Глава 13 Грани революции
Глава 13
Грани революции
Ленин приказал перебрасывать реки из Сибири на Запад.
Владимир Ильич изготовил книжку-азбуку.
Ленин создал два закона — не употреблять спиртное и учиться, учиться, учиться.
Из школьных сочинений о Ленине
Октябрьская революция провозгласила своей целью ни много ни мало как «перестроить сверху донизу человеческую жизнь» (слова Троцкого). Что-то революции удалось изменить, что-то нет.
«Наш теперешний быт, — писал Ленин в 1923 году, — соединяет в себе в поразительной степени черты отчаянно смелого с робостью мысли перед самыми мельчайшими изменениями». «Сила привычки миллионов и десятков миллионов, — замечал он, — самая страшная сила». «Мы начали колебать и разрушать самые закоренелые предрассудки, самые твердые, вековые, заскорузлые привычки». «Прошлое нас держит, хватает тысячами рук и не дает шага вперед сделать или заставляет делать эти шаги так плохо, как мы делаем». «Когда наступает революция, дело не происходит так, как со смертью отдельного лица, когда умерший выносится вон. Когда гибнет старое общество, труп его нельзя заколотить в гроб и положить в могилу. Он разлагается в нашей среде, этот труп гниет и заражает нас самих. Иначе на свете не было… и не может быть».
Советский дипломат-невозвращенец Георгий Соломон пересказывал свой разговор с Лениным в декабре 1917 года.
— Мы забираем как можно левее!! — заявил Владимир Ильич.
— Все это очень хорошо, — стал осторожно возражать Соломон. — Допустим, что вы дойдете до самого, что называется, левейшего угла… Но вы забываете закон реакции, этот чисто механический закон… Ведь вы откатитесь по этому закону черт его знает куда!..
— И прекрасно! — воскликнул Ленин. — Прекрасно, пусть так, но в таком случае это говорит за то, что надо еще левее забирать! Это вода на мою же мельницу!.. И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона реакции. Мы будем бороться также и с ним, с этим законом!.. И мы победим! Мы всколыхнем весь мир…
— Пока что — не знаю, что будет дальше, — вы только уничтожаете…
— Верно, совершенно верно, вы правы. Верно. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев, помните? «Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…» Вот и мы, верные писаревским — а они истинно революционны — заветам, ломаем и бьем все, бьем и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, — все разлетается вдребезги, ничто не остается, то есть все оказывается хламом, державшимся только по инерции!.. Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!
— Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, не понимаю какого-то так явно бьющего в ваших словах угрюм-бурчеевского пафоса… Но вот что. Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли… за уничтожение лишь того, что самой жизнью уже осуждено, что падает…
— А я считаю, что все существующее уже отжило и сгнило! Да, господин мой хороший, сгнило и должно быть разрушено!..
«Чем дальше мы загнем влево, — любил повторять Ленин, — тем ближе к нам пройдет равнодействующая». В 1921 году он вспоминал слова Энгельса о том, что «есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований».
В одной из речей Владимир Ильич замечал: «Кто бывал в деревне, тот знает, что лет 30 тому назад немало можно было найти в деревне стариков, которые говорили: «А при крепостном праве было лучше, порядку было больше, была строгость, баб роскошно не одевали»… Так и теперь, после революции, многие хвалят ушедший порядок; однако перемены неизбежны…
Посмотрим, как задуманные перемены происходили в разнообразных областях жизни и какое участие в них принимал сам Ленин.
«Отхожие места из золота». Ленин попытался уничтожить один из культов, лежащих в основе современного общества, — культ денег, или, как он выражался, «золотого мешка». Именно в этом смысле следует понимать его знаменитые слова о «сортирах из золота». «Когда мы победим в мировом масштабе, — писал он в 1921 году, — мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира».
И в первые годы революция действительно зашла очень далеко в борьбе с «денежным мешком». Сами деньги обесценились и превратились в хрустящие, разукрашенные фантики, «дензнаки» — миллионы и миллиарды (как тогда выражались, «лимоны и лимонарды»). Ленин называл их «разноцветными бумажками, которые летят миллиардами и теперь ясно обнаруживают, что они — обломок, обрывки старой буржуазной одежды». Частушка тех лет:
У калитки просит нищий,
Подала советской тыщей.
