7 Алексей Распутин
7 Алексей Распутин
Ночью меня мучили кошмары. Я проснулся в холодном поту и долго лежал, разглядывая темноту перед глазами. В ней вдруг вспыхивали и тотчас угасали бледные сполохи, появлялись лица, превращаясь в яркие, мгновенно расплывающиеся пятна. Вот Сергей Саввич. Он сидит рядом, говорит, что мне в жизни может помочь один человек, он как-то видел меня, я ему очень запомнился, и он бы хотел встретиться. Я могу назвать любой ресторан, любое время, или мы можем вместе с Сергеем Саввичем зайти к нему в гости, поговорить о моей судьбе, у него очень хорошая квартира, он профессор музыки, вдовствует уже несколько лет. Сергей Саввич продолжает о том, что у этого человека ну просто необыкновенные связи, он вывел в люди уже не одного молодого человека.
Сергей Саввич возник в моей жизни неожиданно, когда я шатался по разным конторам и предлагал свои услуги, но меня никто не брал — ни прописки, ни образования, ни копейки за душой. Сергей Саввич как-то присутствовал на прослушивании, дал мне свой телефон, попросил позвонить ему, я позвонил, и вот теперь мы идем на встречу с профессором музыки, я волнуюсь, конечно же, я отказался от ужина в ресторане, слишком уж я незавидная особа, чтобы вводить профессора в разорение… Постойте, но это же все было, притом очень давно, Сергей Саввич всю дорогу повторял мне, что такое будущее не ожидало еще никого из тех, кого он знал, у меня природный дар, и не только музыкальный, у меня потрясающая хватка к жизни, он это почувствовал сразу, и профессор увидел во мне не только певца, с которым нужно еще очень много работать, а прежде всего человека будущего. Да, мы шли вот этим длинным коридором, куда-то сворачивали, Сергей Саввич говорил, что это дом особой конструкции, дом очень привилегированный, профессор живет один в очень большой квартире. Мы входим, и я вижу перед собой человека с бульдожьим лицом и выпученными глазами, ведет он себя как-то странно, ужимочки его просто отвратительны. Он показывает мне свою квартиру, говорит, что я могу здесь быть частым и желанным гостем, а если появятся желание и необходимость, то я всегда найду здесь приют. Протягивает руку, называет себя Всеволодом Анатольевичем, а я вдруг начинаю замечать, что в квартире все голубого цвета — шторы, чехлы на креслах и диване, даже ковер на полу — и тот с голубым оттенком. Я сажусь перед столом, уставленным напитками и маленькими бутербродами, пронзенными пластмассовыми стрелами, и холодные, шелковые чехлы скользят вдоль моих рук. Всеволод Анатольевич мечется между самой большой своей комнатой, которую называет не иначе, как «зала», и кухней, а Сергей Саввич говорит, что я очень понравился Всеволоду Анатольевичу своими манерами и природной нетронутостью.
— Что значит — понравился, не совсем понимаю? — неожиданно для него спрашиваю я. — Я же не девушка…
Надоел он мне своей бесконечной трепотней. Голоден, а есть не могу: тошнит от всего.
— Мальчик мой, ты не понимаешь самого главного, — начинает гундосить Сергей Саввич, — главное в жизни — это настоящее мужское братство. Так было всегда, во все века. Никто не был страшен, когда мужчины были вместе, когда они держались друг за друга…
— Вы о чем это? — спрашивает Всеволод Анатольевич. Перед ним поднос с фирменным блюдом — горячими бутербродами с сыром.
Сергей Саввич разулыбался во все лицо:
— Да вот, пытаюсь внушить нашему юному другу, что пока нет ничего превыше мужского братства, все остальное бренно…
— Ну, что вы, Сергей Саввич, нельзя же вот так сразу, это философия, а постигнуть истинную философию нелегко, поверьте мне, молодой человек, к ней приходишь путем грехов, многочисленных ошибок, разочарований. Но когда человек, находящийся у истоков жизни, вот такой, как, к примеру, вы, встречает умудренных жизнью людей, ему все оказывается намного проще, его ведут уже изведанными путями, ему сообщают то, к чему сами пришли очень большой ценой…
От всего этого у меня «крыша поползла». А может, я попал в какую-нибудь секту, или эти двое благородных и чересчур чистеньких недавно сбежали из сумасшедшего дома? Второе, пожалуй, вернее.
