Глава 1
Глава 1
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(окончание автобиографии)
Все, все, Яков Самуилович! Больше «докучать длиннотами», как вы вчера изволили выразиться, не буду. Краткая биография — значит, краткая. Прошу! Черт! Мысли путаются. Какое сегодня число? И озноб бьет. Да что это со мной?
Итак, на чем мы остановились?
Продолжаю утверждать и настаивать: в провале миссии Рериха в Тибете нет моей вины — никакой абсолютно! Я сделал все, что в моих силах. Но поймите, Яков Самуилович: на расстоянии, из Улан-Батора!.. Я просил, я умолял: мне опять надо быть при нем, рядом! Не вняли: «Вас в экспедиции раскроют англичане, и тогда рухнет все». Так считали и Бокий, и Трилиссер, и вы, Яков Самуилович! Да, да! Не отпирайтесь: и вы. Будь я рядом с Рерихом, я бы протащил его в Лхасу, уверяю вас! Да, и с Таши-ламой могло бы все получиться, не церемониться надо с ним было, а прижать…
Да, вспомнил! Сегодня 3 ноября 1929 года. Это вы мне сказали? В Москве холодина, то дождь, то мокрый снег. А в моей камере теперь жара: топят «по моей просьбе». Спасибо! Но зачем же так? К батарее не притронуться — ожог получишь. Или тоже — «из дополнительных мер воздействия» на подследственного? Да что такое? О чем это я?
Про монгольский период писать не буду — тошно. У меня, видите ли, невыносимый характер! Да с этими дремучими и упрямыми монголами любой взбесится!
А я, Яков Самуилович, все собирался в этих записях поведать вам о своей личной жизни: первая любовь, последняя, женитьбы, сын…
Но понимаю: это интересно только мне. Если интересно.
Ладно! Вы настаивали вчера. Или позавчера? Подробно о встречах с Троцким в Константинополе. Извольте! Но сначала разрешите вопрос: как бы вы поступили на моем месте? Я послан в Турцию для создания там нашей агентурной сети, я приступаю к работе, и, согласитесь, она у меня идет — простите за нескромность, как всегда, успешно. А в Константинополе оказывается опальный Лев Давидович, мой — таков факт истории — учитель в определенные годы. Да, не отрекаюсь: я и сейчас считаю товарища Троцкого выдающимся революционером, хотя и не разделяю его определенных взглядов, прежде всего на партийное строительство и перспективы мировой пролетарской революции. Но, Яков Самуилович, черт бы вас побрал! Он в Константинополе, я в Константинополе. И не встретиться? Просто как соратники по былой борьбе. Былой! А вы все в один голос: предательство! Да в чем тут предательство? Встретились, выпили, повспоминали. Ведь есть у Льва Давидовича заслуги перед пролетарской революцией! Былые, былые! Появись у меня возможность, я бы задал этот вопрос Сталину: «Иосиф Виссарионович, в чем Мое предательство? Умоляю: разъясните!..»
Из приказа ОГПУ 5 ноября 1929 г.
Осенью 1927 г. Блюмкин связывается с политическим центром троцкистской оппозиции и отдает себя в полное распоряжение троцкистского подполья, получив от Л. Д. Троцкого и Л. Сосновского директиву не выявлять своей политической оппозиции и использовать свое положение сотрудника ОГПУ в интересах контрреволюционной троцкистской организации. Блюмкин берет на себя роль предателя, информируя политический центр контрреволюционной организации о работе ОГПУ.
Весной Я. Г. Блюмкин, будучи за границей, вступил в личную связь с Л. Д. Троцким, высланным из пределов СССР за антисоветскую деятельность и призывы к гражданской войне. Блюмкин отдал себя и своего ближайшего помощника в полное распоряжение Л. Д. Троцкого, обсуждая с последним план установления нелегальной связи с подпольной организацией на территории СССР, планы организации экспроприации, и передал Л. Д. Троцкому сведения, носящие безусловный характер государственной тайны.
