Танец освобождения

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Танец освобождения

Всю неделю идет дождь. Апрель в 1945 году выдался холодный. Грузовик медленно ползет вперед. Серые небеса полны грязи, и вообще повсюду сплошная грязь. Почти нигде нет никакого света. Иногда встречается какой-нибудь человек, бредущий по обочине дороги. Оборванный и тоже серый. Дорога к границе с Данией у Фленсбурга изрыта воронками, заполненными водой. Во всех остальных местах дорога — это просто месиво грязи.

Уже в четвертый раз за сегодняшний день грузовик застревает. По самую ось в жидком месиве. Шофер, молодой швед, безостановочно сыплет проклятиями. Грубый парень, тем не менее, очень добр по отношению к своему “грузу” — бывшим узникам концлагерей. Два дня он не брился, и под глазами у него темные круги. Колонна, в которой и наш грузовик, медленно ползет вперед.

С момента нашего отъезда из Гамбурга я, кажется, впервые решаюсь дать волю своей усталости. До этого я попросту игнорировала ее. Устала или не устала, но ты должна двигаться вперед. Пусть тебя мучают голод или жажда, но ты всегда должна быть начеку. Теперь наконец я могу признать, что устала так, как не уставала никогда в жизни. В глубине кузова я лежу под грудой одеял рядом с Мартой и другими заключенными. Мы мало разговариваем. Я постоянно дремлю. Я так измотана усталостью и недоеданием, что меня уже совсем не интересует происходящее. Голоса, звучащие вокруг, я слышу, но не обращаю на них внимания. Я различаю лишь проклятия шведского водителя, которыми он разражается всякий раз, как что-нибудь случается в дороге. Кому он адресует эти проклятия, я не знаю, но то, что он ругается, это я знаю наверняка. После всех застенков, в которых мне довелось побывать, его сквернословие лишь убаюкивает меня и звучит почти как музыка. А то, что нашу засевшую в грязи машину вытаскивает на тросе другой грузовик из колонны, проходит мимо моего сознания.

Иногда нам приходится выскакивать из грузовика, когда над колонной проносятся самолеты и расстреливают весь свой огневой запас. Это чаще всего истребители союзников, английские “спитфайры”. Они как будто не видят, что брезент кузовов — как знак нейтралитета — выкрашен в белый цвет и на каждом грузовике нарисован красный крест. Вероятно, все еще случаются недоразумения. Я думаю так, поскольку регулярно, в надежде на то, что их не будут обстреливать с воздуха, в колонны шведских грузовиков затесываются немецкие военные автомобили…

Если на колонну на бреющем полете несется истребитель, мы выскакиваем из грузовика и бросаемся в придорожную канаву. Один раз самолеты появились из-за соседнего леса так неожиданно и бесшумно, и обстрел начался так внезапно, что у нас не осталось времени выпрыгнуть из кузова и скатиться в кювет. Во время этого обстрела двое узников были убиты и три человека ранены, среди них — наш шофер. Несколько часов нам пришлось заниматься ранеными, но затем мы снова трогаемся в путь. Место раненого водителя занимает наш шведский “переводчик”, а сам водитель с рукой на привязи и перебинтованным плечом сидит рядом. Его ругань сошла на нет, теперь он тихий и пришибленный.

Дальше наше путешествие проходит спокойно. Мы то спим, то дремлем в кузове. Иногда останавливаемся — по нужде или перекусить. Вечером, в полной темноте, наша колонна останавливается. Вдали я вижу горящую деревню. Похоже, ее разбомбили совсем недавно, потому что пожар полыхает, вздымая высоко вверх языки пламени, обсыпанные множеством искр. Можно увидеть, как красным отсвечивают облака. Кровавая радуга с переливом цветов — от желтого до темно-красного — резко выделяется на ровном серочерном фоне. Издалека это зрелище напоминает роскошный ярмарочный фейерверк. Он выглядит обманчиво веселым.

После трех дней пути мы добираемся до границы. Там уже стоят в ожидании другие машины шведского Красного Креста. Мы еще не окончательно свободны, понимаю я. Ощущение свободы у меня возникло, когда мы отъехали от центрального вокзала в Гамбурге. Но здесь, на границе, я узнаю, что нас собираются обменять на других заключенных, узников лагерей — на немецких солдат, которые попали в плен при освобождении Норвегии и Дании. Начинаются гвалт, толчея. Обе стороны обмениваются списками заключенных. Вооруженные солдаты окружают наш грузовик. В кузове становится тихо. Мы все замираем. Я истово надеюсь, что теперь обрету наконец подлинную свободу.