Я выпил какого-то сладкого напитка, меня едва не стошнило прямо на стол, я выбежал в туалет и рухнул головой в унитаз. Вернулся я к столу бледный, едва держась на ногах.
— У вас малокровие, молодой человек, необходимо усиленное питание, — сказал Всеволод Анатольевич. — Белки, углеводы и, конечно же, фруктоза в виде свежих фруктов. И все станет на свои места. Я понимаю, что у вас ослабление организма, но мы вам поможем, не зря ведь Сергей Саввич так долго красиво рассказывал о мужском братстве. Оно и в самом делё существует, красивое, искреннее…
Я силюсь открыть глаза, и мне кажется, что я открываю их, я уже не сплю, я слышу их голоса, я не понимаю, где нахожусь.
— Останься, останься здесь, — шепчет мне в самое Сергей Саввич, — и подчинись ему во всем, уступи, если скажет… Все может быть непривычным, но это окажется прекрасным, поверь мне, я сам все испытал когда-то и теперь ношу в сердце теплоту того случая, выведшего меня к истине…
Он снова подносит мне что-то теплое и сладкое, я глотаю эту горячую бурду, у меня еще больше начинает кружиться голова, а они тоже совсем уже пьяные, их лица плывут вокруг меня, будто я нахожусь в центре карусели. Мне хочется встать и уйти, убежать из этого дома, долго-долго мыть руки после этой холодной, скользкой ткани, и голову тоже держать под ледяной водой, но мне не удается встать, у меня нет сил.
— Вот и хорошо, он уже не такой пьяный, — говорит словно издалека Сергей Саввич. — Он приходит в себя, и мы продолжаем беседу…
— Очень хороший мальчик, мог ведь пропасть в подворотнях, — это уже голос Всеволода Анатольевича, — спасибо тебе, спасибо, что ты привел его. Это настоящий подарок, он будет оценен, не сомневайся.
И снова горячий, обжигающий шепот Сергея Саввича:
— Ты попал в такой дом, о котором многие мечтают. Кто попал в него и вел себя благоразумно — сейчас на самой вершине, ты даже не подозреваешь, как трудно, невозможно попасть на нее, но у тебя все получится. Только веди себя правильно, я прошу тебя, не теряй своего шанса в жизни…
Они вдруг исчезают оба, затем появляются разгоряченные, будто из парилки, в шелковых халатах 0 начинают танцевать, будто трясогузки, сложив перед собой руки и попеременно ударяясь задницами друг о друга. Они снова подносят мне свое пойло, но я отказываюсь его пить и наливаю себе в бокал холодной газированной воды, ищу глазами выход, сейчас я немного приду в себя, и вы меня здесь больше не увидите, я сделаю бросок к двери, вот только перестанет шуметь в голове. Сергей Саввич куда-то исчезает, а Всеволод Анатольевич в полурасстегнутом халате начинает вдруг ползти ко мне по дивану:
— Иди ко мне, мой мальчик, я тебе все объясню, ты все сразу поймешь…
Его потные руки начинают лапать меня, стаскивать джинсы. Я отталкиваю его с такой силой, что он летит в другой конец комнаты, а сам будто по воздуху несусь над всем голубым в открытые двери — одни, вторые, третьи…
— А-а-а-а…
Чей этот дикий крик? Я открываю глаза. Надо мной склонился Автандил.
— Ты откуда здесь, откуда ты?! — кричу я ему в лицо и он отскакивает в сторону.
— Я давно здесь, сижу и слушаю, как ты орешь во сне. Пил, что ли, вчера?