Бросил тыщу на песок —
Просит хлебушка кусок.
Ленин шутил: «Можно русский рубль считать знаменитым хотя бы уже потому, что количество этих рублей превышает теперь квадриллион».
Всюду торжествовали натуральные оплата и обмен. Один из декретов ввел бесплатное посещение театров и других зрелищ — об этом только делалась отметка в трудовой книжке. Казалось, еще один шаг — и деньги можно будет вовсе упразднить. Ушли в прошлое такие профессии, как банкир, фабрикант, да и просто крупный торговец… Самая известная советская карикатура на Владимира Ильича (нарисованная Дени в 1920 году) изображала его в виде дворника с метлой, выметающего с земного шара всякую нечисть — царей-королей в горностаевых мантиях, попов в черных рясах, миллионеров с тугими мешками золота…
Правда, взамен крупной торговли расцвела пышным цветом мелкая, уличная торговля. Либеральная газета «Современное слово» писала в феврале 1918 года: «Все улицы, площади и бульвары заполнены мелкими торговцами… Магазины пустеют. Магазины заколачивают… Теперь торгует улица. Здесь можно достать — все, на все вкусы, для всех потребностей…
— От гравюры и старинного фермуара до порнографической открытки и старых калош.
— От шоколада Крафта до ярко-красной «собачьей» колбасы.
«Буржуй», крупный «буржуй» — при последнем издыхании… Идет новый «хозяин»… Мелкий, жадный, цепкий, яростный к наживе… Вот она — будущая буржуазия — в платках, попрыгивая от холода, кутаясь в шинелишки, азартно выкрикивает свой товар:
— Папиросы!
— Спички!
— Шоколад!
— Консервы! Разные вещи! Пряники!»…
В Москве средоточием мелкой торговли стал знаменитый Сухаревский рынок. В декабре 1920 года, выступая на съезде Советов, Ленин торжественно объявил о закрытии этого, как он выразился, «малоприятного учреждения». Раздались аплодисменты… «Сухаревка» закрыта, — продолжал Владимир Ильич, — но страшна не та «сухаревка», которая закрыта. Закрыта бывшая «сухаревка» на Сухаревской площади, ее закрыть нетрудно. Страшна «сухаревка», которая живет в душе и действиях каждого мелкого хозяина. Эту «сухаревку» надо закрыть»…
А спустя еще пару месяцев, в 1921 году, страна неожиданно взбунтовалась. Вспыхнуло кронштадтское восстание, все сильнее полыхало тамбовское, начались забастовки в Москве. Мятежные кронштадтские моряки распевали частушки:
Всероссийская коммуна
Разорила нас дотла,
Коммунистов диктатура
Нас до ручки довела.
Мы помещиков прогнали,
Ждали волюшки, земли,
Всех Романовых стряхнули,
Коммунистов обрели.
Вместо воли и землицы
Чрезвычайку дали нам,
И Советские хозяйства
Насадили, тут и там.
Нет ни спичек, керосину,
Все с лучинами сидят,
При коммуне большевистской
Только карточки едят.
И восстали по России
За землицу мужики,
А в «Известиях» все пишут:
«Взбунтовались кулаки».
…
Подымайся, люд крестьянский!
Всходит новая заря —
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина царя!..
Газета восставших кронштадтцев печатала заявления местных большевиков, которые десятками и сотнями выходили из партии… Революционная власть зашаталась. Оказалось, что крестьяне хотят не только избавиться от помещиков, но и торговать свободно. «Большие массы крестьянства, — говорил Ленин, — не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас». По его признанию, это создавало «опасность, во много раз превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе».
«Если мы ее не победим, мы скатимся назад, как французская революция».
И маятник резко откачнулся обратно… Вся страна обратилась в одну сплошную Сухаревку. Закипела крупная торговля, и на свет божий сразу появились «совбуры» (советские буржуи). Открылись дорогие магазины и всевозможные увеселения для богатых. В листовке петроградских меньшевиков в 1922 году говорилось: «Долой деньги! — вопияли коммунисты. А теперь?.. Снова царит телец: если не настоящий, так из сусального золота… Наряду с беспросветной нуждой — все новые богачи. На утеху им полны всякого заморского товара роскошные магазины, гремит музыка патефонов, льются реки вина, до утра полны игорные дома. И все это во славу октябрьской революции». А бывший левоэсеровский нарком Штейнберг с осуждением замечал: «При Нэпе… стали оживать легко кости старого мира».