Шведский Красный Крест на датской границе

После двух часов ожидания я слышу шум и громкие голоса. Возникли разногласия, это очевидно. Немецкий офицер, под командованием которого происходит обмен пленными, расходится во мнении с комендантом конвоя. Тот не хочет обменивать погибших и мертвых заключенных на живых немецких солдат, как того требует офицер. К спору подключается шведский дипломат. Он выглядит весьма воспитанным человеком, но пребывает в ярости. Сквозь растрескавшийся брезент я вижу его наливающееся кровью лицо. Помимо двух погибших под обстрелом заключенных по дороге от ран и лишений скончались еще двое узников. Немецкий офицер не желает уступать. Дипломат — тем более. Строгим тоном, на лающем немецком, который так хорошо понимают немецкие солдаты, дипломат отстаивает свою точку зрения. Он даже грозит офицеру: его ждут очень неприятные последствия теперь, когда война уже фактически проиграна. Нельзя безнаказанно нарушать договор, спекулируя на умерших. Шведский дипломат безоружен, а у немецкого офицера — пистолет и вооруженные солдаты, готовые ринуться в бой по его команде, но дипломат мужественно продолжает гнуть свою линию. Переговоры заходят в тупик, и начинаются телефонные переговоры между берлинской штаб-квартирой, правительством в Стокгольме и штаб-квартирой шведского Красного Креста. Однако и оттуда поначалу нет ясных указаний, как быть в возникшей ситуации. В эту ночь грузовики, окруженные солдатами, стоят на границе.

На следующее утро обмен начинается. Нам говорят, что по сигналу мы должны покинуть грузовик и через нейтральную полосу перейти на другую сторону границы. И одновременно нам навстречу пойдут немецкие солдаты.

Когда по списку выкрикивают фамилию Криларс, мне разрешают выйти из машины. Шведский водитель помогает мне вылезти из кузова и провожает до места, указанного немецким офицером. Офицер с бледным лицом мрачно и цепко оглядывает меня. Форма сидит на нем безупречно. Даже у проигравших войну, у них во всем soll Ordnung sein[98], понимаю я. Он спрашивает, кто я такая, поскольку никаких документов я предъявить не могу. Вместе с фамилией я называю свой лагерный номер. Солдат сверяет мое имя в списке с номером, вытатуированным у меня на руке. Потом кивает мне: направо. Водитель говорит мне по-английски, куда я должна идти, и показывает на группку людей, стоящих метрах в ста от нас. Они отвезут тебя в Швецию, поясняет он. Затем желает мне good luck[99] и возвращается назад к грузовику за следующим заключенным.

С другой стороны навстречу мне идут три немца в солдатских мундирах. На полпути мы встречаемся. Мы искоса оглядываем друг друга, я не решаюсь рассматривать их в открытую и медленно прохожу мимо. И все же я хорошо вижу их лица и, поравнявшись, гляжу им прямо в глаза. Они явно не страдают от недоедания, но при этом они какие-то серые, серьезные и несколько подавленные. Я одна стою этих троих, приходит мне в голову. И я впиваюсь взглядом в их лица. У одного из них под носом щеточка усов. Другой — пожилой и прихрамывает. Третий еще молод и даже вполне хорош собой, он оглядывается на меня. Он явно радуется своему освобождению, я тоже, и секунду мы улыбаемся друг другу. Кто они такие? Что пережили, какой была их жизнь до нашей встречи? Я хочу это знать, хочу с ними поговорить. Но мы молча проходим мимо друг друга. Через сто метров я наконец-то становлюсь свободной.

По другую сторону границы нас встречают горячим чаем, кофе и каким-то угощеньем. Но много есть нам не дают. При долгом недоедании это может быть смертельно опасно, говорят нам. Мы с Мартой позволяем себе насладиться едой. Потом нам выдают новые одеяла и вместе с другими заключенными выводят на небольшую площадь. Ко мне подходит датский солдат, пожимает мне руку и спрашивает, глядя на мою лагерную робу:

— Можно взять в качестве сувенира нашивку с номером с вашего пальто?

Я? Без номера на одежде? Я не рискую отдать ему нашивку. Прежде в моей жизни нечто подобное каралось смертной казнью. Я отлично помню, что случилось год с лишним назад. Когда на территории лагеря возвышались метровые сугробы, а большая ель с электрическими свечками напоминала нам о Рождестве, четырех моих польских солагерников повесили у нас на глазах, поскольку у них не было номеров на одежде и они показались охранникам fluchtverdacht[100].

Тем временем нас заводят в какое-то здание, где датские чиновники выдают нам новые бумаги. Это нечто вроде временного удостоверения личности. В Германии я везде записывалась под именем Криларс, потому что так мне посоветовал Йорг. Теперь, когда я стала по-настоящему свободной, я диктую чиновникам свое настоящее имя: Гласер. Хватит с меня Лоэнгриновой саги, я наигралась в прятки. С фотографией на документе я становлюсь административно новенькой и чистой.

