Глава VI ПОТРЯСЕНИЯ В МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ (август 1870 — конец августа 1871)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VI

ПОТРЯСЕНИЯ В МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

(август 1870 — конец августа 1871)

Два сердца одному, из двух сердец одно —

Ну что ж, я «за»…

Но день, в который пал я жертвой этих чар,

Знаменовал и вам и мне погибель

Поль Верлен «Одни и другие»[163].

Верлен с облегчением узнал, что, будучи чиновником, он не подлежит мобилизации ни при каких обстоятельствах. Пусть другие отправляются воевать, он вне игры.

Молодые супруги не могли сразу поселиться на набережной Турнель, квартира еще не была обставлена. Целую неделю беззаботные влюбленные посвятили покупкам и прогулкам в окрестностях Парижа, в Версале и в Сен-Жермене.

Жизнь вошла в привычное русло. Каждый день Верлен отправлялся на работу, умиротворенный и счастливый. Матильда готовила еду в новой посуде, и каждый вечер Поль, вернувшись домой, ужинал наедине с женой. Изредка они позволяли себе такую роскошь, как прогулка в открытом экипаже.

4 сентября была провозглашена Республика, в мэрии народ громкими криками приветствовал Рошфора, и Верлен, как и многие другие, пребывал в состоянии эйфории. Пришел конец позорному режиму, и из его праха рождалась юная и бесстрашная братская республика, которая сумеет восстановить мир в стране и справедливость в обществе. Повсюду люди распевали «Марсельезу», все обнимались, чувствуя себя победителями.

Но прусская армия по-прежнему оставалась реальной угрозой. Гамбетта отдал приказ о всеобщей мобилизации, по которому в армию призывались почти все пригодные к военной службе, но еще не мобилизованные мужчины: Шарль де Сиври был направлен в форт Ножан, Леконт де Лиль, Коппе, Вилье де Лиль-Адан, Луи-Хавье де Рикар, Эмиль Блемон и многие другие пополнили ряды национальной гвардии, а Лепеллетье встретился с Виотти в 69-м линейном подразделении. Верлен, само собой разумеется, вовсе не жаждал разделить их участь, в чем его безоговорочно поддерживала мать, но под давлением Матильды, которая, превратившись в ярую патриотку, обвиняла его в трусости, он вступил в гарнизонный полк национальной гвардии и был направлен в 160-й батальон, расквартированный в Рапе-Берси. Его обязанности заключались в том, что он должен был через ночь с ружьем наперевес стоять на часах в форте либо со стороны Ванв, либо Монруж, облаченный в шинель, треуголку и сапоги. В таком виде он и изобразил сам себя на рисунке, датированном 13 октября 1870 года[164].

Первое время это забавляло Верлена: ночи были теплыми. Солдаты играли в пробку и карты или же проводили время в винных погребах вместе с местными завсегдатаями. Но вскоре пришли холода, погода испортилась, наступили белые ночи. Какой ужасный фарс! Как тоскливо без всякой пользы стоять на этих стенах, глядя на пустынную равнину, на которой кое-где зябнут мертвые деревья и извиваются изгороди садов и кладбищ. Изредка тишину нарушали треск отдаленных выстрелов или звук разорвавшегося снаряда. На самом деле в их районе ничего не происходило, но это вовсе не означало, что Верлен и его товарищи были в безопасности: в любой момент их могли отправить на передовую, а это уже совсем другое дело!

Раз в два дня он ходил на службу, где встречал коллег, которые предпочли воевать у теплой печки. Их насмешливые улыбки выводили поэта из себя. Кой черт понес его на эту галеру?[165]

Серьезно заболев бронхитом, Поль осмелился мечтать об увольнении, но полковой врач позволил ему лишь краткий отпуск. Тогда Верлен стал мошенничать. Капитану он говорил, что занят выполнением срочных работ административного порядка, а на службе объяснял начальнику свое отсутствие тем, что его к этому обязывает военная служба. Таким образом, он, как самый настоящий обыватель, целые дни напролет проводил дома, окруженный заботами матери, которая навещала его каждый день и полностью оправдывала его поведение. И если Матильда начинала возмущаться и протестовать, Поль парировал: «Конечно, тебе-то не нужно туда ходить!»

Шарль де Сиври умудрился заразиться оспой и добился длительного отпуска на период выздоровления. Какая несправедливость! Он, Верлен, в конце концов, тоже рисковал своим здоровьем, более того — своей жизнью! И тогда он решил не показываться ни за письменным столом, ни на крепостных стенах, наивно полагая, что и в том, и в другом месте уже привыкли к его отсутствию.