— Ни грамма, — я провожу рукой по своему. потному лицу.
Рука горячая, как утюг, и сам я весь горю. Значит, мне казалось, что я просыпался, открывал глаза, это был сон, мёня словно придавили тяжелой бетонной плитой, и я никак не мог вырваться из окружения кошмаров, но они словно настоящие, точь-в-точь напоминают ту, давнюю картину, когда я, вырвавшись из этой жуткой квартиры, часа два бежал по городу сам не зная куда. Они, вероятно, перепугались, они стали звонить, извиняться, всякое, мол, бывает, когда человек выпьет, но этого не надо бояться, это естественно, потому что в человеке таится такое, и оно требует выхода. Но когда я сказал, что ничего не помню, крепко выпил на голодный желудок, голосок У Сергея Саввича изменился, он снова начал говорить о том, что Всеволод Анатольевич по-прежнему хочет меня видеть, он уже разговаривал с нужными людьми, и те пообещали заняться мною вплотную, сперва немного поучат, и голос поставят, и эстрадными манерами займутся, а потом сами побеспокоятся, чтобы я без преград вышел в большой свет, но…
— Что — но? — спросил я у склеенной местах в десяти трубки.
— Но ты повел себя немного не так, ну, не так, как я говорил, Всеволод Анатольевич немного расстроен, я ведь успел сказать ему, что все будет в порядке, но с тобой вдруг что-то случилось. — И тогда я снова вспомнил его слова, его шепот «Подчинись ему, уступи во всем…»
— Послушайте, Сергей Саввич!
— Да, да, слушаю тебя очень внимательно. И я такое сказанул. Точь-в-точь, даже с такой же интонацией повторил непревзойденный десятиэтажный мат моего северного мастера Федора Ушанова. Когда у нас все замерзало, даже душа, которой уже негде было спрятаться на проклятой. верхотуре, он полузамерзшими губами выговаривал свой мат, а потом добавлял; авось, ребята, не подохнем, а не подохнем тута, на этом ветрище, значит, будем долго-долго жить в любых условиях, хуже этих на свете нема. И когда я однажды поскользнулся и рухнул вниз, он, рассказывали, заорал таким матом на всю округу, что наморозь со стен начала осыпаться: «Убили, убили детёнка!». А когда примерно через неделю я к удивлению врачей открыл глаза и понял, что нахожусь не на том, а на этом свете, я снова услыхал его мат: «Будет, такую твою, жить сынок, будет!». Он первый сказал мне, когда через два месяца меня выписали из больницы, чтобы я улепетывал куда глаза глядят, деньжат прикопил, учиться могу пойти, а то и ко всем чертям, но только чтобы не оставайся, это наше дело, жэковское, пропадать тут до скону века, а ты беги, если жить хочешь.
Так вот, я загнул мат со всеми интонациями дядьки Ушанова, и трубка замолчала, в ней больше не было гнусного голос Сергея Саввича, а шли нервные короткие гудки.
— На, выпей таблетку, — сказал Автандил. — Японская, нервы делает стальными.
— Пошел ты со своей таблеткой! — заорал я на него. — Еще отраву подсунешь. Скажи, чтобы принесли чаю, много чая.
— А может, бассейн с сауной? — со слабой надеждой спроси! Автандил.
— С меня премиальные….
— Устал слушать, — буркнул Автандил. — Ты сам оденешься или прислать новую солистку?
— Послушай, а кто ее нам подсунул? — спросил я.
— Да, Распутин, ты полностью спятил. Да тебе же всучил ее твой любимый композитор.
— Ах, да, вспомнил.
— На, все-таки выпей таблетку. Тебе надо.
— Давай, если погибну, тебя будет судить вся мировая общественность.
Автандил захохотал:
— Вот тогда я уж точно получу чек на миллион долларов.