Возвращаясь в СССР, Блюмкин принял конспиративные поручения от Л.Д. Троцкого и вступил в нелегальную связь с остатками контрреволюционного подполья в Москве, пытаясь выполнить взятые им на себя обязательства.
Опасаясь ареста, Блюмкин пытался скрыться из Москвы, но был задержан на вокзале.
Объединенное государственное политическое управление, стоящее на аванпостах пролетарской диктатуры, никогда еще не имело в рядах стальной чекистской когорты такого неслыханного предательства и измены, тем более подлой, что она носит повторный характер62.
Боевой орган пролетарской диктатуры не допустит в своей среде изменников и предателей, подрывающих дело защиты пролетарской революции. ОГПУ с корнем будет вырывать всех тех, которые в деле борьбы с контрреволюцией проявят колебания в сторону и в интересах врагов пролетарской революции…
Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода
Что такое? Весь день беготня по коридору. Чего они там суетятся?
Почему так колотится сердце? Почему…
На этом обрывается автобиография Якова Григорьевича Блюмкина, над которой он корпел по просьбе следователя, товарища Агранова в октябре-ноябре 1929 года в камере № 14 внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке.
В замочной скважине двери гремит ключ.
В камере появляется Яков Самуилович Агранов, сурово-торжественный и скорбный. В его руке лист бумаги.
— Что?.. Что такое?.. — Блюмкин шарахается в дальний угол и зачем-то закрывает лицо руками, будто сейчас его начнут бить. Озноб пробегает по телу, металлические зубы непроизвольно отбивают дробь.
— Только что закончилось заседание судебной коллегии ОГПУ. — Голос следователя бесстрастен и сух. — На нем, гражданин Блюмкин, рассматривалось ваше дело. Обвинение было предъявлено по статьям 58-10 и 58-4 Уголовного кодекса Российской федерации. Мне поручено зачитать вам выписку из протокола заседания коллегии.-¦ В руках Якова Самуиловича шелестит лист бумаги. Он читает медленно, с явным сладострастием в голосе: — «За повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти Блюмкина Якова Григорьевича расстрелять. Приговор в исполнение привести немедленно. Дело сдать в архив».
Товарищ Агранов медленно сворачивает лист бумаги вчетверо, небрежно засовывает его в карман кителя.
— Сейчас, гражданин Блюмкин, за вами придут. — И Яков Самуилович направляется к двери камеры.
— Как?.. — Блюмкин по-прежнему стоит в дальнем углу, прижавшись к стене и обвиснув безвольным кулем. — Сейчас?..
Яков Самуилович, находясь уже в открытой двери, оборачивается, смотрит на свою жертву брезгливо и без искры сочувствия и говорит, цедя слова сквозь зубы:
— Дурак ты, Яшка! Дурак, потому что трепло и хвастун. Прощай!
Дверь захлопывается. В замочной скважине гремит ключ.
Темное бешенство охватывает Блюмкина — оно обратная сторона животного страха и ужаса, растворивших в себе нашего обреченного героя без остатка.
Он мечется по камере, стучит головой в стену— кровь уже стекает по разбитому лбу, он грохает в железную дверь кулаком, ногами, коленями и кричит звериным утробным ГОЛОСОМ:
— Меня?.. Революционера с пеленок — в расход? Да я всю жизнь — делу революций!.. Без остатка!.. — Дверь содрогается под ударами. — Апелляция! Подаю апелляцию! Мне есть что сказать! К Менжинскому! Ведите меня к Менжинскому!
В двери отодвигается металлическая заслонка, в квадратном отверстии — круглая крестьянская физиономия красноармейца. Грубый голос:
— Не безобразь! Жди. Щас тебя успокоют.
