Глава 4 ДОМ, БУДТО ЮНОСТИ МОЕЙ ДЕНЬ…
Глава 4
ДОМ, БУДТО ЮНОСТИ МОЕЙ ДЕНЬ…
Мой дед Михаил Егорович, народив восемь детей, несомненно, рассчитывал, что кое-кто из его чад останется жить в родных пенатах, поэтому на земельном участке площадью 20 саженей по фасаду и 25 в глубину построил большой П-образный дом на четыре квартиры (фото 33). Ширина фасадной части была примерно 19 метров, далее вглубь был неширокий мощенный булыжником двор, подковой охватывающий сад. С тыльной стороны фасада, как и в большинстве домов в нашем районе, был широкий балкон, с которого через двор был перекинут красивый арочный мостик, завершающийся плавно, округло расширяющейся книзу, ведущей в сад лестницей. Вдоль перил лестницы и мостика, вплоть до крыши, поднимались мощные и гибкие ветви глицинии — весной ее цветение заполняло пряным ароматом весь дом, а лиловые гроздья дополняли очарование.
В центре сада был затейливой формы бассейн с фонтаном и золотыми рыбками. Вдоль ажурной металлической ограды сада возвышались кипарисы, в саду же росло множество плодовых деревьев: абрикосовые, персиковые, вишневые, белая и черная шпанская черешня, черносливовые и одно тутовое дерево, удивлявшее нас, детей, лазавших по деревьям, гибкостью своих ветвей. Было множество цветов — розовые, сиреневые и жасминные кусты. Вдоль одной из оград рос крыжовник.
С левой стороны сада, в углу у брандмауэра дома с параллельной улицы расположились два больших вольера, в которых разводил кур усатый, заросший густой щетиной швейцар Петрос. Жил он в каморке под парадной лестницей. Этот бедный скиталец, бежавший от геноцида из Турецкой Армении, объехал полмира. Из всех впечатлений больше всего ему запомнилась японская вежливость. По его словам, если японец случайно в людской сутолоке толкает японца, то вместо принятого во всем мире краткого извинения они останавливаются друг против друга, виноватый кланяется в пояс и произносит: «комэн-гудас-ай-мяса!» Другой японец тоже низко кланяется, после чего, довольные друг другом, они расходятся. «Даже „мяса“ прибавляют», — каждый раз с неподдельным изумлением повторял наивный Петрос.
Единственной ценной вещью, которой владел Петрос и очень ею гордился, были, как он их называл, «английский ручной часы». Когда-то Петрос был папиным лакеем, и для того чтобы он своевременно выполнял свои обязанности, отец подарил ему эти карманные часы.
Мы, мальчишки, всегда шумно перескакивая через три ступеньки, сбегали по лестнице, чем сердили Петроса, но он был отходчив и, когда я иной раз заходил в его темный чулан, он неизменно в знак примирения показывал «ручной часы», замечая, что за пятнадцать лет он их ни разу не чинил, и они все равно ходят точно.
Когда же мы с братом, одни, без мамы, остались в Тифлисе, учились в ФЗО и голодали, добрый Петрос иной раз приносил нам в подарок пару яиц.
В правом углу под фасадом был глубочайший подвал, предназначенный для хранения льда. В жарком Тифлисе летом лед крайне необходим. Отец сдавал этот подвал и, каждую зиму его превращали в ледник — целый месяц привозился на арбах лед.
Рядом с ледником было еще одно глубокое помещение — винный погреб, откуда, еще на моей памяти, извлекались и допивались по торжественным дням последние бутылки французских вин.
На втором этаже фасада слева жила певица Бокова и коммерсант Левин, а справа — сотрудник персидского консульства.
В нешироких флигелях бельэтажа размещались служебные помещения: кухня, прачечная, кладовка и комнаты, в которых осталась жить наша бывшая обслуга — добрый, толстый повар Георгий Схиртладзе со своей еще более доброй, круглой Осаной и мальчиками Шурой и Ираклием. Эта милая супружеская пара хлопотала на кухне. Приклеенное на стене у ворот, написанное от руки объявление об отпуске обедов на дом «на чистом сливочном масле. С почтением Схиртладзе» привлекало немалую клиентуру. Тем более, что готовили они отменно. Я и сейчас помню вкус и аромат «пурнис мцвади», запеченного в духовке «жиго» молодого барашка с картофелем, помидорами, начиненными курдючным салом, баклажанами, сочных пельменей — хинкали, чахохбили из курицы, супов чихиртмы и бозбаши и других блюд.
Когда отец был уже болен и по вечерам сидел недалеко от высокой чугунной печки в глубоком кресле, бесшумно появлялся повар Георгий, неизменно, отказываясь от стула, он стоял, скрестив на животе руки и обсуждая с отцом меню на следующий день. Отец не брал с него арендной платы за пользование кухней и квартплату, и до кончины отца он продолжал готовить нам обеды.
Рядом с поваром жил дворник Нерсес Фараджян со своей женой прачкой Айрастан и целым выводком детей.