Роза. Первый день свободы

Два дня спустя мы оказываемся в шведском Мальме. Не считая незначительных препятствий, поездка прошла хорошо. Все возбуждены. Исчезают гнетущий страх, холод, голод, исчезают лающие окрики охранников. По-прежнему остается вонь наших собственных тел, но это никому не мешает. Мы свободны, и у нас нет больше страха. Это самое главное. Брезент, которым был затянут кузов грузовика, поднят наверх.

Мы с Мартой сидим рядом. Мы мало разговариваем. На улицах я вижу все больше людей. Некоторые приносят истощенным узникам еду и питье. Все стремятся проявить к нам сочувствие. Здешние люди выглядят хорошо и смотрят на нас с любопытством. Иногда неуверенно машут нам рукой. Некоторые провожают нас испуганным взглядом. Вдруг я понимаю, что поверх обычного платья на мне все еще надета лагерная роба. К тому же мы грязны, сильно истощены, кое у кого раны перемотаны несвежими бинтами. Все эти бодрые люди на улицах не видели войны близко и обо всех страданиях знают только из газет. Абстрактно и на расстоянии. Мы видим, как какая-то молодая мамочка с младенцем на руках смотрит на освобожденных заключенных с нескрываемым ужасом. И плачет. Это понятно по тому, как вздрагивают ее плечи.

Это действует заразительно. Марта не выдерживает и тоже начинает плакать. Даже когда женщина с ребенком остается далеко позади, Марта все еще рыдает и произносит непонятные слова. Это очень напоминает фламандский диалект. Она плачет громко, она выплакивает все то горе, которое еще не выплакала, не могла выплакать раньше, не имела права. Я обнимаю подругу и глажу ее по коротко остриженным волосам. Но, кажется, Марта ничего не замечает. Она плачет, ее плечи трясутся, она не может остановиться. Ее плач больше напоминает шакалий вой в ночи, чем рыдания человека. У меня в горле встает комок, и я тоже начинаю тихонечко подвывать. Так мы и сидим в грузовике, тесно прижавшись друг к другу. По моим ощущениям это продолжается целую вечность. Почему, спрашиваю я себя, прежде чем попасть в число избранных, ты должен быть изгнан? Я думаю о своих родителях, которые наверняка погибли, думаю о своем брате Джоне, о гибели Рашели, о бесчисленных погибших от рук Sonderkommando, о преступлении Глауберга, по милости которого я теперь не могу иметь детей. Я думаю обо всех этих годах чудовищной дискриминации. За что? Лишь за то, что я такая, какая я есть…

Другие заключенные в нашем грузовике ничего не говорят и лишь с энтузиазмом машут людям, стоящим вдоль улицы. Они оставляют нас с Мартой наедине с нашей болью.

Через некоторое время мы добираемся до Гетеборга. Машина несколько раз останавливается, и всякий раз люди передают нам одежду и хлеб. Мы с Мартой долгое время сидим в объятьях друг друга и ничего этого не замечаем. Мы стираем друг другу слезы со щек, целуем друг друга и смеемся со слезами на глазах. А что нам еще остается делать? Мы свободны и мы живы… Я подползаю к борту грузовика, туда, где брезент приподнят, чтобы все лучше видеть и слышать. Наверное, о прибытии нашей колонны было объявлено заранее, потому что на улицах много людей. Когда мы въезжаем в центр Гетеборга, народ заполняет все тротуары и нас встречают аплодисментами. Я машу людям в ответ и говорю Марте, которая перебирается ближе ко мне:

— Похоже, жизнь начинается заново!

Вместе со всеми мы заходим в большое старое школьное здание. Там мы проведем первое время: шведы будут разбираться, что с нами делать дальше, и оказывать нам первую медицинскую помощь. Многие из нас больны, наша одежда кишит вшами, все сильно истощены. Я вешу всего 38 килограммов.

Как все вокруг отличается от тех лагерей, где я побывала! Здание школы напоминает мне роскошный отель. Здесь есть водопровод, центральное отопление и просторная спальная зона, где каждый может спать на настоящей “целой” кровати! Здесь безопасно и не нужно постоянно быть начеку. Здесь вдоволь еды и все кажется очень милым, даже туалет. Никакой пятизвездочный отель не сравнится со всем этим великолепием. Но самое главное, на мой взгляд, это дружелюбное поведение персонала, который нами занимается. Хотя я и не понимаю шведского, но тон любого обращения ко мне ласкает слух. К тому же некоторые наши помощники говорят по-английски.

Через 18 дней после прибытия из Гамбурга

Несколько недель бывшие узники приходят в себя. От шведского Красного Креста я получаю новую одежду. Старую сразу же сожгли. Руководство боится заразных болезней. Поэтому первые недели никому из нас не дозволяется покидать территорию школы, мы находимся на карантине.

Мне выдают теплое пальто — и это странно, ведь на дворе уже май и зимняя одежда ни к чему. В сопроводительном письме указано, что это пальто подарено мне нидерландским посольством в Стокгольме. Но со мною из посольства никто не встретился. Очень жаль, потому что у меня накопилось множество вопросов к Нидерландам, в частности о моей семье и друзьях.

