III. «Танец Пака»

III. «Танец Пака»

Утром Святослав Теофилович отправил меня к самой дальней церкви. По его признанию, он в это время занимался Брамсом и Дебюсси, читал Бальзака и два часа спал. Спросил, не слышал ли я ночью ударов топора? «Странно, что ночью, — удивился Рихтер. — Утром бы я не обратил внимания. И Лиза все время скулила… Значит, рубили не дрова».

Вечером он захотел прогуляться и перед выходом показал мне нож. Довольно внушительный. «Это еще с Кавказа. Я его всегда беру, когда есть предчувствия. Вы не чувствуете опасность?» И сунул нож за пояс. В напряженном молчании мы вышли за калитку.

Вы верите в духов, лесных эльфов? Я до сих пор… Меня образовывали не только Ветхим Заветом. Тетя Мери, сестра моей мамы, читала мне сказки.

Помню сказку про эльфа, который жил в розе. В каждом лепестке у него было по спальне… Я бы так жить не хотел. А вы? Когда у тебя столько спален, это не признак интеллигентности.

Этот эльф проснулся от страшной стукотни. Один влюбленный юноша сорвал розу и держал возле своего сердца, чтобы подарить невесте… У меня, между прочим, недавно был такой случай. Один японец принес на концерт датчик и хотел закрепить на груди. Прямо у сердца. Им был нужен мой пульс, когда я играю Прокофьева.

— Что же вы будете слышать? — спросил я японца.

— Музыку вашего сердца!

— А мне нужно, чтоб вы слушали сонату Прокофьева! И я незаметно, перед самым выходом, отцепил этот

датчик…

Так вот, был еще у той невесты брат — злой и несимпатичный. Он вынул однажды нож и убил влюбленного юношу. Неизвестно, из каких побуждений — в сказке это не объяснялось. Просто потому, что был злой и несимпатичный. Эльф нашептал спящей невесте о ее горе и показал место, где был зарыт ее жених. Невеста откопала возлюбленного и взяла домой его голову. Положила ее в самый большой цветочный горшок и засыпала землей. Посадила веточку — жасминовую. Ее слезы ручьями лились на эту землю, веточка разрослась и стала благоухать…

У Фалька[18] «Жасмин в стеклянной банке»[19] — вещь замечательная, но все-таки не из самых любимых. Нет жасминового аромата…

Я стараюсь чувствовать запах какого-нибудь цветка, дотянуться до него, когда играю прелюдию Дебюсси. У нее даже название терпкое: «Ароматы и звуки в вечернем воздухе реют». Как дорогой парфюм. Сейчас, кстати, жасмин должен цвести. Вы не чувствуете?

А «Вереск» совершенно без запаха[20]. Абсолютная декорация. Поиграете — и ничего не почувствуете! Если и пахнет, то чем-то медицинским. Болотным багульником. В Житомире им заменяли нафталин — отпугивали насекомых, в первую очередь, клопов. И мазь из него делали — для втирания. Мама в какой-то момент начала изучать народную медицину — ходила в район Тетерева, что-то собирала, сушила. Я ведь часто болел — и скарлатиной, и дифтеритом. А однажды я должен был умереть — на меня напал тиф. Маме все говорили, что если я выживу, то буду очень нервным. Почти психопатом. А по-моему, я как раз очень даже спокойный. На удивление…

Останавливается и резко выбрасывает вперед руки — чтобы «до смерти меня напугать».

Та девочка из сказки долго не протянула. Поплакала-поплакала над цветком и… отлетела на небо. Ее брату понравился куст, над которым она горевала, и он перенес его к себе в спальню. Дух цветка вооружился чем-то вроде копья и вонзил его в губы спящего. Никто так и не понял, от чего умер брат. Наконец догадались: его убил сильный запах цветов!

Я только недавно узнал, что это сказка Андерсена… Зачем я все это держу в голове? Если где-нибудь увидите Андерсена, принесите.

Вдруг остановился как вкопанный и стал жадно глотать воздух. Потом поднял голову к небу и тихо произнес: «Фа-диез-мажор — синий. Четвертая соната… Фа-диез-мажор…»[21]

Если ароматы могут убить, значит, могут и звуки. Рудольф Серкин рассказывал, как у него на концерте кто-то умер. Случайно… Я это пересказал Гаврилову[22], и он тут же подстроился: «да-да, и у меня умирали… и у меня… Даже не один, а двое». Вроде как хвастая.