— Ах ты, скотина! Щенок! Да ты в пеленки гадил, когда я…
— Полно вам, Яков Григорьевич! — прерывает вопли Блюмкина сочувственно-знакомый насмешливый голос. — Право, не узнаю вас. Нельзя же так терять лицо! Подумаешь — смерть!..
Революционер-террорист; бывший суперагент ОГПУ резко поворачивается.
На его арестантской кровати, вытянув длинные ноги, сидит «черный человек», или Цилиндр — выбирайте имя по вкусу. Впрочем, лучше Цилиндр. Потому что куратор Блюмкина из Черного Братства одет, надо полагать, соответственно церемонии, которая предстоит: черный смокинг, черный цилиндр на голове, подчеркивающий мертвенную бледность выразительного лица, белая кружевная манишка, на руках — белые перчатки, в петлице смокинга с длинными фалдами — темно-бордовая гвоздика.
— Вы? Я рад! Рад…
— Чему же вы так радуетесь, Яков Григорьевич?
— Ну… Ведь вы все можете…— Безумная надежда: «Буду жить! Буду! Буду!»— переполняет Блюмкина, и он уже готов заключить в объятия своего спасителя, но в его воспаленном сознании звучит строго и даже брезгливо: «А вот этого не надо». — Вытащите меня отсюда, умоляю. В третий и последний раз…
— Не в моих силах, — вздыхает Цилиндр искренне. — Во-первых, увы! — далеко не все мы можем. Во-вторых… Действительно, мы, Яков Григорьевич, намеревались поработать с вами еще лет двенадцать-тринадцать. Ваш окончательный переход к нам планировался во время большой войны, вам предстояло оказаться в тылу так называемого врага. В Берлине, покушение на Гитлера… Впрочем, об этом мы в России пока никому ничего не говорим. Так вот… Во время этого неудачного покушения… Что поделаешь, придется без вас. Кое-что подправим в мировой истории…
— Да о чем это вы? — не выдержал смертник из камеры № 14.
— А! Так… Мысли всякие одолевают. — Цилиндр встал с кровати, сильно потянулся — должны были бы хрустнуть косточки, но ничего не хрустнуло. — Сколько же с вами неприятностей, однако! Словом, я уже сказал, не все — увы и ах! — мы можем. Мешают! Мешают всякие там в белых одеяниях. Ладно! Это вечно, как мир. В-третьих, мы не в силах упразднить вселенский закон… А надо бы! Надо! — Цилиндр явно пришел в состояние крайнего раздражения. — Закон этот, милостивый государь, — определенная свобода индивидуума, которую мы не можем запретить. Свобода в желаниях и поступках. А я, будь моя водя, непременно запретил бы! Прежде всего для таких субъектов, как вы, Яков Григорьевич! Да, да! Для вас! — Цилиндр быстро прошелся по камере несколько раз. От него веяло ледяным холодом. — И прав этот ваш так называемый следователь Агранов… Между прочим, порядочная скотина.
— Скотина! Скотина! — завопил Блюмкин, размазывая по безумному лицу слезы. — Скотина!..
— Пожалуйста, Яков Григорьевич, — поморщился Цилиндр, — без истерик. Только этого нам не хватало. Так вот, прав господин Агранов: трепло вы и хвастун, каких свет не видел. Нет, надо же! Так бездарно использовать свободу! И нам все карты смешали! Ладно! Все! — остановил себя посланец «черного братства». — Я здесь, с вами в этот скорбный час, чтобы поддержать, утешить…
— Утешить? — вырвалось у Блюмкина, и опять нелепая надежда на спасение затеплилась в его помутненном сознании.
— Да, утешить! Только не стройте, пожалуйста, никаких идиотских иллюзий: сейчас вас расстреляют…
— Что-о-о?..
— Да, да! Преспокойно расстреляют. Но Яков Григорьевич, поймите вы, дорогой мой: смерти нет! Вовсе нет — ни для черных, ни для белых, ни, следует добавить, для красных! — Цилиндр вдруг расхохотался. — И я вам скажу — напрасно это…
— Что напрасно? — понуро спросил Блюмкин.
