Худшая песня

Худшая песня

…мне в четверг обещали

билеты в пятницу принести на

субботу на "Воскресенье"

(разговор двух фанов в метро)

Недавно я присутствовал на сольном концерте Андрея и

лишний раз поразился образности его стихов. Как он ухитряется укладывать объемную, насыщенную образами мысль в одно коротенькое четверостишие?!

Я много раз баловался стишками, посвященными дням рождения разных своих приятелей, и достиг в этом определенных успехов. Меня стали приглашать уже совсем малознакомые.

Правда, меня частенько заносит, и деньрожденцы после моих

поздравлений, бывает, не разговаривают со мной неделями, а

пару раз пытались бить.

Написал однажды одному лоботрясу добротное поздравление. Ну, как водится, приложил его фигурально раз восемнадцать, выявил некоторые его "достоинства". Очень стихи ему понравились, он их везде с собой носил и всем показывал. И вот пригласил один раз к себе девушку на предмет "поматросить и бросить". Она, дура, пошла. Он ей сначала все на словах вкручивал, какой он клевый да классный, а потом решил совсем добить — дал стихи те почитать, а сам пока в ванную пошел к своей кошачьей свадьбе готовиться. Она первые три куплета прочитала и — давай бог ноги. Ума хватило. Причем след ее при этом совершенно простыл.

Я даже некоторое время сдержанно гордился очевидной пользой от своих трудов, но по большому счету — это было все-таки несерьезно.

Мне все время не хватало того, что Чехов называл сестрою таланта — краткости, хотя братишка ее все-таки присутствовал.

Придумаю какой-нибудь остроумный оборот, а потом размазываю его на пять куплетов, разжевываю в кашу — все боюсь, что не поймут. Вот этот комплекс, эта дурацкая боязнь быть непонятым и мешают больше всего.

Но самое главное — это вымученность. Как только чувствуешь, что не стихи ведут тебя, о ты их сидишь и придумываешь, так надо тут же бросать это дело. Кто-то из умных сказал:

"Стихи можно писать только тогда, когда их НЕЛЬЗЯ не писать" (так и хотелось подписать: "Ленин").

Я много раз видел, как где-нибудь в темном холодном автобусе во время длинного переезда Андрей, который может спать в любом месте и в любое время, вдруг поднимал голову, наощупь находил свой очередной толстый блокнот и записывал, буквально не открывая глаз, строчку или две.

Вот так рождается большинство его песен, от которых потом стонет полстраны. Они рождаются САМИ.

Несколько лет назад, когда "Машина" еще состояла при Росконцерте, какое-то тогдашнее начальство настоятельно порекомендовало Макару написать к готовящемуся юбилею по случаю победы над ФРГ пламенную песню.

Он потом сам рассказывал, что честно пытался, ничего не вышло — очень трудно писать по приказу, да еще о том, чего сам не пережил. Самое интересное, что месяца через три песня все-таки была написана, но получилась она САМА. И какая песня! "Я не видел войны — я родился значительно позже…" — одна из самых честных и лучших. Года три она украшала концерт в общем-то рок музыки, и ни один растрепанный фан не крикнул в это время: "Поворот" давай".

Шикарную песню Андрей написал для документального фильма о фронтовых кинооператорах, тоже пропустив ее по настоящему через себя — так уж он работает. Прозрачные, чистые образы — каждый раз думаешь, как же это я сам не додумался?

И чем проще и доходчивей была песня, тем с более парадоксальной страстью народ бросался ее толковать. Конечно, было это во время информационного голода и застоя, сказывалась жажда свежего воздуха, и, когда его не было, люди пытались его придумать.

Шел Андрей Макаревич по улице во время дождя. Небо серенькое, дождик тоже какой-то ненастоящий, настроение — так себе. В общем довольно неважно все. Придумалась песенка о том, что дождик, небо — серенькое, все — так себе.

Не песенка, а баловство, разминка ума. Она и не игралась практически, а народ все равно узнал.

Это было время, когда "Машину" с удовольствием, достойным лучшего применения, долбали все кому не лень. Только что прогремела ураганная статья "Рагу из синей птицы", подписанная целой дюжиной сибирских деятелей культуры, больше половины из которых, как потом выяснилось, на тех концертах в Красноярске так и не бывали, а просто выполняли чье-то указание. Не хочется даже кратко пересказывать — отвращение охватывает. В общем статья плохая. Помещение редакции "Комсомолки", напечатавшей этот пасквиль, было завалено злобными ответными письмами в защиту группы.

