо. А Гоголь писал и писал после этого петербургские повести, дальше Достоевский – и пошло то, что называется теперь «петербургским текстом русской литературы».

А что могло из этого сюжета у Пушкина получиться – трудно даже представить.

– Между прочим, и «Невский проспект» и «Медный всадник» – сюжет преследования.

– Странные сближения…

– Бывают. Когда художник доходит до окончательного образа, его уже не догнать. Кстати, о том, что Пушкин пропустил, не доделал: Пушкин очень хорошо помнил весь свой текст, это совершенно очевидно. Он всё свое хозяйство видел, и этой записи какое-то место есть. То ли в пресловутой вазе, то ли это зарисовка с самого Гоголя, который еще до «Невского проспекта» входит с каким-то вдохновенным образом и начинает его повествовать еще дописьменным, эмоциональным, еще устным языком, но уже своими словами, – то ли это зарисовка с Гоголя, то ли это зарисовка собственного своего какого-то замысла – сюжет-портрет, где характер равен сюжету, – никто не скажет… Кстати, в «Пиковой даме» сюжет сюжетом, но портрет портретом, то есть – не знаю, как в этом разбирались, – возможно, он от Германна пришел к сюжету, а не от сюжета к Германну. А тут – «Об нем жалеют – он доволен» намекает всё-таки на будущий объем прозы. Перекличка с «Невским проспектом» очевидна, где подобное «наперсничество» выведено в сюжет и где пушкинская рамка только в начале и в конце, а в середине – Гоголь.

– Вот мы уже и утвердили: пушкинская рамка. Всё, факт литературоведческий. Но вот что Набоков писал об отношениях Гоголя и Пушкина: «По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, всё, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке. Но, так как творчество Гоголя разительно отличается от того, что создал Пушкин, а вдобавок последнему хватало своих забот и недосуг было водить пером литературного собрата, сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия». Ну, понятно, что он это раздувал…

– Ну да, и Набоков вполне понятен. И его книга «Николай Гоголь» замечательна в своем роде, благо писана по-английски… Тут я не могу не вернуться всё к той же вещи, о которой неприлично думать и ненаучно говорить, – к соотношению личности и дара. Гоголь сжег себя в топке гениального дара; Пушкин – прежде всего гениальная личность: дар свой переплавил в гений. Гоголь иначе выгорел в этих плотных слоях, и ему опора пушкинская в таком случае чрезвычайно была важна – какой-то баланс между гениальной личностью и гениальным талантом он находил как раз в опоре на Пушкина. Опора была – пока Пушкин был: «Для кого я буду теперь писать?»

После того что мы наговорили, эта пушкинская характеристика – «наиболее полное из его произведений» – может быть и комментирована более полно. Пушкин, допустим, сделал эту запись портретную с Гоголя, то есть был свидетелем рождения произведения в другом авторе, а потом, когда прочел повесть, то и увидел в ней полноту воплощения. Значит, про эту пушкинскую запись может быть несколько гипотез, есть варианты толкований…

– Вот поговорили – и перевернули всё наоборот. Получилось, что это плагиат Пушкина из Гоголя…

– Ну вот, пожалуйста, потому что они уже были соединяющимися сосудами, тем более учитывая эту «Тройчатку», – они первые придумали средство от петербургской мигрени. А как можно было победить этот безнадежный город? Именно создав ему такой оправдательный текст.

2002

P.S. 12.04.2003… Впрочем, я не успел к нашему разговору перечитать текст… Давайте, взглянем. Не встретим ли мы Александра Сергеевича на Невском проспекте? В «Невском проспекте»…

«Она (красавица – А. Б.) и глядела и не глядела на обступившую толпу зрителей, прекрасные длинные ресницы опустились равнодушно, и сверкающая белизна лица ее еще ослепительнее бросилась в глаза, когда легкая тень осенила при наклоне головы очаровательный лоб ее (ну, почему бы этот портрет красавицы вообще не мог бы быть и портретом Натальи Николаевны в частности? – А. Б.).

Пискарев (а так же он, герой, Н. – Эн, Аш – Гоголь…) употребил все усилия, чтобы раздвинуть толпу и рассмотреть ее; но, к величайшей досаде, какая-то огромная голова с темными курчавыми волосами заслоняла ее беспрестанно…» (Не Пушкина ли голова? – А. Б.)

«В одном углу комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы перед статскою; в другом люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика» (выделено мною – А.Б. Кто же это в ту пору труженик? Карамзина уже нет в живых; Крылов с Жуковским тем же трудолюбием не славились; а вот как Гоголь приходил знакомиться с Пушкиным: «Дома ли хозяин?» – «Почивают!» – «Верно всю ночь работал». – «Как же, работал, в картишки играл». Из воспоминаний Гоголя о Гоголе.)

«Они (молодые люди в черных фраках – А. Б.) имеют особенный дар заставлять смеятся и слушать этих бесцветных красавиц. <…> они совершенно вытеснены тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А.А. Орлове». (А вот вам и имя Пушкин! – как на картине Чернецова – в равноправном окружении… только откуда так много внимания А.А. Орлову? кто такой?? – А. Б.)

P.P.S. Получается, что на Невском проспекте во время написания «Невского проспекта» буквально толпятся наиболее внимательные читатели Пушкина, обсуждают последнюю его, можно сказать, полемику в «Телескопе» («Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем»)…как они догадались, что Феофилакт Косичкин – тот же Пушкин? ума не приложу… а вот Гоголь мог знать это с точностью завсегдатая и соглядатая пушкинской жизни. Но этот факт уже перерастает размеры постскриптума.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.