— Что окончательной смерти нет, например, для таких «красных», как вы. Уж больно с вами много хлопот, но оставим пока эту абстрактную философскую тему. Потом, на досуге… Словом, Яков Григорьевич, сейчас вы вовсе не умрете. Вас ждет всего лишь переход в новое состояние. Эфирное, если угодно. Как тут у вас все это называют? Всякие тонкие энергии. А! Долго и скучно объяснять. Еще совсем немного, и все сами испытаете.
— Это… Это больно? — пролепетал приговоренный к расстрелу.
— Да нет же! Какой вы, однако… Приходится констатировать — прав Яков Самуилович: какой вы дурак! Словом, физической боли не будет никакой, поймите это, идиот: вы расстанетесь со своим грешным телом! А я с вами, рядом. Почти тут же подхвачу. И уж там вы — наш! Дел, интереснейших дел, Яков Григорьевич, невпроворот! И так будет всегда!
— Как это — всегда? — прошептал Блюмкин.
— Очень просто: сейчас ваше эволюционное развитие. закончится, и вы навечно — навечно! — останетесь с нами. Учтите: это не наш, а ваш свободный выбор. Заживем разнообразно, не заскучаете, но одного, приготовьтесь к этому немедленно, вы лишаетесь тоже навсегда: никакой самодеятельности. У нас, батенька, дисциплина. В наших краях это вам разъяснит и Владимир Ильич Ленин, вернее то, во что он превратился. Кстати, бывший вождь мирового пролетариата в нашей иерархии при высокой должности.
— Да? Правда? — залепетал Блюмкин. — И может быть…
— Может! Может! — раздраженно перебил Цилиндр. — Так, Яков Григорьевич — взяли себя в руки. Запомните, вы должны расстаться с так называемой жизнью достойно, согласно вашей… гм… революционной деятельности. Вы обязаны стать для потомков легендой. Здесь с вашей легендой нам еще предстоит поработать, кое-что свершить. Ну, взбодрились! Они идут.
— Что?.. Как?.. Зачем? — Блюмкин, двадцатидевятилетний молодой человек, слепо заметался по камере, налетая на стены.
В замочной скважине заскрежетал ключ, и дверь открылась.
В камеру вошел красноармеец с винтовкой без штыка.
— Руки за спину! Выходи!
Получив удар прикладом в спину, Яков Григорьевич вылетел в коридор.
Тут было еще трое палачей: командир с револьвером и два красноармейца с винтовками, все совсем молодые, каждому лет по двадцать, не больше, — все с хмурыми, замкнутыми лицами: сейчас они выполнят приказ родной коммунистической партии, уничтожат еще одного «врага народа».
— Пошли! Вперед! — командир первым, не оглядываясь, зашагал по коридору.
Получив второй удар прикладом в спину, Блюмкин с заплетающимися ногами повлекся вперед.
Двое конвоиров шли по бокам, на шаг приотстав. Третий — сзади — след в след.
И вдруг Яков Григорьевич начал медленно сгибаться, теряя сознание.
Тут же рядом оказался Цилиндр, подхватил его под локоть стальной, холодной как лед рукой.
— Будете наказаны! — свирепо зашептал он. — Будете жестоко наказаны, если сейчас же… Ну-ка, держитесь за меня, урод несчастный!
— Да, да… Простите… Умоляю — простите. Я больше не буду…
— Простил! Уже простил. А теперь соберитесь! Больше мужества! Как там у вас? «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе!..»
Ко всему привыкшие конвоиры были обескуражены, даже больше, ошеломлены: они никогда не видели, чтобы приговоренный к расстрелу совершал свой последний путь по коридорам Лубянки подобным образом: враг народа наклонился вправо так сильно, что ему давно пора было грохнуться на пол. А он шел, быстро перебирал заплетающимися ногами, и иногда казалось даже, что смертник невесомо плывет над полом, цепляя носами грязных ботинок вытертую ковровую дорожку.