В очередной раз "Машина" обрела мученический венец и статус борца за свободу. Уже тогда говорили, что песни Макаревича даже не двусмысленные, а "трехсмысленные". И тут появляется песня про дождик…

Народ не обманешь! И ежу понятно — песня про Сталина. Про какого Сталина, про Хрущева! — кричали другие. Третьи молчали, снисходительно улыбаясь: чего с дураками спорить. Ведь совершенно ясно: песня про Брежнева.

Ожидавшиеся после выступления "Комсомольской правды" ужасающие репрессии не последовали, что-то там у них не сработало, налаженный механизм засбоил, но зато группу стали душить худсоветами.

Почти перед каждой поездкой или незначительным обновлением репертуара устраивалась "сдача программы".

Обставлялось это все помпезно: в огромном зале на полном комплекте аппаратуры со светом и дымом артисты за полтора часа в сотый раз должны были доказать свое право выступать перед зрителями. А в зале находилось человек десять-пятнадцать — комиссия. Затем в специальной комнате с бутербродами и "Фантой" (боюсь, что и не только "Фантой") происходило комедия обсуждения. Допускались туда из наших только А.В.Макаревич и наш Директор, остальные в волнении топтались в местах для курения. Насколько я помню, ничего конкретного не говорилось. Расплывчатые формулировки "подработать", "обратить внимание" и т. д.

Позже они усовершенствовали тактику, увеличив комиссию до сорока и более членов. Тогда, сославшись на отсутствие кворума, можно было спокойно перенести прослушивание на недельку-другую вперед. Причем об этом сообщалось почему-то уже после концерта. Наверно, посчитаться заранее было трудновато (ой, это я себя три раза посчитал), а солнечное

искусство "Машины" благотворно влияло на математические способности — тут-то все и выяснялось.

Наконец партия и правительство начали проявлять нетерпение: есть такая группа "Машина времени" или нет, может она выступать перед широкими трудящимися массами или не может она выступать перед широкими трудящимися массами?

Нам конкретный ответ требовался не меньше, чем правительству, но получить его было крайне трудно. Время было смутное: уже пробивались первые ростки, если не демократии, то хотя бы здравого смысла, и за решительное "нет" можно было получить по шапке также, как и за решительное "да".

Наша тактика сводилась к тому, чтобы любыми средствами обеспечить стопроцентную явку комиссии на прослушивание. Их же задача состояла в том, чтобы правдами и неправдами избежать пугающего конкретного ответа, а значит, кворума не допускать.

Мы распределили членов комиссии по количеству своих и приятельских автомобилей, чтобы организовать доставку туда-обратно и устранить хотя бы одну из причин неявки — транспортную. Но аппаратные игры оказались куда интересней, чем предполагалось. Члены были разбиты по ареалам обитания. Я обслуживал "куст" Сокол — Хорошевское шоссе. Сначала нужно было позвонить, дома ли, а то стоишь потом, целуешь закрытую дверь, а он с той стороны дышит. Ладно. Звоню:

— Здравствуйте, Зураб Моисеич! Это имярек Капитановский. Через 20 минут буду у вас.

— Зачем?

— Сегодня же двенадцатое, "Машину времени" слушать и одобрять.

— Не помню я чего-то. А кто будет?

— Все.

— А кто все? А Крапивин, а Одоровская, а Слепак?

— Да, все, все. Одоровская сказала, если Зураб будет — приду.

— А я буду? А я-то, наверно, и не буду, я только что ногу сломал.

Так мне эту гадость надоело вспоминать, прямо — тьфу! Да что там говорить! Где они все сейчас? Слепак этот, Зураб Моисеев сын, Одоровская? Кто их помнит?

А великолепная "Машина времени" через восемь дней свой двадцатипятилетний юбилей справлять будет. На Красной площади, между прочим. С нее началась эпоха темного царства, на ней и закончится.

Не всё, конечно, тогда так уныло было. С некоторых пор группа стала иногда неожиданные подарки получать: то афиши быстро напечатают, то костюмы приличные пошьют. Дело в том, что бывшие юные поклонники "Машины" как-то незаметно подросли, а некоторые из них за ум взялись и большими начальниками заделались. Вот и помогали по старой памяти, чем могли.