Все мы ищем соотечественников. Для многих языковой барьер — серьезная преграда. Бывших заключенных одной национальности шведы селят в комнатах, расположенных друг напротив друга, чтобы им легче было общаться. Вокруг разгораются бесконечные дискуссии обо всем на свете, но прежде всего о будущем.

В нашем рекреационном пункте я встречаю других голландских женщин, поступивших сюда в основном из Равенсбрюка. Я и сама там немного посидела, вернее, полежала в больнице, перед тем как меня отправили в Берлин и в Гамбург, но никого из них я не знаю. Среди них особенно выделяется группа женщин, которые — и это видно — происходят из состоятельных семей. Они часами рассуждают о том, как должны быть обустроены Нидерланды после войны, и тем самым меня ужасно раздражают. В Нидерландах будет другое, более справедливое общество, говорят они. Женщины получат больше власти. У граждан появится больше прав, и отношения между людьми станут честнее. Женщины выдвигают множество идей о новом общественном порядке в послевоенной Голландии. Они этими идеями просто фонтанируют.

Я все меньше и меньше участвую в этих разговорах. Женщины из элитных семей излучают заразительный энтузиазм, однако мне они кажутся наивными идеалистками. Таким образом никакое общество не сложится. Так это не работает. И что буду делать я в этих так называемых обновленных Нидерландах?.. Живы ли еще мои родители и мой брат? Остальные члены семьи и мои друзья? Вот что на самом деле мучает меня больше всего. Мой лагерный опыт не вселяет в меня оптимизма и заставляет опасаться худшего. Я точно знаю лишь, что именно голландцы не дали выжить моей процветающей и авторитетной танцевальной школе. И в лагере я сидела из-за того, что меня дважды предали голландцы. А голландская королева сбежала в Англию именно тогда, когда в ней больше всего нуждался ее народ. Да, мне очень помогала Магда Колье, но Магда Колье была немкой. И еще я постоянно вспоминаю рассказ моего брата Джона. Про то, как в него стрелял голландец, когда он защищал Гаагу. Оглядываясь на все случившееся со мной, могу лишь сказать, что голландцы не были мне соотечественниками, когда случилась беда. Конечно, среди них встречались милые и приятные люди, но они не могут вычеркнуть из моей памяти всех этих ужасных событий. Здесь, в Швеции, люди очень добры ко мне. И меня из лагеря освободили именно они, а не голландцы. Нидерландский Красный Крест не сделал для меня ровным счетом ничего. А шведский Красный Крест обо мне позаботился. И не только в Швеции. Но и в Дании, а еще раньше — в Равенсбрюке. Шведы спасли мне жизнь. И я решаю остаться в Швеции.

Находясь в карантине, я многократно взвешиваю это свое решение. Поступаю я правильно или действую импульсивно? Но тщательно перебрав все “за” и “против”, я все-таки прихожу к тому же выводу. Мое решение не возвращаться в Голландию окончательно и пересмотру не подлежит. Уверенность в том, что я делаю правильный выбор, помогает мне успокоиться. Это придает мне новые силы, и я начинаю общаться с другими бывшими заключенными и персоналом. В спорах об идеальном обустройстве Нидерландов я больше не участвую.

Благодаря своему знанию немецкого, нидерландского, французского и английского я становлюсь “переговорщиком” между людьми различных национальностей. Еще я регулярно играю на пианино, и многие собираются меня послушать. То и дело кто-нибудь вызывается петь. Когда дней через десять это всем надоедает и народ снова начинает впадать в уныние, я организую спортивную группу, которая каждый день в течение часа занимается физкультурой. Сперва это совсем небольшая группка, но вскоре к нам присоединяется почти половина всех женщин. Другие принимать участия в занятиях не могут, потому что все еще слишком слабы или больны. После каждого спортивного занятия, как следует разогрев мышцы, я еще делаю балетные упражнения в большом школьном зале.

Теперь, когда дела почти у всех идут на лад, мне кажется, будет неплохо организовать что-нибудь веселенькое, что поможет всем отвлечься и расслабиться. Ведь многие по-прежнему испытывают тревогу, а некоторые почти полностью ушли в себя. Кабаре с танцами представляется мне наилучшей идеей, и на маленьком листочке я расписываю по пунктам, что нужно сделать. Через неделю, когда идея обретает конкретные очертания, я ищу людей, которые захотели бы ко мне присоединиться. И вот у нас уже собирается компания из восьми женщин.