Верлен снова стал предаваться светским развлечениям, как будто война уже закончилась. Большинство его друзей еще не были знакомы с юной г-жой Верлен, поэтому, дабы исправить положение, они стали наносить визиты всем по очереди. Сначала они навестили Леконта де Лиля и Катулла Мендеса, которые в то время жили вместе, затем искусствоведа Филиппа Бюрти, поэта Эрнеста д’Эрвильи, гравера Фламенга, братьев Гонкуров. 27 ноября подошла очередь Виктора Гюго. Великий мэтр, который только 5 сентября возвратился в Париж, записал впечатления от этой встречи в своем дневнике. Он поклонился Матильде, а ее супругу объявил, что высоко оценил его «Песнь чистой любви», эту «бомбу с цветочным зарядом».

Верлены и сами принимали гостей. Ришар Леклид, друг Феликса Регаме, рассказывает жене в письме от 12 декабря 1870 года[166] об одном из вечеров в доме поэта, который проходил в гостиной, обитой вишневым атласом с белой и золотой отделкой. Регаме и Верлен рисовали в уголке, Шарль де Сиври играл на фортепиано, а г-жа Моте и другие гости слушали многословный рассказ Матильды о ее житье в пансионе. Леклид довольно ярко ее описал: «Представьте себе высокую шестнадцатилетнюю девицу, воспитанную в предместье Сен-Жермен, чьи рассуждения напоминают школьный учебник и которая играет в семейную жизнь, как дети играют в куклы». При общении с такой великовозрастной школьницей, наделенной изрядной долей снобизма, гостю оставалось лишь превратиться в глухонемого. «Я смотрел на нее гораздо больше, чем слушал, думая: „Боже, ну и трещотка!“»

В одно прекрасное утро в доме на набережной Турнель появился капрал с официальным письмом. Это было уведомление о том, что за отсутствие на посту без уважительной причины Верлен приговаривается к двухдневному заключению в полицейском участке. Оказывается, о нем не забыли! Поль помчался в мэрию, однако его начальник ничего не мог сделать: «Вы могли быть вообще освобождены от военной службы, но предпочли стать добровольцем. Придется теперь отвечать за последствия. Дела армии находятся вне моей компетенции, и я не имею никакого права в них вмешиваться».

На следующий день коротышка капрал вернулся уже в сопровождении унтер-офицера. Прозвучал приказ:

— Следуйте за мной!

Поль подозревал, что его выдал один из сослуживцев из зависти, что он слишком много времени проводит дома.

Несмотря на подавленное состояние, Верлен старался держаться молодцом. Матильда приготовила одеяла, наполнила мужнину флягу, набила ранец всякой снедью и, подбодрив Поля на прощание поцелуем, позволила его увести. По дороге они неоднократно заходили в разные питейные заведения и лишь к полудню дошли до здания военной тюрьмы, которая находилась на авеню Италии, недалеко от часовни Бреа[167]. Там Верлен предстал перед офицерами из канцелярии суда, откуда его направили в карцер, огромный сарай с покосившимися окнами. Посередине стояла гудящая печка, окруженная походными кроватями. В помещении находились два десятка неряшливого вида мужчин в холщовых рубахах и кепи. Одни играли в карты, другие в домино. Почти все они, как и Верлен, отбывали наказание за уклонение от службы. Заводилой в этой компании был маляр Шеншоль, типичный парижский уличный мальчишка, шутник и горлопан. Он подвергся более суровому наказанию за дерзкое поведение по отношению к старшему по званию. Верлен разговаривал с ними о политике и с удивлением обнаружил, что это «мужичье» придерживается значительно более умеренных взглядов, чем он сам, так как, бравируя, ему случалось высказывать прямо-таки ультрареволюционные идеи.

На следующий день Матильда, как заботливая жена, пришла навестить узника и принесла ему сигарет, вина и сочный паштет из куропатки, которая на самом деле была крысой, поскольку во время осады открыто продавали мясо кошек, летучих мышей и других подобных тварей (меню одного из ресторанов на улице Ром, владелец которого явно обладал чувством юмора, гласило: «Крысиная отбивная, вкус, как у настоящей баранины»).