Не язык, а змея! Он исчез, а я еле натянул джинсы и майку. Глянул в зеркало. Ну и рожа! Скоро фанатки будут бросать не цветы, а камни. Автандил прав — мне надо больше отдыхать. Оказалось, что бассейн и сауна есть прямо в гостинице. Вадим долго меня массажировал, до каждой косточки, а потом Автандил подливал воду на камни, а он парил. Я лежал на верхней полке, выполняя команду Вадима: «Тебя здесь нет, оставь свое тело», и вспоминал нашу северную баньку, которую лично соорудил Ушанов. С сорокаградусного мороза, полуживые, мы летели в обжигающую теплоту, парились так остервенело, будто холод пронял нас до самых костей и никак не хотел выходить, потом дядька доставал спирт, тушенку и, с каждым глотком пьянея, долго б рассказывал мне о своей жизни. И всегда заключал одним: «Беги отсюда, паря, у тебя все должно быть иначе». Я долго, часа два, плавал в бассейне, потом снова сидел в сауне, пил чай и постепенно приходил в себя, избавляясь от ночных кошмаров и усталости.
— К тебе тут с утра рвутся журналисты, — сказал Автандил, когда мы вышли из сауны. — Что им сказать?
— Все разговоры после обеда, часа за два до концерта.
— Хорошо. Обедаем в ресторане?
— Нет, пускай подадут в номер.
— Я так и думал. Наш человек уже на рынке.
— Только ничего лишнего, вы раскармливаете меня.
— А я о том ты начнешь возмущаться, что тебя морят голодом. Нет уж, на столе будет все, а ты сам выбирай…
Он ушел, а я улегся в постель. На душе было неспокойно. Сам не знаю почему. Надо кому-то позвонить. Давно не разговаривал с Джалилой. Кажется, у нее прошли трудные времена, она больше не ведьма, не авантюристка, она принимает посетителей по лицензии МИДа, эмиры и шахи дарят ей бриллианты, она получила право открыть свою поликлинику, ее зовут на конгрессы, она не вылезает из заграницы, где тратит бешеные деньги, потому что девать их здесь негде. Я набрал ее номер телефона услыхал мягкое:
— Слушаю.
— Это я, Джалила, Распутин.
— Здравствуй, — здравствуй. Извини, не хочу называть тебя по телефону разными ругательствами. Но ты их заслуживаешь. Как можно пропасть на такое время?! У тебя есть совесть, скажи мне честно?
— Все время на гастролях, в Москве почти не бываю. Она с презрением вздохнула:
— Все деньги, деньги… Зачем тебе столько?! Не понимаю. Когда-то не забывал Джалилу. Что делают с людьми эти проклятые бумажки! И так было всегда, и там, впереди, это тоже дет. Это я знаю точно. Как ты себя чувствуешь?
— Плохо, Джалила, все время какая-то тревога, боязнь чего-то. По ночам кошмары… Она рассмеялась:
— Вот ты и позвонил. Тебе плохо, и понадобилась Джалила. Как же иначе? Она только тогда всем и нужна, когда им плохо а когда хорошо наплевать на Джалилу. Ладно, сейчас я буду с тобой работать по телефону. Тебе сделается легко и хорошо, только скажи вначале — зачём ты снова напечатал мое фот в газете?
Я стал вспоминать. Ах, да. Было интервью перед телемарафоном, попросили к нему фото, я и дал. На нем мы с Джалилой на каком-то конгрессе. Она меня туда повела, чтобы познакомить с «мировыми людьми».
— Корреспондент сам взял это фото, я сказал, что без твоего разрешения я не могу его дать, Он обещал отрезать тебя… Но не сделал этого, — врал я изо всех сил. Я сам попросил, чтобы напечатали это фото, вместе с Джалилой. У нее на фото такой пронзительный взгляд, что по коже сразу начинали бегать мурашки.
У нее появились стальные нотки в голосе:
— Он, видите ли, сказал, чтобы меня отрезали. Я тебе знаешь что отрежу?! Но фото мое зря дал. Я плохо себя чувствую. Появился кто-то очень сильный, я не знаю кто, но чувствую его.
