Накануне освобождения

Накануне освобождения

Жизнь в одиночке. — В одной камере с Паулем Кээрдо. — Аугуст Борн и другие. — Истоки их падения. — Наши ряды не дрогнули.

После месячного пребывания в карцере нас, как мы и предполагали, поместили по разным камерам в отделение одиночек. Я попал к Паулю Кээрдо, который до этого сидел один.

Жизнь в одиночке была не легче, чем в общей камере или даже «на поселении». Здесь угнетала полная оторванность от внешнего мира. Единственная возможность для обмена записками предоставлялась в бане, куда из одиночек водили раз в месяц. Кроме того, мы перестукивались по канализационной и водопроводной трубам в камере. Надзирателю никак не удавалось застукать «телеграфистов» — его шаги, хотя он и ходил в обуви на мягкой подошве, были все же слышны в камере. Кое-какую информацию, пусть обрывками, мы получали в результате такой связи о том, как изменился состав политзаключенных: кто вновь прибыл, кто вышел на волю, кого куда перевели. До тех пор пока в камере было что читать, заключенные не теряли бодрости. Когда же книжные ресурсы иссякали, настроение падало.

В условиях полной изоляции особенно важна так называемая психологическая совместимость. Когда люди живут вдвоем, не имея внешних импульсов или тем для обмена мнениями, то они до того основательно изучают друг друга, что знают мысли один другого, привычки, характерные жесты и другие детали.

К счастью, мы с Паулем Кээрдо были людьми одного склада: оба любили читать, писать, переводить. Кээрдо к тому же сочинял. Его многочисленные эссе не были литературно отшлифованы, но написаны хорошо. Обычно мы заранее знали, кто как будет проводить день, и старались не мешать друг другу. Камера была очень узкая, и двоим одновременно двигаться в ней было невозможно. Один непременно должен был сидеть, чтобы дать возможность другомз походить. Мы так и делали: один сидел, другой двигался.

Кээрдо был старше меня, с большим опытом как в политических делах, так и в обыденных, житейских, и поэтому я больше спрашивал, чем отвечал. К тому же он хорошо разбирался в технике, был неплохим психологом. Часто он делился своими литературными замыслами, рассказывал содержание своего будущего произведения. У Кээрдо был острый аналитический ум, нередко саркастический, хотя по форме его разговор был даже благодушный.

Как известно, чем больше город и дом, тем меньше люди знают своих соседей и меньше интересуются ими, тогда как обитатели маленького дома проявляют повышенный интерес к каждому шагу и слову соседа. Эта истина относится и к тюрьме: чем больше камера, тем меньше бросаются в глаза особенности отдельного заключенного, его личности. Только человек с исключительными психологическими интересами может выявить эти особенности. В одиночной же камере они сразу бросаются в глаза.

Как по-разному ведут себя заключенные, оказавшись вдвоем, свидетельствует такой факт. Среди политзаключенных находился Аугуст Борн, бывший ученик из Тарту. По характеру он был замкнутый, неразговорчивый. Я знал его по Тарту. На собраниях в Тартуском рабочем доме он выступал очень горячо, что не очень вязалось с его тихим на первый взгляд характером. В тюрьме его необщительность еще в какой-то мере усилилась. Аугуст Борн словно не находил контакта с другими политическими, даже в принципиальных вопросах. Он довольно поверхностно был знаком с марксистско-ленинской теорией и легко поддался троцкизму. Начал в духе Троцкого рассуждать о перманентной революции, выражать сомнения относительно возможности быстрого роста экономики в Советском Союзе, высказывал и другие взгляды, которых коммунисты не разделяли. В результате он все больше отделялся от других, а очутившись вдвоем с политзаключенным Аперсоном, стал совсем отшельником. Аперсон рассказывал в бане, что в течение двух недель его сосед не обменялся с ним ни единым словом. В их камере царила абсолютная тишина. Прошения о помиловании Аугуст не подавал, с тюремным режимом не мирился и в остальном вел себя, как полагается политзаключенному.

В тяжелой тюремной обстановке случалось, конечно, что с годами отдельные товарищи утрачивали способность сопротивляться и сдавались. При этом некоторые из них откровенно признавались в этом. В конце концов они подавали прошение о помиловании. За все годы таких набралось не больше десятка. Это были люди слабые духом.

Но случалось, что доселе хорошо державшийся политзаключенный вдруг изменял своим принципам, начинал высказывать непартийные взгляды, а через некоторое время заявлял, что, по его мнению, борьба, руководимая Коммунистической партией, не даст успешных результатов, поэтому он «понесет свои кости». Таким оказался Оравас. Правда, о нем и раньше ходили слухи, что он был когда-то полицейским агентом. Но на процессе он выступал солидарно с другими и в тюрьме вел себя порядочно. Поэтому подозрения улетучились. И вдруг однажды он заявил, что переменил свои взгляды, подает прошение о помиловании.

И уж совсем неожиданным был поступок одного заключенного. До ареста он находился на довольно крупных постах в нелегальной партии. И на процессе, и в тюрьме он твердо придерживался революционной линии, не выказывая никаких симптомов духовного падения. И вдруг…

Однажды вечером при перекличке заместитель начальника тюрьмы Биркан остановился неподалеку от него, тот вышел из строя и, не говоря ни слова, дал ему пощечину, его сразу отвели в карцер. Через тридцать дней его поместили в одиночку, а через некоторое время он подал прошение о помиловании…

Как потом выяснилось, не обошлось без вмешательства его близких. Они находились в каких-то родственных связях с представителями властей, через которых и действовали. Под давлением близких он решил постепенно изолироваться от политзаключенных. Его пощечина была, скорее, символической. Власти же были заинтересованы в том, чтобы поколебать единство политзаключенных, и всячески подбивали заметного в прошлом политического деятеля подать прошение.

Помню последнюю встречу с ним. Его привели в нашу камеру, чтобы он после помилования забрал свои вещи. Выходя, он, надеясь произвести эффект, произнес:

— И вы пойдете по моим стопам!

Как известно, он жестоко ошибся. За ним последовал только бывший член Государственной думы Янсон, который тоже подал прошение о помиловании.

Так буржуазии удавалось выхватить из наших рядов отдельных неустойчивых политзаключенных. Таких мы решительно исключали из партии.

Но наши ряды не дрогнули. Коммунисты стойко выдержали долгий срок. У одних он составил 14 лет, у других — еще больше. По 16 лет отсидели в тюрьме сестры Тельман. Свыше 15 лет — Иоханнес Лауристин. Всего 19 дней он был на свободе. Потом его снова арестовали и приговорили к семи годам каторги.

Большую поддержку, моральную и материальную, оказывали нам рабочие из Советского Союза. Мы знали, что на предприятиях Ленинграда, Пскова, Вологды, Великих Лук есть организации, которые шефствуют над политзаключенными Эстонии.

Эстонцы, которые жили в то время в Советской России, посылали нам и средства, и литературу.