Настоящим символом нэпа («новой экономической политики») стали игорные дома, казино. Журналист Н. Архангельский в 1922 году в журнале «Россия» описывал будни советского казино: зеленые столы, заваленные грудами дензнаков… «А вокруг этих столов толпятся люди — мужчины и женщины, охваченные единственно признаваемой здесь страстью — карточным азартом. Глаза горят нездоровым блеском, пальцы судорожно тянутся к ассигнациям, и каждый из игроков охвачен особенным напряженным чувством — надеждой выиграть, удачно схватить руками эти миллионы и миллиарды, чтобы бросить их вновь на стол — в новой надежде удвоить, утроить, удесятерить выигрыш… Женщины не отстают в азарте от мужчин — даже превосходят их. Вот рыжая красавица — с молочно-белой кожей, с чудесными русалочьими глазами, с пышной, артистически сделанной прической. В ушах огромные брильянты, на изящных ногах, затянутых в шелк и великолепный лак, браслеты, также с брильянтами. Бюст — в алмазах и жемчугах. Но всех этих «блестящих» эффектов ей мало: в прическах и на застежках туфелек дробные, как жемчужины, электрические лампочки. Время от времени красавица нажимает кнопку скрытой в кармане электрической батарейки, и голова ее зажигается, точно мурава светлячками в июльскую ночь, а на ножках зажигаются звезды, как на черном южном небе… Маленькая холеная ручка, закованная в золото и усыпанная драгоценными камнями, небрежно тянется к золотому с звенящими подвесками ридикюлю и вынимает пачку кредиток.
— Миллиард! — отчеканивает коралловый ротик красавицы.
И когда ставка оказывается битой, тот же ротик, с такой же беспечностью, повторяет:
— Еще миллиард!»
Журнал «Красный перец» в 1923 году помещал карикатуру: люди с саблями и винтовками выводят из казино какого-то человека. Иностранец, глядя на эту сцену, с беспокойством спрашивает:
— Скажите, гражданин, что это? Возобновился красный террор?
— Нет. У нас в Москве милиция провожает домой тех, кто крупно выиграл…
Конечно, еще в 1920 году большевики и в страшном сне не могли вообразить, что подобные сцены будут разыгрываться наяву в стране под их руководством. Самому Ленину это казалось немыслимым. Он твердил о свободе торговли: «Мы говорим: на это мы не пойдем никогда, скорее ляжем все костьми, чем сделаем в этом уступки… Против этого мы будем бороться до последней капли крови».
«Какие уж мы торговцы», — вздыхал Ленин. Но теперь он сам призвал товарищей «учиться торговать». Звучало это весьма шокирующе. Один из слушателей возразил:
— В тюрьмах нас торговать не учили.
Владимир Ильич считал подобные возражения ярчайшим проявлением «обломовщины». Он мгновенно и с негодованием откликнулся:
— А воевать нас в тюрьмах учили? А государством управлять в тюрьмах учили?..
Совершить весь этот фантастический поворот относительно мягко позволил только авторитет Ленина. Владимир Ильич понял, что если большевики сами не пожелают стать на путь «термидора» (то есть «контрреволюции»), то страна прекрасно обойдется и без них. И им придется, без сомнения, «лечь костьми» в прямом, а не переносном смысле. «Термидор»? — записывал Ленин в 1921 году. — Трезво, может быть, да? Будет? Увидим». «Революция стоит перед какой-то пропастью, — отмечал он, — на которую все прежние революции натыкались и пятились назад…» В беседе с французским социалистом Жаком Садулем Ленин сказал:
— Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризировать.
Вождю большевиков с радостью вторил сменовеховец Н. Устрялов: «Революция уже не та, хотя во главе ее — все те же знакомые лица… Но они сами вынужденно вступили на путь термидора… Путь термидора — в перерождении тканей революции, в преображении душ и сердец ее агентов…» «Не знаю, прав ли Демьян Бедный, что крупными слезами плачут памятники Володарского и Свердлова, созерцая лики нынешних Москвы и Петербурга, — но уверен, что ликует Медный Всадник…» Устрялов продолжал сравнение, сопоставляя личности вождей двух революций: «В свое время французские якобинцы оказались неспособны почувствовать новые условия жизни — и погибли. Ни Робеспьер, ни его друзья не обладали талантом тактической гибкости». «Ленин более гибок и чуток, нежели Робеспьер». «Мы вступили на «путь термидора», который у нас, в отличие от Франции, будет, по-видимому, длиться годами и проходить под знаком революционной, советской власти».
