Рухнувшие надежды. Яростная борьба. Невыносимая боль. Мысли о смерти

Рухнувшие надежды. Яростная борьба. Невыносимая боль. Мысли о смерти

Лето 1831 года Мишель снова провел в подмосковном Середниково, и все в той же компании. Но в настроении гораздо более мрачном. Тому было несколько причин. Во-первых, поступление в университет ожиданий не оправдало. Более того: если он надеялся окончить курс по «расчетному времени», то есть потратить на пребывание в стенах этого скучного заведения «выброшенные из жизни» годы общим числом два, то теперь получалось, что к ним прибавится не зачтенный никому из-за холеры лишний год. Выход на свободу откладывался на целый год! Во-вторых, семейная распря достигла своего апогея. Если прежде отца он видел лишь изредка, теперь тот несколько раз в год наезжал в Москву и непременно встречался с сыном. Оба наверстывали упущенное. Еще в 1828 году, в один из отцовских приездов, Мишель записал: «Папинька сюда приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille… славу Богу! что такими любезными мне руками!»

Падальщики, для которых Юрий Петрович если и отец, так мерзейший, договорились до весьма специфической расшифровки этой фразы мальчика в письме к «тетеньке» Марии Акимовне: дескать, «папинька» был горький пьяница и выкрал две указанных картины из портфеля сына, чтобы продать, а деньги потратить на горькую! Ну а то, что Мишель пишет дальше «славу Богу! что такими любезными мне руками!», так это он радовался, что картины украли не чужие люди, а родной папаша, хоть и алкоголик. То есть сын слабости отцу прощал. Из любви. Странные у «расшифровщиков» наших дней представления о днях минувших… Так себе и представляешь, как, мучаясь жестоким похмельем, плохо стоящий на ногах «папинька» крадется в комнату сына, отыскивает означенный портфель, отбирает две картины получше качеством и идет на какую-нибудь толкучку того времени, чтобы поскорее сбыть. И – о, диво! – находится даже покупатель, который знает, что ровно через тринадцать лет Михаил Юрьевич будет знаменит, и покупает детские рисунки. Фантастически красивая картинка! Прямо стоит у меня перед глазами! Ничего дурнее, конечно, придумать нельзя. Кто бы, интересно, купил Мишины творения 1828 года и на какой толкучке? Или у какого кабака? Не говорю уж, что слова полностью извращены, а Юрий Петрович показан настоящим чудовищем, обкрадывающим ребенка.

Конечно, благодаря «пропаганде» Елизаветы Алексеевны, «бедной старушки», взрастившей гения, отношение биографов Лермонтова к его отцу всегда было прохладным. Срабатывала наброшенная на несчастного тень клеветы. Но не до такой же степени… «Падальщики» взяли за основу цитату из воспоминаний не слишком близкого к Михаилу Юрьевичу человека – А. Тирана, учившегося с поэтом в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Из всех родных Лермонтова он знал лишь его бабушку, которая посещала внука в казармах, а его сведения об отце и матери Мишеля основывались на ходивших в школе слухах (и слухах явно недоброжелательных): «отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок, а история матери – целый роман».

Если перевести высказывание о матери на более простой язык – так Тиран думал о ней как о распутной женщине. Что же касается отца, то даже источник слухов определить невозможно. Но, очевидно, жалобы Арсеньевой на уже покойного Юрия Петровича сделали свое дело. «Старушка» любила пожаловаться на трудную долю воспитывать внука, в ее изображении «игрок» и «пьяница» – еще не самые черные стороны зятя. Юрию Петровичу, больше так и не женившемуся, инкриминировалось также распутное поведение и то, что он прижил в Кропотово бастардов от своих крепостных. А также – что Марию Михайловну он буквально «вбил в гроб» своими руками. Такие чудесные сведения могла дать лишь одна женщина – любившая внука «старушка» Арсеньева. И по единственной причине – от страха потерять этого внука, который в 1830 году был поставлен перед выбором, с кем ему быть: с отцом или бабушкой. Из-за этого и шла яростная борьба.

В 1831 году эта борьба внезапно приостановилась: Юрий Петрович, очевидно, тяжело заболел и узнал, что дни его сочтены. Сразу после эпидемии холеры, в конце января, он составил духовное завещание, которое можно рассматривать как наставление любимому сыну. И простые слова этого завещания полностью опровергают все инсинуации: с большим достоинством и любовью Юрий Петрович говорит о покойной жене, с большой печалью – о причинившей ему обиду теще. Елизавета же Алексеевна не простила даже умирающего!