Отбыв наказание, Поль, чтобы не выбирать между военной службой и тюрьмой, решил укрыться у матери, в Батиньоле. Капитан был уведомлен о том, что Верлен, сменив место жительства, перевелся в другой батальон. Наконец-то никто его не контролирует, наконец-то его оставили в покое!

Он снова стал через день бывать в мэрии, работал тщательно и не допускал прогулов. Чтобы оправдаться перед Виктором Гюго за то, что послал ему 22 декабря свои стихи по почте, а не принес лично, он ссылается на больное горло[168].

К концу 1870 года Поля, к его удовольствию, повысили до должности младшего управляющего с жалованием 2100 франков в год. Это событие в канун Рождества в доме на улице Николе отметили изысканным ужином, в меню которого входили блюда из конины, а так же мяса собак и кошек, приготовленного на свежайшем масле с ферм г-на Моте. Праздник удался на славу!

Между тем началась настоящая война, как будто было мало голода и холода (в тот год Сену сковало льдом). В ночь с 5 на 6 декабря первые снаряды стали рваться на улицах Парижа. Г-н Моте, опасаясь, что скоро начнется обстрел Монмартрского холма, арендовал для своей супруги просторную квартиру на бульваре Сен-Жермен, напротив Клюни, а сам мужественно остался на улице Николе, предоставив жилье в распоряжение госпиталя для раненых.

Вскоре Шарль де Сиври поселился у матери. Та приютила у себя и его невесту, молодую художницу Эмму Кормио, которой в Париже негде было жить. Что до Поля, то он все-таки решился покинуть свою мать и с опаской возвратился на набережную Турнель. В доме четы Верлен или у г-жи Моте, ставшей теперь их соседкой, возобновились дружеские встречи, как в старые добрые времена. Конечно, угощались чем бог послал и всем, что гости (Валад, Блемон, Пеллетан, Регаме, Вилье де Лиль-Адан, Кабанер и прочие) приносили с собой, — все это просто делили поровну. В один прекрасный день в квартиру г-жи Моте переселились братья Кро, так как их дом на улице Ренн разрушило снарядом. Но никто не принимал всерьез смертельную опасность, которая на самом деле грозила всем.

Поль вернулся к размеренной жизни, но из-за треволнений последних месяцев нервы его стали сдавать. Частенько он возвращался с ночного караула полупьяным, с лихорадочно блестящими глазами и злобно поносил всех и вся. Матильда относила эти настроения на счет усталости; он быстро ложился, и наутро все было забыто.

Но брак, хотя еще достаточно прочный, дал трещину. Матильда лучше поняла характер мужа и презрительно отзывалась о его трусости: «Ты же сын офицера! Какой стыд!». Ее любовь к Полю поддерживало безграничное восхищение, но, увы, с каждым днем она восхищалась им все меньше. На все эти неприятности Верлен отреагировал привычным образом: он стал пить, чтобы доказать себе, а если придется, то и окружающим, что он не трус. Однажды Поль явился домой после многочисленных возлияний и, получив на ужин отбивную из конины, заявил супруге, что эта тошнотворная падаль уже сидит у него в печенках и что отныне он будет обедать в кафе на улицах Газ или Риволи, где подают говядину. Напрасно Матильда проливала слезы, в течение двух недель Поль держал слово. В другой раз, вернувшись ранее обычного и не застав супругу дома — как сказала горничная, госпожа отправилась навестить свою мать, — он отправился на бульвар Сен-Жермен и не переставал брюзжать, что им пренебрегают, что на обед ему готовят несъедобную дрянь, что он женился на дуре, способной только болтать без умолку. Г-жа Моте и ее дочь были неприятно поражены подобным поведением, но у них хватило ума не воспринимать случившееся как трагедию. По их мнению, тяжелые жизненные обстоятельства могли если не извинить Поля, то, по крайней мере, послужить объяснением подобным выходкам. Слава богу, 29 января 1871 года подписали перемирие: порядок будет восстановлен и жизнь вернется в свою колею.

Первый день марта стал «черным днем Франции»: прусские войска вошли в западные кварталы столицы. После полудня Эмиль Блемон встретил Верлена, когда тот выходил из бюро, и они отправились покататься на корабле до Пуан-дю-Жур. Вернувшись к Пале-Бурбон, они, держась за сердце, наблюдали с моста Согласия, как вразвалку, словно медведи, мимо проходили немцы[169].

Спустя несколько дней Шарль женился на Эмме. Верлен, видимо, не присутствовал на бракосочетании по причинам личной безопасности; в любом случае, он нигде об этом не упоминает.