А старовеховец А. Петрищев едко высмеивал подобные мечтания: «Я понимаю раздражение того читателя «Смены вех», который говорил:
— Ждите, мол, ребятушки. Уже Термидоры. Не за горами и Брюмеры. Потом Наполеон. Потом и Людовик придет… Ох, уж эти мыльные пузыри. Обрыдло от них… И как это не надоест людям…» Как и предыдущие крутые повороты, переход к нэпу давался Ленину непросто. Н. Вольский передавал услышанный им рассказ большевика Алексея Свидерского: «На одном собрании Ленин говорил: «Когда я вам в глаза смотрю, вы все как будто согласны со мной и говорите «да», а отвернусь, вы говорите «нет». Вы играете со мной в прятки. В таком случае позвольте и мне поиграть с вами в одну принятую в парламентах игру. Когда в парламентах главе правительства высказывается недоверие, он подает в отставку. Вы мне высказывали недоверие во время заключения мира в Бресте, хотя теперь даже глупцы понимают, что моя политика была правильной. Теперь снова вы высказываете мне недоверие по вопросу о новой экономической политике. Я делаю из этого принятые в парламентах выводы и двум высшим инстанциям — ВЦИКу и Пленуму — вручаю свою отставку. Перестаю быть Председателем Совнаркома, членом Политбюро и превращаюсь в простого публициста, пишущего в «Правде» и других советских изданиях…» Угрозой отставки Ленин так всех напугал, что сразу сломил выражавшееся многими несогласие».
Несмотря на свою временную победу, совбуры, нэпманы ощущали шаткость, непрочность своего «второго пришествия». (Оно и кончилось, как известно, в конце 20-х годов.) Ведь богач перестал быть почтенным, уважаемым в обществе человеком, примером для всеобщего подражания: в этом революция добилась успеха. Характерная шутка 1924 года (из журнала «Заноза»):
— И чего вы, Поликарп Федотыч, убиваетесь. До войны вы были первая гильдия, а теперь нэп… Только вся и разница…
— Рассказывай! — горько возражает нэпман. — Прежде я был гильдия, а теперь мне все кричат: «гниль-де, я!..»
Известный анекдот тех лет — нэпман с ребенком гуляют по Красной площади.
— Папа, что это такое? — спрашивает мальчик, показывая отцу на Мавзолей.
— Это могила Ленина.
— А что такое Ленин?
— Ленин — это, сынок, наша могила…
Задуманные Владимиром Ильичем «отхожие места из золота» так и остались мечтой. Пожалуй, неожиданное воплощение эта идея обрела только в знаменитых «золотых унитазах» «новых русских» в 90-е годы. Золотой унитаз возродившегося из пепла богача — настоящее завершение мечты Ленина, при котором она обращается в свою полную противоположность… Впрочем, не такова ли судьба всех вообще человеческих идей?
Кстати, в анекдотах 90-х годов Владимир Ильич встречался и с этим, следующим поколением российских «буржуев»: «На перекрестке в зад шестисотому «Мерседесу» врезается допотопный броневичок. Из «мерса» выскакивает «новый русский» в малиновом пиджаке, пальцы веером, готов к бою. А из броневичка выходит дяденька в сером пальто и кепочке, с рыженькой бородкой. Щурит дяденька добрые-предобрые глазки и говорит «новому русскому»:
— А вы, батенька, не в тот анекдотик заехали. Феликс Эдмундович! Расстреляйте, пожалуйста, этого буржуя».