Роза за роялем, на рояле — оперная певица

Мы вместе придумываем скетчи и разучиваем их. Я пишу тексты песенок на всех известных мне языках: немецком, нидерландском, французском и английском, перекладываю их на известные мелодии и, аккомпанируя себе на пианино, показываю своим компаньонкам. Одна из женщин, участвующих в нашей авантюре, — оперная певица, у нее красивый сильный голос. В нашем кабаре она становится солисткой и поет большинство наших песенок, мы хором подтягиваем припев, а я аккомпанирую ей на пианино. Поскольку наша певица — немка, все тексты на нидерландском, французском и английском она проговаривает с забавнейшим акцентом, что для представления в кабаре очень кстати.

Мы успеваем подготовиться всего за неделю, и вот уже выступаем в актовом зале школы. У нас женское кабаре для женщин. Декорации весьма скромные: несколько самодельных занавесов, флаги и школьные вазы. Освещение хорошее, помещение достаточно большое. Все приходят на нас посмотреть.

С первой же песенки зал заводится. Слова положены на известную мелодию, настоящий шлягер. Над нашими скетчами народ весело хохочет. Зачастую беспомощные и неумелые тексты песенок и скетчей лишь увеличивают веселье. Некоторые песенки публика слушает спокойно, поскольку не все понимают язык, на котором она исполняется. Но как только начинается припев на известную мелодию, зал тут же его подхватывает. И не потихоньку, а в полный голос, от души, часто чуть ли не диким криком. Для человека со стороны зрители в зале могут показаться неорганизованной орущей толпой. Так оно отчасти и есть. Здесь собрались немки, голландки, француженки, бельгийки — из самых разных слоев общества, с самыми разными историями. Под звуки музыки одни вскакивают на стулья, другие танцуют в проходе — в одиночку или с другими женщинами. Некоторые обнимаются и целуются, и поцелуи их длятся чуть дольше, чем просто сестринские. Все это напоминает мощную разрядку напряженности. Напряженности, накопившейся за последние несколько лет. По окончании представления зал разражается овациями, все кричат: бис, бис! Оперная дива снова начинает петь. Это душещипательная песня, все подпевают. На нас снова обрушиваются долгие аплодисменты. Дамам из кабаре вручают цветы. Двое из нас стоят со слезами на глазах. Это первые наши цветы за долгие годы.

В антракте царит восторженное оживление. Люди болтают на разных языках. Все обсуждают наше кабаре и, вспоминая шутки, смеются. К этому я и стремилась.

Через полчаса одна из женщин звонит в колокольчик в знак того, что антракт окончен. Но это не помогает. Почти никто не трогается с места, бурная беседа продолжается. После ожесточенного треньканья колокольчика ничего не меняется. Приходится мне и другим артисткам кабаре взывать к каждой зрительнице по отдельности. Некоторых женщин, так и не перестающих болтать, мы подталкиваем в сторону зала. Лишь минут через пятнадцать все наконец рассаживаются. После антракта начинается танцевальное представление. Я стою одна на сцене, и после того как в зале наступает тишина, вступает музыка.

Звучат первые мягкие ноты вальса Шопена, и я начинаю танцевать, улыбаясь залу и устанавливая зрительный контакт с женщинами, которых я знаю. Когда музыка набирает темп, мой танец украшается все более сложными “завитушками”. Несмотря на то что я танцую с малолетства, сама преподаю танцы и мои выступления показывались в киножурнале, танец для меня не превращается в рутину. Всякий раз это что-то новое. Танцы — это самая большая моя страсть. Я чувствую ритм собственного тела в гармонии со звуками музыки. Танцевать для меня — сродни священнодействию. Когда стихают последние звуки шопеновского вальса, я замираю. Зал восторженно аплодирует.

Следующий танец — “Болеро” Равеля. Красивая музыка начинается с мягких медленных звуков, приходящих как будто издалека, затем набирает все большие обороты, нарастает мощными волнами и, наконец, разрешается сильнейшим взрывом. Под эту музыку я танцую почти балетный номер.

По моей губе скатывается капелька пота. У него соленый привкус. Я импровизирую в танце. Плавные линии на абстрактном полотне. Я ничего не вижу, я вся превращаюсь в музыку. Я танцую почти что в трансе, как это делала, когда мне было пять лет. Сейчас мне уже тридцать, но я испытываю те же чувства, что и тогда. В танце я снова возвращаюсь к саге о Лоэнгрине, рыцаре-лебеде. Эта сага все еще преследует меня. Моя большая любовь исчезла в небе. Любовный треугольник с Лео и Кейсом обернулся для меня катастрофой. Мертвые заполонили мой жизненный путь. Жизнь не раз обходилась со мной сурово. Между первым моим танцем и тем, что я танцую сейчас, случилось много всего, очень много. И это рефреном повторяется в моем нынешнем танце, нагнетается в нем, как стон.