Пришел однажды Андрей на прием к чуть ли не замминистра, дела группы обсудить. Тот из-за стола встал, руку подал:

— Присаживайтесь, пожалуйста, дорогой Андрей Вадимович, какие проблемы? Я, — говорит, — помню, как мы с ребятами на ваш концерт по трубе лазали. Если вы по поводу аппаратуры, так я в три секунды все подпишу.

И действительно, все вопросы решил и подписал. Потом до дверей провожать пошел и спрашивает:

— Ну, а вообще, как оно, ничего? Андрей поблагодарил, конечно, говорит:

— Спасибочки, да все нормально, только шьют мне политический подтекст к простейшим песенкам. Глупость какая!

— Это про дождик что ли? Ха-ха-ха! Дураки какие! Да вы вниманья не обращайте — мало ли. Идите спокойно, творите, радуйте нас своими песнями.

Затем вспомнил что-то, оглянулся, дверь притворил и спрашивает:

— Ну, между нами, все-таки про кого? Про Гитлера или про Сталина?

Часто спрашивают, почему у "Машины" нет практически песен про любовь? Андрей считает, что, наоборот, все его песни о любви. Ведь он трактует это понятие значительно шире, нежели простоотношения, связывающие мужчину и женщину.

И еще, я думаю, любовь — это настолько интимное дело, что кричать о ней "под фанеру" во дворце спорта где-нибудь в Епидопельске по крайней мере бестактно.

Чудовищный шквал третьесортных песенок про "я тебя люблю" не только прививает дурной вкус, но и опошляет само чувство.

Конечно, глупо было бы требовать от поп-культуры доверительной любовной лирики, с которой обращаются к читателю хорошие поэты, ведь и обращаются они "один на один", а не к десятитысячной аудитории, но уж хотя бы можно было воздержаться от откровенного хамства и пошлости.

Однажды, будучи сильно влюблен, я попытался всерьез написать хорошие, добрые стихи о своих переживаниях. Мечтал вложить в них всю душу. Создать нетленное произведение. Старался изо всех сил целую неделю, но душу вложить так и не удалось. Все получалась какая-то пресная жвачка, и так я эти красивые слова замусолил и залапал, что и сама моя любовь к той девушке прошла, превратившись в стойкое отвращение.

Долго я мучился от собственной бездарности. Как же так, ведь все у меня для этого было: и переживания, и нежность, и кое-какая страсть, а лучшая песня всех времен и народов так и не вышла.

Но мы не привыкли отступать — так, кажется, пелось в ныне уже покойном киножурнале "Хочу все знать". Коль у меня не получилась лучшая песня, попробую-ка написать самую худшую.

Если вы думаете, что написать худшую песню проще простого, вы глубоко заблуждаетесь. Оказалось, гораздо труднее, чем я ожидал. Для начала пришлось себя представить лопоухим болваном, мучающим композиторов безумными текстами, вжиться покрепче в этот образ. Это-то мне удалось без труда. Достаточно было дня три к ряду посмотреть телевизионные музыкальные программы и выкурить четыре пачки "Беломора". Затем по всем правилам я должен был на последние деньги купить подержанную пишущую машинку или по крайней мере обзавестись парой толстых поэтических тетрадей. Выбрал второй вариант (по жабьему принципу). Дальше уже все как по маслу покатило: придумал "либретто", за каких-то два месяца облек его в поэзию при помощи силлабо-тонического стихосложения, отшлифовал по углам, подбил бабки, спустил на тормозах на мягких лапах, провентилировал вопрос, посмотрел на мир широко открытыми глазами, вызвал на ковер и изящно переписал одноцветной шариковой ручкой. Получился вот такой шедевр:

Солнышко светит, цветочки цветут,

девичьи глазки мне спать не дают,

брови — дугою и нежный овал

крепко мне в душу однажды запал

и белый свет мне не мил уже стал.

Больше не стану я выпить нигде

и подниму я успехи в труде,

первым в работе стараюсь я стать,

станешь тогда ты меня замечать

и свиданья свои мне обещать.

Радуга в небе и птички поют,

двое влюбленных по травке пойдут —

я твою руку возьму в свой кулак,

светят мне губы твои, как маяк,

будет с тобой у нас счастье — нештяк, вот так.

Стану хвалить я одежду твою,

скажешь тогда ты мне робко люблю,

будет счастливая наша семья,

вместе поедем в другие края,

потому что люблю тебя я.