«Разве не нравится молодежи слово «товарищ»?» Конечно, борьбу с деньгами большевики рассматривали как часть более широкой войны — против частной собственности вообще. Иногда Ленину доказывали, что стремление к собственности лежит в самой природе человека. Он отвечал на этот довод так: «Чувство собственности отнюдь не является изначальным человеческим инстинктом. Когда человек хочет владеть чем-то… он делает это для того, чтобы облегчить себе борьбу за существование. Никто не хочет получать в собственность то, чего и так хватает для всех. В пустынях все берегут свои колодцы, но там, где воды вдоволь, ни один разумный человек не будет ее охранять…»
Большевики считали, что, если вместо взаимной борьбы в обществе установится братство, люди перестанут цепляться за собственность. Внешним выражением этих новых человеческих отношений служило слово «товарищ». Это словечко ввела во всеобщее обращение еще Февральская революция. В те дни оно не употреблялось разве что по отношению к бывшим царю и царице. Американский журналист Джон Рид описывал такой случай: «Дама одного из моих приятелей однажды в полдень вернулась домой в истерике: кондукторша в трамвае назвала ее «товарищем»!»
Владимир Ильич считал такое безразмерное понимание «товарищества» ошибочным. В июне 1917 года он заявил в одной из речей: «Волк овце не товарищ».
И все же и в красной России обращение «товарищ» применялось почти ко всем. Очень скоро в нем зазвучали нотки казенности, неискренности. В дружеском общении его стали вытеснять иные, более сердечные словечки. «Это слово — «товарищ», — говорил Лев Каменев в 1918 году, — оно стерлось, как монета, от повторения, но это великое слово, воплощающее в себе тот будущий строй, при котором люди друг другу будут не волки, а товарищи, будут жить дружной семьей». В 20-е годы сам Ленин с некоторой досадой спрашивал у комсомолки Екатерины Логиновой: «Разве не нравится молодежи слою «товарищ»?» Его собеседница отвечала, что нравится. «Тогда зачем вы друг с другом обращаетесь со словом «братва»?..»
Позднее в советском фольклоре появилась шутка: «При капитализме человек человеку волк. А при социализме? Товарищ волк».
Тем не менее обращение «товарищ» продержалось вплоть до самой «реставрации» 90-х годов (а в российской армии — сохранилось и в XXI веке). Читатель либерального журнала «Огонек» П. Негретов в 1991 году призывал побыстрее внедрять обращение «господин»: «Удобней всего начать там, где живут по приказу, по уставу, — в армии. «Господин лейтенант!» — как прекрасно это звучит и как благотворно действует на обе стороны — и на того, кто обращается, и на того, к кому обращаются… Вместе с восстановлением частной собственности старые обращения вернут нам утраченное чувство собственного достоинства».
По иронии судьбы, старорежимное обращение «господин» вернулось в быт в 1991 году, как раз тогда, когда у пустеющих магазинов выстраивались огромные очереди. Что породило частушку:
Пока мясо клали в щи,
Были мы товарищи.
А как кончилась еда,
Сразу стали «господа»!..
Ленин как нудист. Бульварно-эротическая печать России по-своему отразила приход большевиков к власти: как наступление эры вседозволенности. На рисунке в одном из таких изданий в ноябре 1917 года изумленная хозяйка спрашивает свою кухарку, которая расхаживает по кухне голой, в одном фартуке и платочке:
«— Почему ты в таком виде?
— А в хвосте (очереди. — А.М.) говорили: «большевики придут, все с тебя снимут!». Так вот я уж заранее все с себя сняла!..»
На другом рисунке хорошо одетый кавалер игриво интересуется у обнаженной девушки, плескающейся в ванне:
— А к какой партии вы принадлежите?
— Разве вы не видите, что «большевичка», — томно отвечает она, — у меня нет даже тени какого-либо стыда!..
Пожалуй, расцветшее в молодой Советской республике движение нудистов стало самым ярким символом сексуального раскрепощения. Особенно прославился своими шокирующими демонстрациями поэт Гольдшмидт, который появлялся перед публикой не только обнаженным, но и выкрашенным коричневой краской «под нефа». Из либеральной газеты «Современное слово» за апрель 1918 года: «Футурист-большевик, ходящий полуодетым по улицам, Гольдшмидт, распотешил Москву, поставив сам себе памятник на клумбе перед Большим театром. Небольшая его статуэтка в голом виде, с кусающей его пятку собакой, была открыта им по заведенному ритуалу. Перед кучкой зевак и прохожих он произнес прочувствованное слово, а затем отдернул покрывало».