Что должен был чувствовать Михаил Юрьевич? Невыносимую боль. Он был мальчик чувствительный и даже, как писал о нем М. Е. Меликов, «экзальтированный ребенок». Очевидно, на открытую конфронтацию с бабушкой он не шел. Она его воспитала, от нее он видел только хорошее – исполняла любые желания, заботилась, вытаскивала из болезней, хлопотала, когда было необходимо. Отцу же заботиться о нем не дали, но упрекнуть его в отсутствии родительской любви мальчик тоже не мог. Он знал, как сильна эта любовь. Все понимал. Не знал только, что делать. В отчаянии он написал в те годы две драмы – «Люди и страсти» и «Странный человек». Драмы, конечно, слабые, юношеские, но показывающие реальное положение дел в доме Арсеньевой. Всю эту кошмарную борьбу за собственность – ребенка – между отцом и бабушкой. Елизавета Алексеевна выведена там как женщина жестокая и властная, а Юрий Петрович – как слабый, хотя и любящий сына человек.

Тексты драм настолько автобиографические, что угадывать и доискиваться прототипов героев не нужно. Более того, предваряя драму «Странный человек», Мишель написал, что желает, чтобы его герои были узнаны! Хотя там-то как раз герои типированы менее явно, чем в «Люди и страсти», – место жестокой бабки занимает жестокий отец, и распря идет не между отцом и бабушкой, а между отцом и матерью. Во второй драме отношения между бабкой и отцом выстроены как и в реальности – вплоть до тех, очевидно, разговоров, которые велись при Мишеле. Упоминается и безжалостное завещание Арсеньевой, разделившей отца и сына, и доверчивость отца, и стоимость образования героя, и даже игра Арсеньевой в старую немощную женщину.

Устами дядюшки героя передается и история разъединения отца и сына, списанная с его собственной:

«За месяц перед смертью твоей матери (еще тебе было три года), когда она сделалась очень больна, то начала подозревать Марфу Ивановну в коварстве и умоляла ее перед Богом дать ей обещание любить Николая Михалыча как родного сына, она говорила ей: „Маменька! он меня любил, как только муж может любить свою супругу, замените ему меня… я чувствую, что умираю“. Тут слова ее пресекались, она смотрела на тебя, молчаливый, живой взгляд показывал, что она хочет сказать что-то насчет тебя… но речь снова прерывалась на устах покойницы. Наконец она вытребовала обещание старухи… и скоро уснула вечным сном… Твоя бабушка была огорчена ужасно, так же как и отец твой, весь дом был в смущении и слезах. Приехал брат старухи, Павел Иванович, и многие другие родственники усопшей. Вот Павел Иваныч и повел твоего отца для рассеяния погулять и говорит ему, что Марфа Ивановна желает воспитать тебя до тех пор, пока тебе нужна матушка, что она умоляет его всем священным в свете сделать эту жертву. Отец твой согласился оставить тебя у больной бабушки и, будучи в расстроенных обстоятельствах, уехал со мною. Вот как это все началось… Через 3 месяца Николай Михалыч приезжает сюда, чтоб тебя видеть, – приезжает – и слышит ответы робкие, двусмысленные от слуг, спрашивает тебя – говорят нет… он вообразил, что ты умер, ибо как вообразить, что тебя увезли на то время в другую деревню. Брат сделался болен, душа его терзалась худым предчувствием. Ты с бабушкой приезжаешь наконец… и что же? Она охладела совсем к нему. Имение, которое Марфа Ивановна ему подарила при жизни дочери и для которого он не хотел сделать акта, полагаясь на честное слово, казалось совсем уже не в его распоряжении! Он уезжает и через полгода снова здесь является… слушай дальше: когда должно твоему отцу приехать – здешние подлые соседки, которые получили посредством ханжества доверенность Марфы Ивановны, сказали ей, что он приехал отнять тебя от нее… и она поверила… – доходят же люди до такого сумасшествия! Доказательство в истине моего рассказа есть то, что бабушка твоя тотчас послала курьера к Павлу Иванычу, и он на другой день приезда брата прискакал… Николай Михалыч стал ему говорить, что слово не сдержано, что его отчуждают от имения, что он здесь насчет сына как посторонний, что это ни на что не похоже… но это езуит, снова уговорил его легко, потому что отец твой благородный человек и судит всех по доброте души своей. И перед отъездом брат согласился оставить тебя у бабушки до 16 лет, с тем чтобы насчет твоего воспитания относились к нему во всем. Но второе обещание так же дурно сдержано было, как первое. Марфа Ивановна то же лето поехала в губернский город и сделала акт, какой акт?.. Сам ад вдохнул в нее эту мысль, она уничтожила честное слово, почла отца – отца твоего за ничто, и вот короткое содержание: „Если я умру, то брат П. И. опекуном именью, если сей умрет, то другой брат, а если сей умрет, то свекору препоручаю это. Если же Николай Михалыч возьмет сына своего к себе, то я лишаю его наследства навсегда… „– вот почему ты здесь живешь; благородный отец твой не хотел делать историй, писать государю и лишить тебя состояния… но он надеялся, что ты ему заплатишь за эту жертву…»

«Я здесь как добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочет обладать ею», – страдает герой Лермонтова. Бабка клевещет на отца, отец обвиняет бабку, наконец, когда юноша решается принять сторону отца, бабка запускает хитрую и умную ложь, обвиняя героя в неблагодарности, отец, поверив лжи, его проклинает, предмет дележа не выносит этого кошмара и погибает. Убивает себя, потому что не может жить с отеческим проклятием.