Он смотрит на — мое фото в газете и плохо на меня действует. Я даже немного заболела. Теперь я ищу его, я почти нашла, но у меня начинает болеть голова, очень сильное напряжение. Я ничего не понимал.
— Что ты несешь, Джалила? Как это он может смотреть на фото и делать тебе плохо?
— Да, именно мне, а не тёбе. Он такой же, как я, тоже очень сильный, раньше его не было, я точно знаю, я его никогда не чувствовала. А теперь знаю — есть. Он приносит мне боль из-за тебя. Мы это можем делать. Я никогда этим не пользовалась. У меня нет конкурентов, а у него, оказывается, есть. Это я. Он плохой человек, но я его все равно найду. Я отдам все свои силы, когда у меня их не хватит, я побываю там и попрошу их немного у своих предков, но все равно найду его.
Я чувствовал, как к моим ночным кошмарам прибавляются еще и эти. Только бы не уснуть сейчас, иначе все вернется, — только в худшем исполнении.
— А если ты его найдешь, что ты ему сделаешь?
— Я заберу все его силы, он не сможет больше преследовать меня и действовать на других людей. Никогда и нигде — ни в прошлом, ни в будущем, ни сегодня.
Если бы это говорила не она, я бы подумал, что имею дело с человеком, у которого очень давно «поехала крыша».
— Послушай, а почему бы тебе не написать об этом книгу? Вот был бы бестселлер.
— Ты давно не был у меня, Распутин, тебе очень хорошо, ты стал известным и богатым, и Джалила тебе не нужна. Ты не знаешь, что я написала такую книгу, это страшная книга. Я читаю ее по вечерам своим друзьям. Приезжай, приходи в свой забытый тобой дом, и ты услышишь такое, до чего еще не дошел разум временно живущих.
— Хорошо, я обязательно приду и послушаю, — сказал я.
— А еще я написала для тебя стихи, это будет твоя лучшая песня, поверь мне, — сказала она и вдруг замолчала. Что случилось, почему ты молчишь? — спросил я.
— Я разговариваю с тобой и чувствую, как этот человек приближается, он совсем близко. Мне кажется, что он едет в поезде, нет, скорее, летит в самолете, так быстро он приближается ко мне. — Как ты можешь различить его? Столько людей, огромного пространства…
— Он не понимает, что сам дает мне сигналы, он не понимает, что мы связаны одной магической силой, — ее голос стал по-особому тягучим, словно она желала продолжить жизнь каждого слова.
— Ладно, тогда следи спокойно за его приближением, не буду тебе мешать, — сказал я.
Но она не пожелала прощаться.
— Подожди, подожди. Я знаю, что тебе плохо, даже если бы ты не признался мне в этом. Я буду работать с тобой по телефону. Так… Закрой глаза. Закрыл?
— Да.
— Ляг в постель, положи трубку рядом, чтобы слышать голос.
— Я так и сделал, все, как ты сказала.
— Сложи руки у себя на груди.
— Сложил… Я не умру?
— Слушай, болван, если хочешь, чтобы я помогла. Ты в мешаешь своими вопросами.
— Извини, больше не буду.
— Вот и хорошо. Мысли покидают твою голову… Они сбив вые, путаные, они рвут твой мозг на части… Им нечего делать. Ты освобождаешься от всего. Голова твоя чиста. Ты не чувствуешь своего тела. Тебя охватывает радость. Тебе легко и боль ничего тебя не тревожит, долго не будет тревожить. У тебя хорошо в жизни, ты нашел то, что хотел, тебе надо просто успокоиться и созерцать жизнь такой, как она есть… Если не хочешь, ты можешь стать совсем другим. У тебя для этого есть, а пока ты спокоен, очень спокоен…
Это был уже не ее голос, а какая-то светлая, чистая мелодия, будто кто-то играл на флейте среди высоких гор, не острыми срезами скал парили птицы и плыли облака. Мне бы легко и хорошо. Внезапно в этот покой, длившийся целую щемящую вечность, ворвались голоса. Откуда они, их не может не должно быть, я один на этом возвышении, и никто не сюда подняться…
— Распутин, проснись, проснись, — кто-то трясет меня плечо.