Знаменитая танцовщица Ида Рубинштейн выступала без одежды на сцене, что тоже казалось в те времена шокирующим и непривычным. Слухи обо всех этих вольностях доходили и до белогвардейцев, которые в 1919 году выпустили сатирический плакат «Вздорожание мужского костюма в Совдепии». Согласно плакату, цены на одежду так выросли, что она оказалась «не по карману» рядовым советским обывателям. Они поневоле бродят по улицам голыми. Подпись гласит: «В большевистском раю можно ходить голыми, прикрываясь газеткой «Коммунист»…
Среди тысяч и тысяч памятников Ленину нет, вероятно, ни одного, который изображал бы его обнаженным. Между тем автор подобной скульптуры не сильно погрешил бы против правды истории — ведь Владимир Ильич тоже был сторонником нудизма.
Движение нудистов (натуристов) возникло в Германии и Австрии на рубеже XIX–XX веков. Обнаженное тело для натуристов стало символом возвращения к природе, естественного и здорового образа жизни. На пляжах и в других местах отдыха нудисты проводили время без одежды, бросая тем самым вызов чувству «ложного стыда» и общественным условностям. Нудисты проповедовали трезвость, отказ от курения, гимнастику, вегетарианство. В России среди сторонников этого движения оказались такие заметные фигуры, как Лев Толстой и Максимилиан Волошин. Нудизм завоевал симпатии и среди русских революционеров. Что было нисколько не удивительно — ведь в натуризме видели нечто вроде продолжения революции в области культуры и здоровья.
Находясь в Австрии, эмигрант Владимир Ульянов побывал на нудистском пляже, и это посещение произвело на него самое благоприятное впечатление. Он решительно высказался в пользу «здорового образа жизни», который проповедовали нудисты. Разделяла эти идеи и супруга Ленина — Надежда Константиновна Крупская. К числу сторонников нудизма принадлежали и другие видные большевики — например, Анатолий Луначарский, Николай Бухарин, Александр Богданов…
В 1917 году Владимир Ильич вернулся в Россию. После европейской раскованности отечественный пляж (летом того же года) произвел на него удручающее впечатление: пустынный, с одинокими купальщиками, которые, стесняясь своей полуодетости, робко прятались за кустами.
«Вот за границей это уже превзойдено, — заметил Ленин сопровождавшему его Бонч-Бруевичу. — Там нигде нет такого простора и, например, в Германии, на озерах такая колоссальная потребность в купании у рабочих, у гуляющей по праздникам публики, а в жаркое лето ежедневно, что там все купаются открыто, прямо с берега, друг около друга, и мужчины и женщины. Разве нельзя раздеться аккуратно и пойти купаться без хулиганства, а уважая друг друга?.. Помилуйте, за границей же купаются вместе сотни и тысячи людей, не только в костюмах, но и без костюмов и, однако, никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. С этим надо решительно бороться… Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, упрощенные и свободные; без поповской елейности и ханжества скрытых развратников».
Годом позже российские пляжи приобрели уже совершенно иной вид. Бульварная газета «Московский звонарь» летом 1918 года под заголовком «Свобода купания» описывала характерную сценку:
«— Разойтись!.. Не место тута!.. Слышь, што ля?
— Свобода, товарищ… Что же гонишь?..
— Говорю, что тут собрамшись?.. Разойдись!.. Стрелять буду!.. — кричит товарищ-милиционер.
В чем мать родила купальщики «рассыпным строем» лежат по набережной. Публика с трамвая буквы «А» разражается громким хохотом, а иные не знают, куда девать глаза». И, как ни странно, в подобных спорах тогда побеждал не пуритански настроенный милиционер, а раскрепощенные купальщики…
В своих сочинениях Ленин хоть и не упоминает о нудизме прямо, но несколько раз ядовито высмеивает «отвратительнейший образец высохшей и анемичной, истеричной старой девы, гордой своей бесплодной моральной чистотой… которая жеманно настаивает на необходимости фигового листка».