В то же время г-жа Моте возвратилась в свой дом на улице Николе, а Матильда объявила, что беременна и должна осенью родить.

Внезапно, 18 марта, после того как солдаты Национальной гвардии отказались подчиниться приказу о разоружении, началось вооруженное восстание. В этот день Верлен был на погребении Шарля Гюго, старшего сына поэта, умершего пятью днями ранее в Бордо. Матильда в тот же день хоронила г-жу Шариа, свою бабку с материнской стороны, умершую в возрасте восьмидесяти лет.

28 марта на площади перед мэрией в присутствии семидесяти тысяч солдат Национальной гвардии и огромной толпы простого народа была провозглашена Коммуна. Грохотали пушки, повсюду развевались красные знамена, всеобщая экзальтация достигла пика. «Я, как и все, был полон энтузиазма», — написал Верлен. Он всегда будет с искренним восторгом вспоминать эту революцию, «самую мощную и плодотворную из революций, которые когда-либо украшали Историю». Это было, по словам Виктора Гюго, «святое восстание»[170]. Пораженцы-буржуа оказались в меньшинстве, восторжествовала истинная демократия. В Верлене заговорила лотарингская кровь, он был полон патриотических настроений. К тому же среди руководителей движения было много его друзей: бывший сотрудник мэрии генеральный прокурор Рауль Риго, члены исполнительной комиссии Жюль Андриё и Делеклюз, Лео Майе, член судебной комиссии, Эжен Вермерш, который недавно стал главным редактором воссозданного журнала «Пер Дюшен».

Напрасно правительство Тьера, обосновавшееся в Версале, требовало, чтобы никто из гражданских служащих не подчинялся новому режиму. Поль, несмотря на увещевания матери, которая предпочитала, чтобы он сидел дома, пока все не разрешится само собой, продолжал ходить на службу, как из чувства долга, так и по необходимости. Сидеть дома было бы самым худшим решением. Если он не будет появляться на работе, его поставят под ружье, так как правительством Коммуны был отдан приказ о зачислении в войска всех горожан мужского пола старше девятнадцати лет.

Мэрия в этот период напоминала казарму или командный пункт революционеров: более пятисот солдат Национальной гвардии находились там постоянно, располагаясь на ночь в кабинетах и приемных.

Так как вся прежняя административная структура развалилась, Верлена поставили во главе «Отдела прессы». Он просматривал все версальские газеты («Дебаты», «Конституция», «Пари-Журналь», «Свобода», «Эхо Парижа», «Родина» и другие), из которых вырезал все статьи, касающиеся Коммуны и ее руководителей, равно как и условий жизни парижан, наклеивал их на большие листы бумаги и синим карандашом подчеркивал самое основное. В «Дневнике» братьев Гонкуров в записи за 4 мая 1871 года говорится, что Верлен спас собор Парижской Богоматери, выступив против решения разрушить здание. Вполне возможно, что поэт действительно выразил свой протест, однако, будучи сотрудником низшего ранга, он не мог участвовать в принятии решений по таким вопросам.

Так как Шарль де Сиври был в то время без работы — революция не нуждалась в музыкантах, — Верлен устроил его в одно из подразделений мэрии. Однажды Сиври сказал, что его жена Эмма уедет на два дня, и на это время он переедет к Полю.

Вечером обрадованный Поль зашел за ним в мэрию. По дороге они пропустили по рюмочке, что явно ухудшило настроение Верлена. Придя домой, он вознамерился отослать горничную под каким-то пустым предлогом. Матильда этому воспротивилась, Поль вспылил и стал оскорблять ее. Шарль, который был смущен и огорчен этой сценой, собрался ретироваться, однако Матильда задержала его, села за фортепиано, и вечер закончился лучше, чем можно было ожидать. На следующий день Поль на коленях слезно молил о прощении жену, которая ночью бредила в горячке. С Шарля взяли слово молчать об этом досадном происшествии, но тот ушел сильно обеспокоенный.

Спустя некоторое время г-жа Верлен сообщила печальную новость, которую она узнала от Лепеллетье: умер Люсьен Виотти.

После ранения в ногу во время перестрелки у Э-ле-Роз 29 ноября 1870 года он попал в плен, где заразился оспой. Элиза сообщила также, что, по словам Лепеллетье, Виотти пошел в армию от отчаяния, поскольку он всегда был влюблен в Матильду, подругу его детства. Та была этим очень удивлена и растрогана до слез. Поля эта новость тоже огорчила чрезвычайно, так как он питал к Люсьену горячую и искреннюю симпатию.