Правое крыло заканчивалось кухней и лестницей во двор, к нему примыкала небольшая пристройка, в нижнем этаже которой был сарай для экипажей, во втором — комнаты для конюхов и кучеров. Одноэтажное здание конюшни, расположенное параллельно фасаду, примыкало к саду.
В те годы, о которых я пишу, лошадей и экипажей у нас уже не было.
В первое время после так называемой советизации Грузии в нашей конюшне стояли чекистские лошади. На втором этаже жил конюх, бывший владетельный кахетинский князь Илико Вачнадзе со своей «княгиней» и двумя детьми Вано и Софико.
Дети нашего дома целый день проводили в саду, где одна игра сменялась другой. Сколько было разных игр — ловитки, прятки, салочки-классы, казаки-разбойники, «кочи» — игра в ашички, круглый осел, длинный осел, чехарда, чилика-джохи, два удара, кучур с места, чалик-малик и, конечно же, футбол. В саду был и турник, на котором постоянно осваивались различные элементы, именуемые, по принятой тогда чешской сокольской терминологии, «склепка», «скобка», «солнце» и бог еще знает как. Когда привозилось сено для лошадей (а сваливалось оно во дворе под чердачной мансардой), появлялась новая забава — прыжки на сено.
Детворой «командовал» сын повара — храбрый, сильный, справедливый Ираклий, который однажды решил построить рядом с конюшней голубятню. Мы с увлечением стали помогать ему, и за два дня возник небольшой, вроде собачьей конуры кирпичный домик. Вскоре в нем появилось четыре голубя, и с тех пор начался общий мальчишеский ажиотаж голубиной охоты — в небе носились стаи красивых птиц. Естественно, каждый хотел иметь личных питомцев. На выпрошенные у родителей деньги на птичьем базаре за Ванским собором покупались голуби — разные по окрасу, по полету, по экстерьеру. Постигались премудрости голубиной «охоты». Голубей надо было кормить, заставлять летать, растить птенцов. Самым захватывающим делом стало приманивание чужих голубей. Это случалось, когда в небе появлялся отбившийся от стаи одинокий голубь — «ахвар». Тут же выпускалась вся голубиная стая, мы начинали свистеть, махать длинными палками с привязанными к ним кусками материи, сгонять севших на крышу голубей камнями. Все это делалось, чтобы новичок примкнул к нашим. После того как голубиная стая садилась на крышу, голубей следовало сманить в сад, для чего с ласковым призывным посвистом разбрасывался корм. Наконец стая вместе с ахваром планировала на землю. Зерна насыпались все ближе к открытой двери голубятни, чтобы заманить в нее чужака. Однако незнакомое помещение пугало ахвара. В этом случае Вано (сын конюха Илико Вачнадзе) прыгал и словно вратарь ловил голубя.
Иной раз за пойманным голубем приходил его хозяин, и начинались переговоры о выкупе. Нередко приманивали наших голубей, тогда в роли выкупающих были мы.
Все мальчишки нашего сада долго развлекались голубиной охотой. А потом эта мода незаметно прошла — сейчас в городе кое-где живут лишь дикие голуби.
Когда в Тифлисе выпадал снег, каждый мальчишка срочно мастерил санки. Полозья их обивались жестью от консервных банок. Катались мы либо на последнем крутом отрезке Лермонтовской улицы, либо у источника вблизи туннеля.
Когда советские начальники перестали пользоваться конными экипажами (последним на фаэтоне ездил известный большевик Саша Гегечкори), лошади из конюшен были куда-то сведены, и все эти конюшни, сараи и каретники заселились вечными скитальцами — беженцами-армянами. Для того чтобы кое-как улучшить свою жизнь, они начали «тихой сапой» наступать с восточной и северной стороны на сад. Делалось это так: сначала к сараю или конюшне пристраивалась небольшая галерея, которая остеклялась, перед ней строилась новая галерея, затем она остеклялась… А когда весь двор был таким образом перекрыт, садовую ограду передвинули вглубь.
Сейчас наш двор вместо сада опоясывает асфальтированный пустырь размером 14 на 14 метров, с питьевой колонкой в центре. Детвору из детского сада сюда не водят, так как ей здесь делать нечего. Лишь три мощных кипариса напоминают о цветущем саде моего детства.
Некогда необходимые служебные помещения — кухня, ванные, прачечная, кладовые — все были превращены в жилые комнаты, конечно же, безо всяких удобств. На месте птичьего вольера стоит двухэтажный домишко, построенный бывшим подручным Берии Шурой Манташевым, мерзавцем, в свое время расстрелянным.
Жалким, обшарпанным, разрушающимся клоповником стал наш бывший дом. Из него отлетела душа…
Прожив полторы сотни лет, дом, как старый человек, истративший все силы, умирает и, видимо, уже скоро умрет. Как у Цветаевой:
…из-под нахмуренных бровей
Дом, будто юности моей
День, будто молодость моя,
Меня встречает — здравствуй я…
Только французские инициалы моего отца «И» и «А» на чугунных воротах напоминают, что когда-то здесь жила наша процветавшая семья (фото 35).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.