Я, если на кого-нибудь рассержусь, убить — не убью, но сглазить могу. Так что берегитесь!

Возвращаемся в дом. И сразу проходим в комнату, где стоит священный рояль. В стопке нот Рихтер находит Дебюсси. Переводит взгляд на стену — откуда из рамки наблюдает «зеленоватый» Чайковский. Рихтер перекрывает ему видимость огромной ладонью. Оставив левую руку на портрете, правой начинает наигрывать «Танец Пака». Это выглядит как цирковой номер. «Чайковский ревнует ко всем, кого бы я не играл! — объясняет свои действия Рихтер. — А к Дебюсси больше всего! Когда я играю его пьесы, Петра Ильича, лицо на портрете просто сияет».

Я не очень люблю дачу — здесь редко хочется заниматься. А надо…

Буду играть Дебюсси. А вы скажете, получается или нет. Только честно. Дайте клятву, что честно. Ну, вот… Я вам все равно не верю, потому что клятвы ничего не стоят! В моей игре есть такой золотой кружочек: «Клятвы». Его блеск обманчив, и фасолины вам не причитаются. Вы еще молоды и, наверное, клятвам верите…

Начинает играть «Танец Лака» Дебюсси, но вскоре останавливается.

Я так и знал — нет невесомости! А Пак — это же эльф, в нем не должно быть плоти.

Если получится «Танец Пака», то и весь Дебюсси получится.

Вот «Феи — прелестные танцовщицы»[23] — это бесчисленные отражения Пака. Как в огромном зеркале. Вы знаете у Бриттена «Сон с летнюю ночь»[24]? Я, когда первый раз услышал, подумал — провал. Это потому, что плохо пели. А Пак был, к тому же, толстый, неуклюжий — как сейчас я. Бриттен все время ему говорил: ты должен быть разным! То акробат, то денди, то калека на инвалидной коляске. Но артист этого сделать не мог.

У Дебюсси Пак тоже разный: вот в «Левайне-эксцентрике» он должен быть похож на Чаплина[25]. Вы любите Чаплина? Я — очень, но почему-то редко смеюсь. А когда читаю Островского, смеюсь до упаду. Смешно получается тогда, когда смех из тебя не выдавливают, как из тюбика.

Дебюсси в последней прелюдии Первой тетради взял и написал: «Играйте нервно и с юмором». И мне тут же расхотелось это играть. Эти «Менестрели» не для меня. И «Девушка с волосами цвета льна» — туда же. Волосы волосами, а сама цвета сырого мяса — в точности, как у Ренуара. Никуда от этого ощущения не деться! А-а, Дебюсси был под впечатлением ренуаровской «Обнаженной»! Лучше бы впечатлился Жанной Самари[26] — она тоже немного искусственна, но хотя бы прилично одета!

Я только две прелюдии из двадцати четырех и не играю: «Менестрели» и эти «фиолетовые пятна на теле». Бог с ними! Дебюсси все можно простить. Только за одних «Дельфийских танцовщиц». Самая первая прелюдия — и сразу потрясение, полная неожиданность. Танцовщиц нет — есть изваяния, как будто из воска. А знаете, кто их лепил? — Мусоргский!

Уланова бы не смогла танцевать в воске. Шелест, пожалуй, тоже… Это для другой ленинградской балерины… Запамятовал фамилию. Как? Осипенко? Должен быть виден ее хребет!

Знаете, за что я больше всего благодарен Нине Львовне? За Дебюсси! Она пела «Песни Билитис»[27] завораживающе. У одной из песен даже название леденящее — «Могила наяд»! Влюбленный привел Билитис к гроту, а у входа в грот вместо цветов — льдинки. Всех изгнала зима: и наяд, и сатира, который за ними пристроился… Вы любите холод? Я не слишком. Когда холодно, не хочется заниматься. Хочется пельменей и водки. В зиме самое лучшее — снег. Я любил в нем кувыркаться… Потом влюбленные находят следы копытец — но оказывается, что это не сатир, а гулявший там козлик. Нина Львовна любила шутить: «Это ваши следы, Славочка, не мои!»

Все-таки придется заниматься. Хотя бы час! Буду Пака втанцовывать. Я ведь все втанцовываю — как балетные свои партии.

Поворачивается к Чайковскому.

Смотрите, он еще больше заревновал!

Резко снимает портрет со стены и протягивает мне.

Это — подарок! Но повесьте так, чтобы он не знал, чем вы занимаетесь. Он и к вам будет ревновать!