Спустя много лет Верлен напишет стихотворение в прозе «Памяти моего друга», посвященное бывшему сопернику: «он умер… жестокой смертью, благородный ребенок, по моей вине, а я не стоил и единой капли твоей крови…» Сожалея о его гибели, поэт в отчаянии восклицает: «О, я, глупец, не сумевший вовремя понять!..»[171] В этом стихотворении, производящем двойственное впечатление, Верлен ставит акцент на физической красоте молодого человека: «И все твое изящное и тонкое двадцатилетнее существо — твоя прелестная голова (голова Марсо, но прекраснее), изысканная соразмерность твоего тела эфеба под одеждой джентльмена — предстала мне сквозь мои медленные стекающие слезы»[172]. Если для Виотти женитьба Верлена и была трагедией, об этом никто не подозревал. Все, что известно со слов Лепеллетье, доказывает лишь глубокое отчаяние молодого человека, претерпевшего поражение в любовном поединке. Он был одним из самых близких друзей Поля. Тот даже собирался устроить его на работу в мэрию, но потом Люсьен покинул всех, уехал в Гавр и прекратил поддерживать отношения с бывшими друзьями. Ослепленный любовью к Матильде, Верлен тогда не понял, почему Виотти уехал, почему в последнее время он был так холоден, отстранен и равнодушен ко всему — «железный человек», прозвали его друзья. Бедняга Виотти, оказавшийся среди «побежденных»…

В воскресенье, 21 мая, все было относительно спокойно. Во второй половине дня в Тюильри состоялся концерт. Верлен в тот день присутствовал на собрании в церкви Сен-Дени на улице Тюренн. Но вечером по городу начали расползаться тревожные слухи: «Версальцы наступают! Они уже близко!» Эти слухи так часто оказывались ложными, что люди уже почти не обращали внимания на крики патрульных гвардейцев «К оружию!».

Но на этот раз все оказалось правдой. Мощным броском пехотинцы Тьера заняли к середине дня предместья Отей и Пасси, а к вечеру еще и холм Шайо.

На заре следующего дня батареи версальских подразделений, установленные на площади Звезды, обстреляли площадь Согласия и Монмартр. Рано утром Луиза, юная горничная Верленов, сообщила своим хозяевам, что случилось худшее: враг вошел в город. Глухой гул взрывов сливался с колокольным звоном собора Нотр-Дам, люди метались по улицам. Повсюду вырастали баррикады, улицы были перекрыты нагромождениями из досок, телег и старой мебели. А вдалеке поднимались в небо все новые облачка белого дыма; это означало, что «враг» продолжает обстрел города. Снова началась война.

Верлен был ни жив ни мертв. Большая часть регулярной армии поддерживала версальское правительство, лишь незначительная горстка солдат национальной гвардии оставалась верной Коммуне. Назавтра начнется «охота на ведьм», последуют аресты, его найдут, поставят к стенке и он умрет, даже не увидев матери, потому что Батиньоль, конечно же, будет сожжен! Одновременно растроганная и раздраженная его причитаниями, Матильда решила сходить и привести его мать к ним домой. Она не боится и выполнит свой долг.

— Иди, узнай, что там, и возвращайся скорее, — сказал Поль, целуя жену на прощание.

Раним утром, около шести, она вышла из дома. Погода была замечательная. В районе Монпарнаса шел бой, поэтому Поль решил, что ей следует идти по бульварам Севастополь и Рошешуар — так она будет в полной безопасности. Но недалеко от бульвара Орнано (в настоящее время бульвар Барбез) Матильда неожиданно попала под обстрел. Тогда она бросилась на Монмартр и позвонила в дверь родительского дома.

— Твой муженек, наверное, совсем ума лишился, коли отпустил тебя! — в ужасе вскричал г-н Моте.

Обстрел не прекращался, выйти из дома не было никакой возможности. К пяти часам наступило затишье, и Матильда попыталась в сопровождении отца добраться до площади Клиши, но далеко уйти им не удалось и вскоре пришлось возвращаться через улицу Клинанкур, огибая баррикады и спотыкаясь о трупы. Вернувшись, Матильда без сил легла в постель.