Роза. Танец освобождения

Когда в конце “Болеро” музыка резко обрывается и ее звуки как будто падают со сцены на пол, эхо долго держится над залом, а потом отступает, как отлив. Я возвращаюсь в настоящее. Слегка оглушенная, задыхаясь, в капельках пота. Понемногу я вновь обретаю зрение, а зрители смотрят на меня и молчат. Я опускаю руки — и внезапно на меня обрушивается шквал аплодисментов, шум и неистовые крики. Я уже полностью вернулась в реальность, поэтому начинаю махать и улыбаться зрителям. Этот момент прекрасен, и мне хочется длить его как можно дольше. Я смахиваю со лба пот.

Позже я рассказываю Марте:

— Для меня это был не просто танец. Это был медленно нарастающий, вовлекающий вовнутрь себя, разжигающий танец, заканчивающийся фантастической разрядкой. Этот танец похож на всю мою жизнь, ту жизнь, которая у меня была до этого момента. Этот танец был моим освобождением. Мы уже несколько недель в Швеции, мы знаем, что свободны, но только танцуя, я ощутила это по-настоящему. Думаю, что так это было и для всех присутствовавших в зале женщин. В тот вечер я впервые увидела, как смеются некоторые из них. Мой танец в тот вечер стал моим подлинным освобождением. Как будто это был снова мой первый танец, который я танцевала в пять лет, ощущая, что жизнь только начинается. Начинается заново…

Разумеется, меня остро интересуют вести из Нидерландов. О моих родителях, Джоне, оставшихся членах семьи и друзьях. Я написала множество писем, но пока еще не получила на них ни одного ответа. Спрашивала о своих родных чиновников нидерландского посольства. Ничего не знаем, отвечали мне они.

И вот наконец я получаю письмо с родины. Плохие новости. Катастрофа. После нескольких дней невыносимого горя я могу писать только стихи.

Письмо из Голландии

Гетеборг, 26 мая 1945 года

Из Голландии долго письма я ждала,

Дни и ночи ждала напролет.

Засыпая, о том лишь я думать могла,

Что наутро мне почта придет.

Мамин почерк любимый, знакомый до слез,

Ни за чей я другой не приму —

Как живой уголек он согреет в мороз

И разгонит бездонную тьму.

И бессмысленный труд, и убитую честь,

Лай собак, унижения ад,

Я забыла бы все за одну эту весть,

За возможность вернуться назад.

Вереница мучений веревкой вилась,

Чудом я не лишилась ума.

И настал этот день, когда я дождалась

Из Голландии милой письма.

И к усталым глазам я конверт поднесла —

В нем надежда моя и покой…

Но мгновение радость моя прожила:

Он чужою подписан рукой.

Не такого письма я ждала столько дней,

Не такой быть должна эта весть —

Как же страшно узнать, что от мамы моей

Мне уж больше письма не прочесть.

Это письмо не было для меня полностью неожиданным. Еще сидя в Аушвице, я понимала, что родители не смогут пережить весь этот кошмар. Но вопреки здравому смыслу в душе все-таки теплилась слабая надежда. В организованном хаосе войны иногда происходят события, которые не укладываются в общий ряд… Но вот и эта тихая надежда окончательно разбита. Теперь, когда я знаю, что мои родители погибли, есть еще одна причина не возвращаться в Нидерланды. Да и нидерландские власти не расположены к сотрудничеству, что еще раз подтверждает мое решение остаться в Швеции. Вместо того чтобы проявить участие к соотечественнику, который настрадался в концлагере, нидерландские власти демонстрируют обратное. Конечно, это мелочи, но все же. Так, например, спустя некоторое время после моего освобождения я получила… счет за теплое зимнее пальто, врученное мне в мае от имени нидерландского посольства. Не хочу ли я за него заплатить, интересуются в приложенной к счету записке. Что тут скажешь? Шведы бесплатно обеспечили меня одеждой, жильем, пищей и медицинским обслуживанием, а Голландия пожелала слупить с меня денежки за брошенное мне пальто.

Урок шведского языка

Вскоре я узнаю, что не имею права остаться в Швеции. Голландское правительство договорилось с Красным Крестом, что все бывшие заключенные, как только наберутся сил, должны быть отправлены домой. Но договорилось или не договорилось, в торжественной обстановке или просто так, а я решила иначе. И останусь в Швеции во что бы то ни стало. Голландия больше не мой дом. То, что говорит государство, меня уже не касается. Я больше ни на грош не доверяю этому государству.

Марте удается связаться со своей семьей в Бельгии. Она тоже понесла потери, но большая часть ее родственников жива: ее мать, два брата и ее дедушка. А также многочисленные племянники и племянницы. Она рвется домой, и бельгийский Красный Крест берется ее туда доставить. При расставании мы обмениваемся скупым “пока, подруга” и обещаем друг другу всегда быть на связи.

Конечно, проще всего и мне вернуться в Голландию. Все бы сразу уладилось, и мне не пришлось бы напрягаться. Голландское посольство даже слегка давит на меня, требуя, чтобы я примкнула к группе голландок, которых вскоре отправляют на родину морским путем. Энтузиазм голландских женщин по-прежнему заразителен, перспективы общественных преобразований в Нидерландах заманчивы. К тому же я не знаю языка и не разбираюсь в шведской культуре. Мое сердце указывает на Голландию. Но с велениями сердца впредь надо быть осторожней. Всем этим я сыта по горло! И едва ли я это скоро забуду.