Лермонтов себя не убил. Он убил своего героя. И таким способом смог пережить то ужасное положение, в котором вдруг оказался. Да и молодость брала свое, и новый 1832 год он встретил на маскараде в Благородном собрании. Даже пришел туда в костюме астролога и раздавал дамам экспромты с предсказаниями. Но мысли о смерти стали главными мыслями и для 1831, и для 1832 года. Смерть начинает у него принимать все более конкретный облик. Она связана с мыслями о матери, отце, отверженности в любви.

Юрий Петрович болел чахоткой – тем же недугом, от которого умерла мать Лермонтова. Испытания последних лет – тяжелое финансовое положение (пришлось закладывать имение), нежелание Арсеньевой «уступить» ему сына, страх самого Мишеля обидеть бабку, согласившись уехать с отцом в Кропотово и – бросить постылый университет, ускорили развитие болезни. Он умер, по одним сведениям, 1 октября 1831 года, по другим – в начале 1832 года, но точно до мая, когда занимавшийся делами Елизаветы Алексеевны Григорий Васильевич Арсеньев писал в тульское Дворянское собрание с просьбой внести Михаила Юрьевича в дворянскую родословную книгу Тульской губернии.

И был оглашен текст его завещания:

«Во имя Отца, Сына и Св. Духа. Аминь.

По благости Милосердного Бога, находясь в совершенном здравии души и тела, нашёл я за нужное написать сие моё родительское наставление и, вместе, завещание тебе, дражайший сын мой Михаил, и, как наследнику небольшого моего имущества, объявить мою непременную волю, которую выполнить в точности прошу и заклинаю тебя, как отец и христианин, будучи твёрдо уверен, что за невыполнение оной ты будешь судиться со мною перед лицом Праведного Бога. Итак, благословляю тебя, любезнейший сын мой, Именем Господа нашего Иисуса Христа, Которого молю со всею тёплою верою нежного отца, да будет Он милосерд к тебе, да осенит тебя Духом Своим Святым и наставит тебя на путь правый: шествуя им, ты найдёшь возможное блаженство для человека. Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные за что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце – не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадёшь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно.

Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишён был утешения жить вместе с тобою.

Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоём ко мне ничего не потерял.

Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках её в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия.

Скажи ей, что несправедливости её ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о её заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить её всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины!.. Но Бог да простит ей сие заблуждение, как я ей его прощаю…»

Далее, уже перед смертью, Юрий Петрович дописал хозяйственные распоряжения – как поступить с имением, кому и какую долю выделить. Ношу эту он возложил на своего сына:

«Выполнением в точности сего завещания моего, дражайший сын мой, ты успокоишь дух отца твоего, который, в вечности, благословлять и молить за тебя у Престола Всевышнего будет».

Поставил дату и подписался: «Отец твой Юрий Петров Лермантов».

Ответом на чувство полной потерянности, пустоты, боли могли стать только стихи. В тот год Михаил пишет и «Ужасная судьба отца и сына – жить розно и в разлуке умереть», и стансы из трех строф, от которых оставил только вторую строфу, по которой они и получили название, – «Пусть я кого-нибудь люблю». Но в первоначальном виде стихотворение выглядело так:

Гляжу вперед сквозь сумрак лет,

Сквозь луч надежд, которым нет

Определенья, и они

Мне обещают годы, дни,

Подобные минувшим дням,

Ни мук, ни радостей, а там

Конец – ожиданный конец:

Какая будущность, Творец!

Пусть я кого-нибудь люблю:

Любовь не красит жизнь мою.

Она как чумное пятно

На сердце, жжёт, хотя темно;

Враждебной силою гоним,

Я тем живу, что смерть другим:

Живу – как неба властелин —

В прекрасном мире – но один.

Я сын страданья. Мой отец

Не знал покоя по конец.

В слезах угасла мать моя;

От них остался только я,

Ненужный член в пиру людском,

Младая ветвь на пне сухом;

В ней соку нет, хоть зелена, —

Дочь смерти – смерть ей суждена!

Университетские занятия Мишель практически забросил, в аудиториях либо вообще не присутствовал, либо сидел углубившись в книгу. Перед рождественскими праздниками, когда проводился экзамен за полугодие, Лермонтов поссорился с профессором Победоносцевым, читавшим изящную словесность, – отвечал на вопрос блестяще, но не по его лекциям, а в ответ на замечание дерзко отвечал: «Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным». На летний экзамен он и вовсе не явился. Вместо этого он пришел забирать документы и со справкой о прослушанных курсах отправился переводиться в другой университет – Петербургский. Однако там Лермонтова ожидало большое разочарование: взять его могли только на первый курс. Начинать обучение сызнова ему не хотелось. Он выбрал другой путь, ужаснувший его бабушку, – школу подпрапорщиков и юнкеров.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.