Между прочим, нудистом был и последний русский император — Николай II. (Сохранилась кинопленка: обнаженный государь ныряет в реку, в таком же костюме купаются и его домочадцы.) В конце XX века среди российских нудистов появилась даже такая шутка: «Если бы Ленин и Николай II познакомились в каком-нибудь натурклубе, то, может, и революции бы не случилось»…
На несколько лет Россия оказалась «страной победившего нудизма». Делегации советских нудистов в 20-е годы были самыми многочисленными на международных нудистских конференциях. На основе нудизма развивался и массовый детский отдых — в пионерском лагере «Артек» все дети купались без одежды (что подтверждает архивная киносъемка).
Поворот в отношении к нудизму наметился в 1924 году, вскоре после смерти Ленина. Сатирики Ильф и Петров высмеяли нудиста-недотепу в хлестком фельетоне «Идейный Никудыкин». Журналы стали печатать ехидные шутки вроде таких — покупательница в магазине возмущается:
— Как вам не стыдно так обвешивать?!
— Я, гражданка, член Общества «Долой Стыд».
Демонстрации без одежды на городских улицах запретили. Нудизм окончательно вытеснили в сферу семейного отдыха. Однако и здесь его массовость производила в те годы на иностранцев неизгладимое впечатление. Лауреат Пулитцеровской премии X. Р. Кникерборгер описал свое путешествие в 1931 году по берегам Москвы-реки. Он оказался гостем настоящей фантастической «страны нудистов». Вот его наблюдения: «Тысячи мужчин и женщин, девочек и мальчиков, дети на руках, бабушки и дедушки играют в игры, едят провизию, обычную для пикника, купаются в реке или просто принимают воздушные ванны, греясь на солнце… Большинство участников пикника, юных атлетов и более старших людей — полностью обнажены… Группа юношей соревнуется в прыжках в длину. Полусотня их находится в яме для прыжков, либо ожидает своей очереди. Все они раздеты. Среди них нет девушек, но вскоре полдюжины девушек в легких летних платьях, проходя мимо, останавливаются, чтобы понаблюдать за прыжками… На другой стороне группа девушек играет в ручной мяч. Они обнажены… Ниже, в реке, несколько сотен женщин всех возрастов плавают, плещутся или просто беседуют, стоя по колено в воде. Никто не обращает на них особого внимания».
Из своих наблюдений гость делал такой любопытный вывод: «Снимание одежды — наиболее радикальное уравнительное действие, которое может быть предпринято человечеством… При обнаженности классовые различия исчезают. Рабочие, крестьяне, конторские работники становятся вдруг просто людьми. Это, в краткой форме, излагает… главную цель советских революционеров. Вот почему… этим летом в Советском Союзе, на каждой его реке, на берегах всех его озер и морей, буквально миллионы мужчин и женщин плавали и загорали под солнцем без одежды, естественно, как будто по-другому не могло и быть…»
Сексуальная революция. Браки в Российской империи заключались в церкви, поэтому и развести супругов могла только церковь. Добиться законного развода через духовную консисторию было невероятно сложно. Уже Февраль 1917 года попытался облегчить эту процедуру. На сатирических рисунках тех дней церковный брак изображали в виде тяжких цепей, намертво сковавших несчастных супругов. Разумеется, упрощение развода встречало резкое противодействие со стороны православной церкви. На одной из карикатур назначенный революцией новый обер-прокурор Святейшего синода сердито грозился церковникам: «Ваши преосвященства! Еще два слова против развода — и я заставлю вас развести даже Троицкий мост!..»
Однако только у большевиков хватило решимости, чтобы разрубить гордиев узел прежних брачных отношений. «Нельзя быть демократом и социалистом, — решительно писал Ленин, — не требуя сейчас же полной свободы развода, ибо отсутствие этой свободы есть сверхпритеснение угнетенного пола, женщины». Столь же категорично назывался и декрет, подписанный Лениным в декабре 1917 года, — «О расторжении брака». Взамен церковного вводился гражданский брак, и его расторжение было стократно облегчено. «Петроградская газета» в 1918 году сообщала о последствиях этого декрета: «Вероятно, немногие из петроградцев знают, что старая волокита бракоразводного дела отошла «в историю»… С непривычки к новой судебной процедуре тяжущиеся буквально каменеют от изумления, когда слышат приговор о разводе.
— Уже?! — с непередаваемым разочарованием раздаются не раз восклицания мужей и жен, сразу освобождаемых от ставших им в тягость цепей Гименея».