Я медленно открываю глаза. В комнате Автандил, Кречет, Масловский и Валера.
— Вы все сошли с ума, Джалила еле усыпила меня после этих идиотских ночных кошмаров. Пошли все вон. Я еще буду спать…
— Какая. Джалила? — удивляется Автандил.
— Вот она, была здесь, — я протягиваю ему телефонную трубку. Из нее рвутся наружу короткие гудки.
— Распутин, плохи дела. Звонила твоя жена. Беда… Я вскакиваю на кровати.
— Какая еще беда? Что случилось?
— Ты сперва успокойся и все выслушай внимательно.
— Почему она не позвонила мне, что она сказала?
— У тебя все время было занято. Она еле нашла меня через администратора. Мысленко подал заявление в прокуратуру.
— Ну и ради бога, плевал я на него. Дерьмо!
— Представь, что он там написал… Зарытые миллионы, бриллианты. А кроме того — оружие на квартире, наркотики. У тебя был обыск. Наташа говорила сквозь слезы… Они показали ордер на обыск и ещё одну бумажку — возбуждено уголовное дело по статье 210 прим.
— У меня обыск?! — сказал я, словно не слыша Автандила.
— Кому это взбрело в голову, да я с ними такое сделаю!..
— Успокойся, все гораздо сложнее. Я звонил в Москву. Обыски были у меня и Николаева. Ничего не нашли, да и не могли найти. Но факт остается фактом. Представь себе, какие слухи поползут по Москве.
Он меня добил.
— При чем здесь слухи?! 0 чем ты можешь сейчас говорить… Разве в этом дело? Кречет подсел ко мне.
— Успокойся, Леша, я прошу тебя. Ничего они тебе не сделают.
Я глянул на него. У него серьезный взгляд. Откуда и когда он появился у него? Может, давно, в тот самый момент, когда отец-алкоголик ударил топором мать, а потом стал душить кричавшего от смертельного ужаса пацаненка. Он бы задушил его, если бы не вбежавший в хату сосед. Он не мог оторвать отца от хрипящего мальчишки и чем-то тяжелым ударил его по голове. Отец охнул и сполз. Он был мертв. Так в один день Кречет стал сиротой…
— Всякое у тебя было. Было и прошло. И это пройдет… Я едва разжал рот и выпил ледяной минеральной.
— Оставьте меня, — сказал я. — Я сейчас приду в себя. ходите через полчаса. Будем обедать…
Я не хотел, чтобы они видели меня таким. Надо взять себя в руки. Так вот они откуда, кошмарные сны, предвестники беды. Я долго держал голову под ледяной водой, слегка отошел начал звонить домой. Телефон все время был занят. Наташа вместе с тещей обзванивают сейчас… Кого они могут обзванивать? Кто может прийти на помощь?
Я с трудом дозвонился. Голос у Наташи глухой, незнакомый.
— Наконец-то… Я уж думала, что с тобой случилось странное. Тебя арестовали… Я вызвала к маме врача, ей сделал укол. Плохо с сердцем. Что наделали эти сволочи?!
— Подожди, возьми себя в руки. Ничего страшного не случилось…
— Ничего страшного?! Они пришли, как это называешь с понятыми. Двое наших соседей, тот самый дед, который для внука все твои фотографии с автографами просит. Боже какой стыд!
— Дальше, дальше, и все по порядку.
— Они перерыли всю квартиру, мама пыталась говорим, что они пришли в квартиру известного человека и могли, по крайней мере вести себя прилично. Но они устроили настоящий погром. Ты бы видел их рожи… Да, а маме они сказали, что у них в Бутырке всегда было много известных людей, сейчас тоже полно и, они не сомневаются, добавится еще один, ты значит…
Она всхлипнула, а потом и вовсе разревелась. Я не могу больше добиться ни слова.