В это время Поль, так и не осмелившись высунуть нос на улицу, организовал собственную оборону, превратив свою туалетную комнату в бункер, бронированный толстыми матрасами. Конечно, он сильно беспокоился, но так как юная горничная постоянно жалась к нему от страха, в его уме возникли не слишком благородные планы (впоследствии он сам в этом признался), осуществление которых он отложил на потом. Верлен ужасно боялся, что взорвется Пантеон, так как, по слухам, коммунары набили его подвалы порохом[173].

На следующий день, в шесть часов, Матильда отправилась домой, г-н Моте проводил ее до бульвара Монмартр. Но потом она сбилась в пути и слишком отклонилась к западу, так, что возле Сен-Рош ей пришлось повернуть назад. Отчаявшись, не зная, куда идти и что делать, она зашла к Бюрти, дом которых находился неподалеку. Те посоветовали отказаться от ее безумной затеи, но Матильда, не желавшая ничего слушать, после короткого отдыха продолжила свой путь. На улице Ларошфуко она заглянула к брату Шарлю. Тот был поражен.

— Неужели это и вправду ты! — воскликнул он. — На улице стреляют, а ты наносишь визиты!

Шарль посоветовал сестре вернуться к отцу и ни о чем не беспокоиться: его жена Эмма обо всем предупредит г-жу Верлен. Обещание было выполнено в тот же вечер. Мать поэта, однако, имела несколько иной взгляд на происходящее: она наотрез отказывалась понимать, как Матильда могла оставить мужа одного в такой опасности, и решила с первым лучом солнца идти к сыну.

Тем временем Поль, измученный созерцанием горящего, залитого кровью города, в отчаянии от того, что бой шел уже на близлежащих улицах — к тому времени враги заняли площадь Мобер, — все же решился сделать вылазку. По узким обходным улочкам Верлен кое-как сумел добраться до Шатодо, но дальше его не пустил командир баррикады. Когда он, вспомнив, что служанка осталась в квартире в одиночестве, вернулся обратно на набережную Турнель, консьержка сообщила, что на лестничной площадке его дожидаются два господина. У Поля зашлось сердце: «Как! Уже?» Но это были Лепеллетье и его приятель Эмиль Ришар, чьи костюмы (кепи и брюки с фиолетовой полосой) лишь отдаленно напоминали военную форму. У Верлена они искали убежища.

— Все кончено, — сказал Лепеллетье. — Самое позднее, завтра утром они будут здесь.

Уже было около полудня, и Поль пригласил друзей разделить с ним скромную трапезу. Но когда они собирались сесть за стол, раздался страшный взрыв, здание содрогнулось до основания, со звоном посыпалась посуда. «О Боже, сейчас Пантеон упадет мне на голову!» — вскричал хозяин дома и снова укрылся в своей «крепости». Это взорвался Люксембургский пороховой завод, расположенный на улице Виван[174].

Огонь пожирал мэрию, горели дворец Тюильри, Счетная палата, Префектура Сены. Дворец Правосудия потонул в потоках огня и густого дыма, черный пепел взметывался в багровеющее небо — апокалипсис, конец света! Фонтаны разноцветных искр, как фейерверки, рассыпались над горящими зерновыми складами. Не внимая увещеваниям друзей, Верлен, ни жив ни мертв, предпочел забиться в свое укрытие и не осмелился выйти на балкон из страха получить шальную пулю. Наверняка он уже лишился жены и матери, а скоро, возможно, погибнет сам.

В ту ночь никто не сомкнул глаз. Наутро, 24 мая, появилась г-жа Верлен. Она прошла через баррикады, через пожар, через весь Париж, залитый кровью и заваленный трупами.

Вскоре вернулась Матильда, бледная и дрожащая. Ее вполне могли расстрелять, но она была не из тех, кто любит себя жалеть или превозносить. Как только волнение несколько улеглось, в ней ожила хозяйка дома, и она отправилась варить всем кофе.

— Давайте накроем здесь, «у огонька», — крикнул с балкона Лепеллетье, зачарованный зрелищем знаменитого пожара.

Вскоре оба посетителя ушли, но сначала они спороли с одежды все знаки отличия, указывавшие на их принадлежность к национальной гвардии.

Версальские подразделения заняли набережную. К счастью, это был тот самый отряд, где друзья служили раньше, их узнали и отпустили, что действительно было большим везением, так как всех подозреваемых хватали и расстреливали на месте.