Чтобы осуществить свой план, мне нужно быстро освоить шведский. Хотя мы сейчас находимся во временном лагере и каждый здесь мечтает побыстрей оказаться дома, никому не возбраняется посещать уроки шведского языка. В хорошую погоду их дают на школьной площадке. Я следую им со всем тщанием, и вскоре шведский становится мне почти что родным. Я записываю в блокнотик шведские слова и потом учу их наизусть. Ежедневно упражняюсь в языке с сотрудниками нашего центра и быстро налаживаю с ними хорошие отношения. Как только снимают карантин, я выбираюсь в город.

Роза вместе с другими бывшими узниками изучает шведский язык на школьной площадке

В мои планы входит поиск работы и шведского мужчины. И первое тут же устраивается: меня берут няней в богатое семейство. Поскольку я сама происхожу из приличной семьи, у нас схожие манеры и стиль поведения. Сначала я объясняюсь с моими нанимателями корявыми фразами с вкраплениями немецких и голландских слов, но довольно быстро шведский становится для меня практически родным языком, и я начинаю бегло на нем разговаривать. Однако открыть танцевальную школу в Швеции я, будучи голландкой, не имею права. Да и танцуют шведы с куда меньшей охотой, чем мои соотечественники перед войной. Поэтому, скорее всего, это дело будущего. А вот моим первым встречам со шведскими мужчинами я посвящаю очередную песенку.

Эй!

Гетеборг, июль 1945 года

Я помню этот летний день

Ах как он был хорош!

В горах зеленой Швеции

Гуляла молодежь.

Мы шли по краю озера

Смеялись во всю мочь.

Успеть вернуться надо нам,

Пока еще не ночь.

Вот девушка-красавица,

А рядом юный швед.

Он вроде ей и нравится,

Но веры ему нет.

Он шоколадкой потчует

И прикурить дает,

И на лужок за рощицей

Настойчиво ведет.

“Эй, красавица, ты глянь, как я хорош собой!

Может, в сердце у тебя кто-нибудь другой?

Только песню заведи — я смогу подпеть.

Что ты прячешь на груди? Расскажи, ответь.

Тебя, красотка, я назвать

Готов своей женой.

Позволь тебя поцеловать,

Пойдем, пойдем со мной”.

“Мой друг, подумать я должна —

Ты слишком смел и скор.

Но так мне Швеция мила,

Страна озер и гор!

Прежде чем скажу я да,

Сомнения развей.

Еще я слишком молода,

Чтоб сразу стать твоей!”

Эй, красавец, вижу я, ты хорош собой!

В моем сердце только ты — и никто другой!

Только песню заведи — я смогу подпеть.

Что я прячу на груди — можешь посмотреть!

Нидерландское посольство все больше настаивает на моем возвращении. Они меня раздражают. Я — одна из немногих голландцев, которые задержались в Швеции, а вскоре на родину отплывает еще один корабль. Когда я рассказываю посольским чиновникам, что мои родители погибли, я не знаю, жив ли мой брат, и я в принципе не понимаю, куда мне ехать, мне отвечают, что я могу ни о чем не беспокоиться: Нидерланды предоставят мне временное жилье. Меня разместят в лагере для переселенцев, говорят мне.

Вот это да! Я должна вернуться в Нидерланды, чтобы меня там снова посадили в лагерь? Простите, но меня только что освободили. После трех лет лагерей я что-то не стремлюсь снова очутиться там. Колючая проволока достала меня до печенок, и неужели моя родная страна не может предложить мне ничего лучшего, чем очередной лагерь?.. Мое решение остаться здесь, в Швеции, твердо и непреклонно. Я не позволю отправить себя в лагерь, никогда больше. Пусть лучше посольство поможет мне узнать, жив ли мой брат. Я спрашивала об этом и раньше, но ответа не получила. Мы осознаем всю важность этого запроса, говорят мне в посольстве. Тогда у вас появится адрес в Нидерландах, по которому вы сможете зарегистрироваться. Мы клятвенно обещаем сделать все возможное, чтобы отыскать вашего брата… Когда отыскать моего брата у них снова не получается, посольство опять заводит свою пластинку про лагерь. В этом постоянном нытье я вижу угрозу своим планам. Я не должна исключать возможности того, что в конце концов они депортируют меня на родину насильно. С них станется: они и так уже дважды меня арестовывали.