— Дай трубку маме, — сказал я, — с тобой разговаривать бесполезно.
Теща рассказала, что они вручили ей ордер на обыск, а же постановление прокурора района о возбуждении против меня уголовного дела. В бумаге было написано, что дело возбужденного заявлению Советского фонда защиты животный речь шла о присвоении мною крупных денежных сумм в несколько сот тысяч рублей. Постепенно мне становилось кое-что ясно, проклятые проценты, которые я должен был им перечислять, но не мог… Впрочем, что-либо анализировать сейчас было бесполезно.
— Что они искали? — спросил я.
— Они были уверены, что найдут что-то особенное. Когда старик-сосед стал возмущаться и говорить, что все это напоминает давние времена, они его остановили, мол, сейчас мы, папаша, такое найдем, что приведет вас сразу же в чувство…
— Они назвали, что именно они ищут?
— Не сразу… Все простукивали стены, пол, как я поняла, искали тайник. А потом начали — где у вас оружие, наркотики… Описали Наташкины камешки, спрашивали, откуда у нее такие дорогие вещи. Она им сказала, что муж подарил.
— Что еще нашли?
— Ничего, а что они могли найти? Сберкнижки с небольшими суммами, вот и все.
Зря старались, ребята, стал бы я что-нибудь хранить дома! Прятал, правда, не от вас, но вы ничем не лучше рэкетиров., Я хотел еще поговорить с тещей, но Наташка взяла трубку и снова принялась всхлипывать:
— Срочно приезжай. Мне страшно…
— Закончу гастроли и приеду. Раньше не могу, билеты проданы, всюду — афиши. Это дикие неустойки…
— Плевать на неустойки, приезжай.
— Я прошу тебя, успокойся.
Потом я попросил тещу, чтобы она дала ей успокоительное, и положил трубку. Мысленко все же сдержал свое слово, все меня предупреждали, что он не остановится ни перед чем. Как зверь, почуявший кровь, а он — деньги… Конечно, я мог сунуть ему несколько десятков тысяч, и он заткнулся бы, но на сколько? Такие ребятки не останавливаются на полдороги, аппетит у них. еще тот…
Я сидел на диване и все время вытирал пот. Появился повар с подносом.
— Ставить обед? — спросил он.
— Делай что хочешь.
Мысли метались; как бешеные, невозможно собрать воедино, чтобы как-то сконцентрироваться на главном: что сейчас можно сделать. Ответ возникал один: «Ничего!» Ровным счетом ничего. Молва мгновенно поползет по Москве, дойдет до людей, которые дали нам крышу и возможность нормально работал до министерства, потом до всех управлений культуры… Ко(покатится дальше.
Неслышно вошел Кречет, он сел рядом, провел мне ладони по голове.
— Не унывай, Леха, помнишь, ты сам мне говорил — нам ничего не страшно. После детдома уже не может быть ничего страшнее… Говорил?
— Говорил.
— Ну вот и все… В детдом мы больше не попадем. Значит остальное все лажа. Бояться нам нечего. Поем, а можем не петь, и пусть они все радуются.
Сам говорит, а глаза у него невеселые. И совсем уже не детские. Не сравнишь с тем, затравленным взглядом, когда мы встретились впервые. В те времена я прочно осел на студии: «Старт». Мы. носились по стране и думали, где можно найти таких ребят, которых никто еще не слыхал. Несколько групп сколотили и раскрутили довольно быстро. Но Влад говорил, что эффект все же не тот, не ради этого он бегал по инстанциям добивался открытия собственного счета, своей конторы со всеми вытекающими последствиями, надо сделать что-то необычное, ради этого мы и собрались все вместе. Как-то рассказали мне о Кречете: «Есть в наших краях парень… Не хуже Робертино Лоретти, а может, и лучше… А парень этот в дичайших бегах из детдома, бумаги на него подписаны об отправке в колонию».
— Одна у него дорога — тюрьма, — говорили мне, — вот найдем и определим.