Победа версальской армии не означала освобождения, наоборот, она повлекла за собой ненависть и месть. Начались жестокие преследования. Парижане дрожали от страха. Как только на человека падало малейшее подозрение в сотрудничестве с коммунарами, его кидали в тюрьму, высылали или даже расстреливали по первому же доносу. Каждый день все новые и новые телеги с приговоренными отправлялись к месту казни. По некоторым данным, число жертв достигло примерно ста семидесяти трех тысяч человек. Что касается друзей Верлена, в Новую Каледонию были высланы женихи Лауры Лепеллетье и Луизы Мишель. Сам Лепеллетье, который был ранее срочно назначен «Хранителем Государственного Совета», должен был немедленно исчезнуть и затаиться. По этой причине его мать — к большому для нас сожалению — уничтожила тогда же большую часть его личных бумаг, в том числе и письма Верлена.

Поль был подавлен, он сидел взаперти у себя в квартире, подозревая, что хозяин дома и другие жильцы шпионят за ним. Само собой разумеется, у него и мысли не возникало снова появиться в мэрии или в Люксембургском дворце, где вновь создавались муниципальные учреждения. «Они» найдут его, потому что у «них» есть список всех работавших на Коммуну. Наверное, он и трех недель не проживет. В своем «Дневнике» 28 мая 1871 года Эдмон Гонкур сделал следующую запись: «Сегодня на площади Мадлен встретил Бюрти, который обсуждал с г-жой Верлен возможность спрятать ее мужа».

Эмиль Блемон вспоминает, что во время его визитов в дом поэта, когда они с унынием говорили об ужасах репрессий и скандальных происшествиях — «Париж превратился в притон», — Поль выглядел затравленным и постоянно дрожал от страха[175].

К середине июня, не выдержав напряжения, он решает уехать в Фампу — пока он будет там, в столице, быть может, забудут о его существовании. Крайне усталая Матильда была уже на четвертом месяце беременности. Необходимо было исчезнуть бесследно. Арендный договор был расторгнут, мебель перевезли к родителям Матильды на улицу Николе.

Никогда еще Поль и Матильда не испытывали такой потребности в покое и свежем воздухе. Ах, деревня! Им казалось, что вырвавшись из ада, они попали в рай. К тому же почему бы им в самом деле не отправиться наконец в свадебное путешествие?

Жюльен Деэ поселил их в отдельном домике у себя на ферме. Матильда познакомилась с родственниками мужа и подружилась с дочерьми Жюльена, тридцатидвухлетней Викториной и двадцативосьмилетней Зульмой. Последняя незадолго до этого вышла замуж за некоего Фредерика Бизуара, сотрудника налогового управления по сбору косвенных налогов. Для Верлена он заменил толстяка Бретаня, которого, по слухам, перевели в Шарлевиль, в департамент Арденны[176].

Целыми днями Поль прогуливался по окрестностям или проводил время за чтением («Исповедь» Фредерика Сулье), а Матильда украшала вышивкой пеленки для будущего малыша. Теперь они уже могли смеяться над своими прежними страхами. «Я здоров, как никогда», — сообщает Верлен Эмилю Блемону в письме от 1 июля 1871 года. Каждый вечер он выпивал несколько кружек пива, никогда не превышая своей нормы, играл в бильярд, в карты, курил трубку и беседовал со знакомыми. Для супругов начался новый медовый месяц, прекрасный и полный неподдельного счастья, лишенный каких-либо неприятных происшествий.

В том же письме к Блемону, который в то время как раз собирался жениться, поэт желает, чтобы в «брачной лотерее он вытянул счастливый номер», и добавляет: «Что до меня, я не имею причин жаловаться на тот, что достался мне».

Какое значение имеют сейчас все эти никчемные политические игры и литературные дрязги! От голода вымерли ласточки, друзья и родственники обсуждали сельскохозяйственные вопросы, говорили о свекле и рапсе, об эпидемии тифа, истреблявшей домашний скот, и, реже, о войне и несчастьях, обрушившихся на Францию.

10 июля приехала г-жа Верлен. Выздоровевший и приободрившийся Поль чувствовал себя совершенно счастливым.

Вскоре началась подготовка к возвращению в Париж. Поль осведомляется у Валада и Блемона о судьбе их общих друзей, все ли вернулись? Что там с братьями Кро, с Камилем Пеллетаном, Регаме, Адольфом Рако и прочими?