Или мерещится? Переработали?..
Плечо Цилиндра, к которому он прижался, ища спасения, было холодным, как арктический лед, но представьте себе, приятно охлаждало, успокаивало, приводило, если угодно, в чувство.
— Вот так! Молодцом! Умница!
— Так, может… Мы отсюда сейчас улетим?..
— Опять вы за свое, Яков Григорьевич!
— Но по… Понимаете, жить хочется…
— Прекратите бормотание! — рявкнул командир палачей. — Иванов! Сунь ему по кумполу!
Расчетливый удар прикладом в затылок. Искры разлетелись в стороны. Наверно, упал бы, но, цепко поддерживаемый Цилиндром, Блюмкин только плавно проплыл несколько метров над полом, почти горизонтально, и, обретя твердь под ногами, опять засеменил мелкими шажками, еле касаясь пола.
Один из конвоиров не выдержал: быстро, воровато перекрестился.
Яков Григорьевич не понял, как он очутился в подвальной комнате. Высокий сводчатый потолок с двумя лампами в металлических белых тарелках. Кирпичная стена с ямками от пуль. На каменном полу темные разводы. Воняет мочой и серой.
— Выбирай сам: или в спину, или в грудь. Или в затылок, или в лоб.
«В грудь!» — звучит в его сознании неумолимый приказ.
— В грудь, — повторяет он механически, но твердо. «Молодцом, Яков Григорьевич!»
Его подводят к стене, разворачивают лицом к трем красноармейцам, которые стоят по стойке «смирно», прижав приклады винтовок к правой ноге.
Он видит своего черного поводыря: Цилиндр стоит в углу, за спинами палачей, на его лице ободряющая улыбка, он, представьте себе, вынул почти черную гвоздику из петлицы, нюхает ее. Согласитесь: какая бестактность!..
Блюмкин тоже готов возмутиться, но его поражает вторая фигура в противоположном от Цилиндра углу: залитое кровью лицо, расстегнутый пиджак и белая рубашка, тоже в пятнах крови, и этот взгляд… Ему нет определения. Но он — приговор красному террористу Блюмкина на всю ту жизнь, отсчет которой начинается с шестого июня 1918 года. Немецкий посол Вильгельм Мирбах… Он простирает руки к Блюмкину, они вытягиваются, выползают из рукавов пиджака, на серой коже — трупные пятна…
«Не тревожьтесь, Яков Григорьевич: он вас не достанет. Так… Пугает. Вечно они в таких случаях лезут. Прямо беда!»
— Приготовсь! Винтовки вскинуты.
— Первой пулей! Щелкают затворы.
«Ну же, Яков Григорьевич! Не подведите, голубчик!» Блюмкин вдыхает полную грудь смрадного воздуха подземелья.
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!.. поет он сильным, высоким голосом.
— Целься!..
Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой…
— Огонь!
Он не слышит залпа — огненный сладостный вихрь разрывает его тело на части, и черная бездна разверзается перед ним.
Уже поздно вечером на «личном деле» нашего печального — все-таки печального — героя, на папке «Дело № 46. Блюмкин» равнодушной рукой чекистского чиновника было начертано: «Провокатор расстрелян 3 ноября 1929 года на основании постановления ОГПУ».
Папка была сдана в архив.
А уже в наше, постперестроечное время, перед окончательным крушением советской империи, в 1990-м году и в 1991-м руководство КГБ серьезно обсуждало вопрос — несколько раз возвращаясь к нему на заседаниях коллегии — о присвоении «полностью реабилитированному» Блюмкину Якову Григорьевичу звания «Герой Советского Союза», посмертно.
И скорее всего, эта акция состоялась бы, не случив августовский путч ГКЧП в 1991 году и все, что за ним последовало.
Народ должен знать своих «героев»?
Согласен: должен.