Вот примерно в таком разрезе, а особенно, как я считаю, удался припев:

Дождик капелью стучится: кап — кап,

купим с тобою мы плательный шкап,

поезд колесами дробит: тук — тук,

ты — мне друг и я — тебе тоже друг.

Причем в первоначальных вариантах вместо "купим с тобою…" было "стану ходить за тобой как араб", но, твердо решив воздержаться от политики и национального вопроса, я переделал на бесполый "шкап".

Полюбовался на произведение, представил, как поет его какой-нибудь серьезный певец в сопровождении оркестра, и так мне стало приятно — прямо кайф. Уж так плохо написано, что очень хорошо. Кайф наоборот.

Мне еще в армии узбек один рассказывал анекдот: "Жил-был один пастух. Курил анашу с самого рождения. Курил анашу с самого первого утра и до тридцати семи лет. И, видимо, к ней привык. А потом в день своего тридцатисемилетия встал с утра и хотел покурить, а анаши-то и нет, кончилась вся. Послал он вниз в деревню мальчишку, а тот вернулся только под вечер, таким образом, пастух впервые за тридцать семь лет целый день не курил. И такой от этого словил кайф! Кайф-наоборот."

Итак, закончил я творческий процесс, отпечатал в трех экземплярах, название придумал залихватское "Песнь о любви" и побежал всем показывать. Однако настоящего искрометного успеха не имел: "Слабовато, — говорят, — а местами не в размер". И никто не сказал: "Козлиная ты рожа!"

Я, честно говоря, такой критики не ожидал. Обескуражился. А меня утешают: "Ладно уж, не расстраивайся — бывает хуже".

Как же, думаю, хуже? Опять не получилось? Еще раз перечитал — хуже некуда. Расстроился по-настоящему — ни хрена из меня не получается. Но я — упрямый, это дело сразу не бросил.

Работали мы в одном концерте с композитором, автором нашумевших шлягеров "Вишневая метель" и "Татьянин день", в общем с Мигулей. Сидит он как-то у рояля между концертами, что-то наигрывает, тут я к нему со своим эпохальным и подкатился. "Вот, — говорю, — Володя, текст не посмотрите?" Он видит, что я не с улицы, а вроде как при артистах, поэтому сразу-то не погнал. После первых двух строчек его перекорежило всего. Я обрадовался, но скрываю. Он взял пару аккордов и говорит: "Как-то у вас тут с размером — не того". Я его горячо заверил, что в одну секунду подработать могу, только бы музыка была хорошая (на самом-то деле я над размером целый месяц работал, все старался, чтоб погадостнее вышло).

В общем он еще некоторое время попел, страдая, мой "бестселлер", потом говорит: "Ладно, вы мне экземпляр оставьте, я на досуге подумаю и вам сообщу".

Так все-таки настоящего торжества и не получилось. Понимаете, не было у меня стопроцентной уверенности, что песня худшая. А когда я по телевидению услышал: "Плэйбой — клевый такой, мой милый бэйби, одет, как денди, с тобой я — леди, я так люблю тебя", меня охватила черная зависть и окончательно стало ясно — не в свои сани не садись.

И я бросил это дело.

***

Хотите верьте, хотите проверьте,

Сегодня я из-за всяких дел

Был ненароком в Росконцерте

Нога на ногу в коридоре сидел.

Вот бежит в пиджачке — брови в нитку,

Невысокий, лет шестьдесят — не поймешь,

Очки роговые, глаза навскидку,

Обувь — платформа, брюки — клеш.

Что он думает себе? Не знаю,

Хоть и пиджак его из-за границ,

Сколько таких вот, как он встречаю

Здесь в вестибюле забытых лиц.

Аккомпанировал раньше певице,

Фельетончики пошлые со сцены читал,

Теперь рассуждает о силе традиций,

О том, соберет ли "Машина" зал.

Шибко они тут все деловые,

Необходимость свою ощущают вполне,

Коридором сквозь дыма клубы густые

Идут, всё заботятся обо мне.

Сколько таких учреждений разбросано,

Сколько курящих там трудится дам!

Артисты! Играйте, по вашим вопросам

Давно уж написан бумажный хлам.

Сюда бы сейчас побольше дуста,

И взять бы швабру, вычистить грязь.

Всё хорошо, вот только искусство

Плачет, страдает, криком зайдясь.

Почти В.В.Маяковский

(Впечатления от разового посещения Росконцерта)