Здесь, в школе, проживает еще одна голландка, которая собирается вернуться домой, но лишь через три месяца, поскольку там восстанавливают ее разрушенный дом. Против этого посольство не возражает, и это наталкивает меня на мысль. Напишу-ка я мефрау Колье и спрошу ее, смогу ли я остановиться у них через три месяца и две недели. На самом деле ни в какую Голландию я не поеду, но все это время ко мне не будет приставать посольство. И к тому же у меня появится адрес, куда поехать, если они меня здесь все-таки допекут. И если даже мне придется уехать, я на месте соображу, как вернуться в Швецию.

Гетеборг, 29 июля 1945 года

Дорогие мои Марта и Хенк!

Это снова я — и надеюсь, что вас это порадует. Я жива и здорова. И, конечно же, как вы сами понимаете, приобрела очень большой жизненный опыт.

Моих отца с матерью, к сожалению, больше нет в живых, а про брата Джона я ничего не знаю.

Я действительно очень многое пережила, но писать об этом здесь мне не хочется. Обо всем об этом я надеюсь рассказать вам когда-нибудь при личной встрече. Сейчас я нахожусь в Швеции, и мне здесь очень неплохо. Шведы добры и радушны, еда — прекрасна, и к тому же нам выдали вполне приличную одежду.

Здешние люди — а я обзавелась в Швеции множеством друзей — хотели бы, чтобы я никуда не уезжала, но это вряд ли у меня получится, так как нидерландская дипломатическая миссия добивается, чтобы все голландцы возвращались на родину.

Теперь это, конечно, вполне безопасно, но вся глупость моего положения заключается в том, что мне до сих пор ничего не известно о судьбе моего брата, у меня нет дома, в котором я могла бы жить на родине, и по возвращении меня снова ждет лагерь. И вы понимаете, что для меня это более чем ужасно.

Между тем мне удалось связаться с моими голландскими коллегами — учителями танцев, и я решила как можно скорее открыть новую танцевальную школу. Для того чтобы все организовать и договориться со всеми моими знакомыми, мне нужно примерно две недели. Но я ничего не смогу организовать из лагеря, потому что там я буду повязана множеством разного рода формальностей. Вот откуда у меня к вам огромная просьба.

Могу ли я остановиться у вас на две недели, за которые я устрою все свои дела? Услуга, которую вы мне тем самым окажете, будет для меня бесценной. Я искренне надеюсь, что вы поможете мне заново наладить работу, которую я, безвинно пострадав, вынуждена была забросить на три с половиной года. Для этого от вас лишь требуется отправить сюда телеграмму, в которой вы подтвердите, что я могу остановиться у вас на эти самые две недели. Это понадобится мне лишь через три месяца, поскольку и здесь мне еще очень многое предстоит сделать. Не будете ли вы столь любезны, чтобы сообщить мне о том, смогу ли я приехать к вам начиная с ноября? Тогда я передам вашу телеграмму в нидерландскую дипломатическую миссию, и у меня появится адрес, по которому я смогу поехать в Голландию.

Я очень надеюсь на то, что вы захотите мне помочь, но даже если это окажется невозможным, прошу об этом меня известить.

Со множеством приветов и сердечным поцелуем,

Роза Гласер (Лия Донкерс)

После телеграммы от супругов Колье голландские власти оставляют меня в покое.

А затем я получаю хорошие новости от шведского Красного Креста. Мой брат жив и здоров, и в 1944 году, когда был освобожден юг Нидерландов, обручился со своей подругой Элизабет. И в том же году на ней женился. Я счастлива узнать все это и никак не могу понять, почему до сих пор ничего не знает голландское посольство. Вскоре после освобождения в 1944-м Джон вновь зарегистрировался в муниципалитете и, насколько я поняла позже, стал аккуратно платить налоги. Неужели сотрудники голландского посольства были столь заняты своими важными приемами и обедами?

Моя работа нянечкой начинает мне надоедать. Отец семейства поглядывает на меня с живым интересом, что нервирует его женушку. Я замечаю, что в семье растет напряжение, и не вижу больше смысла участвовать в мелодраме. Как только я начинаю уверенно чувствовать себя в шведском, я беру расчет и устраиваюсь секретаршей на одно из шведских предприятий.

С Элоном. Свадебная фотография

Я регулярно бываю в городе, коллеги часто приглашают меня развлечься вместе с ними. Они чудесно ко мне относятся, и я тоже нахожу с ними общий язык. В центре города есть танцпол, по воскресеньям здесь полно народу. Красиво выложенный паркет, модная музыка и два бара напоминают мне Собрание из моей юности. Каждое воскресенье я прихожу сюда потанцевать, здесь я встречаю новых друзей, здесь я встречаю своего нового мужа. Он — симпатичный парень, инженер-кораблестроитель, живет в Мальме, а по воскресеньям навещает в Гетеборге родителей. Его зовут Элон, Элон Нордстрем. Мы обручаемся в том же, 1945 году. Я ухожу с работы и переезжаю к нему в Мальме. Вскоре мы вступаем в брак. Так начинается моя новая жизнь в Швеции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.