Ночью как следует задобренные мной пацаны водили по чердакам старых домов: «Он здесь обычно прячется, мы то но знаем»… Но Кречета нигде не было. Он появлялся и исчез его недавно видели, но никто не мог сказать, где он находит в настоящее время. Но однажды он все-таки оказался передо мной, закричал:
— Не удастся взять, мент поганый!
И давай деру. Я за ним. Послушай, говорю, парень, да администратор из Москвы, хочу тебя с собой забрать, петь будешь…
Он, как бешеный, чешет по дороге и мне в ответ:
— В тюрьмах не поют.
Так бежали мы, пока, не рухнули оба бездыханные на траву.
— Не вру я… Сам детдомовский, из ближних мест.
— Каких же?
— Высокоградский детдом… Он вскочил, глаза загорелись:
— Во дык фокус, и я там был. Целых два года.
— А я пять…
— Это срок! — произнес он задумчиво и на меня глянул — не вру ли.
— А ты в детдоме пел? — спрашиваю.
— Пел.
— А говоришь, в тюрьмах не поют. Он рассмеялся.
— Этот, — говорит, — похуже тюрьмы. А потом снова на меня внимательно смотрит.
— Так ты не мент? — спрашивает. — А, да ладно, все равно сбегу. Откуда, хочешь…
— Будешь в Москве жить, учиться. И, главное, петь будешь.
Я теперь только его внимательно рассмотрел: сбитые в кровь кулаки, худющее с синяками под глазами лицо, рваные штаны, из кедов торчат пальцы. Только глаза голубые горят пламенем.
— Таким, дядя, меня в Москву не возьмут. Надо бы шмотья какого…
— Не пропадем мы, Леха, — говорит он, поглаживая меня по голове, — если что — кинем все к черту, всю эту музыку, «Супер», поедем в деревню, дом купим, корову. Я помню, у нас Дома корова была. Больше ничего не помню… Будем жить, рыбачить в деревне раздолье. Никаких дурных девок, ни статей, ни толп.
Я улыбнулся.
— Ты уже не сможешь без всего этого.
— Я-то? — он возмущенно на меня глянул.
— Да меня все это так достало!
— И мёня тоже. Ну и что? Не сможем мы без этого. Это как зараза — попала в кровь и бродит, бродит! Да ты без сцены завоешь, запьешь, пропадешь вконец.
В комнату заглянул Автандил и сказал, что обед на столе, все бывшие звезды в сборе. Я глянул на него — он даже похудел.
— Тебе вредно расстраиваться, Автандил, ты сразу теряешь в весе и красоте….
Моя шутка не подействовала. Он стоял серый, как мышь. Куда подевался его румянец?
— Иди, ешь, — сказал я Кречету. — Я сейчас, один звонок. Скажи, чтобы на стол поставили коньяк. Выпьем за упокой….
Я набрал номер Джалилы. Может, она хоть что-нибудь посоветует.
— Это опять я, Распутин.
— Слава богу, узнала. Как ты теперь себя чувствуешь?
— Еще хуже, Джалила.
— Ты серьезно?
— В самом деле. У меня был обыск, возбуждено уголовное дело.
— Что за чушь? Может, ты слишком долго спал после разговора со мной?
— Все правда…
Я коротко рассказал ей обо всем.
— А ты хотел жить спокойно? — спросила она. — Будь бедным — и тебя никто не тронет. Ты, мальчишка, столько загребаешь, народ на тебя валом прет, а все остальные будут спокойно на это смотреть?! Думаешь, чего меня в подвалах держали руки выкручивали? За то же самое… Так что не будет у тебя спокойной жизни, пока ты Распутин, а станешь дерьмом — ради бога, живи спокойно и счастливо, как все остальные.
— Все верно, но мне от этого не легче.
— Когда ты явишься в столицу?
— Через неделю, если не отправят по этапу…
— Ты зайди ко мне. Я с тобой позанимаюсь. Тебе понадобятся железные нервы, я знаю.