Рано или поздно обстановка должна проясниться. От сплетника Лемерра Верлен узнал несколько неприятных отзывов о себе. Кое-кто не мог ему простить его симпатий к Коммуне, например, Леконт де Лиль частенько брюзжал, что его следовало бы расстрелять. Поль решил действовать: необходимо исправить ситуацию и снова очутиться среди друзей. «Мы должны объединиться», — написал он Блемону 22 июля.

В ожидании ответа Поль вместе с женой поехал в Леклюз навестить Дюжарденов. Сельскую идиллию сменил фабричный пейзаж. Сахарный завод мог похвастаться только унылыми сооружениями, резервуарами и огромной трубой посередине — уменьшенным вариантом Вандомской Колонны. К счастью, рядом с домом был сад, в котором цвели розы и созревали персики, груши и виноград, а дальше начинался парк, где больше не являлся милый призрак… Библиотека была гораздо богаче, чем в Фампу. Здесь были собраны произведения Кине, Прудона и даже Шатобриана. Верлен наслаждался изысканными фруктами и изысканной литературой.

Когда визит подошел к концу, пришлось всерьез задуматься о возвращении, которое уже назначили на конец августа. Был объявлен ужин «Озорных чудаков», и Верлен с восторгом пообещал на нем присутствовать: осталось ли место сбора неизменным, подняли ли уже шумиху вокруг ожидаемого события газеты?

Поговаривали о возвращении в Париж издателя Пуле-Маласси — Лемерру прибавится хлопот. Верлен рассудил, что сейчас самое время заявить о себе. 13 августа он написал ему письмо и предложил сборник стихотворений «Побежденные», который в то время представлял собой лишь отдельные наброски, поскольку со дня свадьбы Поль почти ничего не писал. Затем он спрашивает о том, что его интересует более всего: «Мне кажется, что многие из моих старых друзей после майских событий относятся ко мне с некоторой неприязнью». Но он не виноват в том, что остался верен своим принципам, своему гражданскому долгу, своим «иллюзиям».

Сохранился ответ Лемерра: «Нужно выждать по меньшей мере год, прежде чем что-либо печатать. Необходимо, чтобы забылись все мелкие обиды, которые вы по неосторожности нанесли окружающим в последнее время». За этим следует золотое правило: «Изгоните из вашей жизни две вещи, Политику и Зависть, — тогда вы будете совершенным человеком»[177].

По крайней мере, Лемерр поступил честно. Что ж, Верлен навсегда отвернется от политики, а что до мелких обид, то любезным поведением можно все исправить. Он и вправду слишком ревниво относился к успехам некоторых своих собратьев по перу. Но все в конце концов уладится. А что до старины Лемерра, то он сам будет совершенным человеком, если согласится издать «Побежденных» и стимулировать продажу «Песни чистой любви», о которой еще никто ничего не знал.

Оставалось подумать о самом необходимом. О работе в мэрии, конечно же, не может быть и речи[178]. Однако будет ли он в безопасности по возвращении в Париж? Шарль де Сиври, который возглавлял оркестр в Нери-ле-Бен, был арестован и содержался в заключении в лагере Сатори близ Версаля[179]. Страхи Верлена снова ожили. Это новое потрясение в который раз подтвердило мудрость решения бежать из столицы. Он решил, что ему припомнят работу в мэрии, отчего снова впал в панику. Свой случай он считал гораздо более серьезным, чем у Сиври. На самом деле все было совсем иначе. Впоследствии выяснилось, что несчастный Сиври пал жертвой мести одной из бывших любовниц, которая, обозленная его женитьбой, донесла на него как на коммунара и в придачу жулика.

У Верлена прибавилось забот, необходимо было решить огромное количество срочных проблем: найти работу и жилье, возобновить поэтическую деятельность на Парнасе, найти настоящих друзей, проучить предателей и всерьез заняться «Побежденными»! Было решено, что первое время, по крайней мере до рождения младенца, Поль и Матильда будут жить на улице Николе. К счастью, г-н Моте пока оставался в Буэле, где предавался радостям охоты, — так почему же молодым и вправду не пожить в доме родителей хотя бы до конца года, а то и вовсе остаться с ними.

В первых числах августа, сразу по приезде, Поль побывал у Лемерра. Среди дожидавшейся его почты одно письмо особенно привлекло его внимание. На конверте стоял штемпель «Шарлевиль, департамент Арденны». Шарлевиль? Это мог быть только папаша Бретань! Он немедленно распечатал письмо, радуясь, что старый друг из Фампу еще не забыл его.