Первый в стране гражданский брак заключили между собой нарком Александра Коллонтай и матрос Павел Дыбенко. Вскоре молодые супруги серьезно провинились перед новой властью — и Ленин пошутил: «Я лично считаю, что расстрел будет для них недостаточным наказанием. Поэтому я предлагаю приговорить их к верности друг другу в течение пяти лет».
Журнал «Новый Сатирикон» в 1918 году всячески издевался над новыми порядками в области брака. Одна из заметок: «Ф. Сологуб рассказывает подслушанный на улице отрывок беседы:
— Вы знаете, она (очевидно, Коллонтай. — А.М.) вышла замуж.
— Что вы! Неужели в церкви венчались?
— Ну, зачем же! Просто у себя в записной книжке записали.
Мы уверены, что и способ записи совершенного брака в записную книжку скоро будет оставлен — как способ буржуазный. Просто достаточно будет подмигнуть — и брак совершен. Со своей стороны предлагаем также и наиболее простой способ развода: один из супругов топит другого в Фонтанке. Это тебе не консисторская канитель!»
Журнал также излагал хитроумный «способ» избавиться от надоевшей кухарки. Просто уволить негодную прислугу стало после революции почти невозможно — ее права надежно защищала новая власть. Зато можно было вступить с кухаркой в законный брак, а потом мгновенно развестись и сразу выставить ее вон — ведь разойтись с женой теперь ничего не стоило…
Либеральная газета «Чертова перечница» летом 1918 года печатала пародию на обычное адвокатское объявление: «По бракоразводным делам нечего ходить по адвокатам. Ступайте в колбасную и разводитесь». Другая шутка того времени: «Запрещено вступать в гражданский брак более 17 раз вдень»…
Правда, кое-где в деревнях декрет о расторжении брака поняли очень своеобразно. Как сообщала газета «Все!» в августе 1918 года, в одном селе под Царицыном крестьяне потребовали от священника закрепить светский развод в церкви. Священник отказался: «Обряда развода нет». Тогда крестьяне придумали по-своему: «Виноватую жену одели в рогожи, в руки дали старый веник, голову украсили крапивой, на груди и на спине повесили большие плакаты с надписями: «я разведенная жена», и под руку с торжествующим мужем, под звон тазов и сковород, с свистом и гиканьем провели через все село в дом ее родителей».
Оппозиционная петроградская газета «Эра» в июле 1918 года передавала разговоры в коридорах народного суда. Вот суд моментально развел какую-то молодую женщину, и даже присудил ей деньги на ребенка. «Лицо женщины сияет от удовольствия.
— Как любезно. Я даже не просила денег! — весело говорит она…
— Ишь, как скоро! Раз-два, и разведены!..
— Легче, чем в трамвай влезть!
— Здесь, брат, в одну минуту разженят!
— Долго ли умеючи.
— А раньше, по-вашему, лучше, что ли, было? — горячо вступается какая-то женщина в белой косынке, с немолодым болезненно-бледным лицом. — Прежде лет семь надо было по консисториям шляться да сколько денег изводить. А нынче…»
Большевики пошли еще дальше — полностью приравняли фактический брак к официальному. Внебрачные дети приобретали все права «законнорожденных» детей. «Мы издали декрет, — отмечал Ленин, — который уничтожил разницу в положении брачного и внебрачного ребенка…» «Мы не оставили в подлинном смысле слова камня на камне из тех подлых законов о неравноправии женщины, о стеснениях развода, о гнусных формальностях, его обставляющих, о непризнании внебрачных детей, о розыске их отцов и т. п., — законов, остатки которых многочисленны во всех цивилизованных странах». (Эти революционные новшества сохранялись до 1944 года.)
Впрочем, платить алименты отцам внебрачных детей пока «временно» приходилось, в течение полугода. На одной из карикатур начала 20-х годов мужчина с завистью смотрит на петуха: «Вот петухам раздолье: две-три жоны, дюжина детей и никаких алиментов!»
На другом рисунке к самому Богу выстроилась очередь из Богородиц с младенцами (Смоленской, Троеручицы, Утоли печали, Казанской, Почаевской…). Старичок Бог в ужасе восклицает: «Черт возьми! Каждой из них платить по трети жалованья на содержание ребенка? Да ведь на это никакого жалованья не хватит!»
В 20-е годы в советском обществе широко распространились временные, недолгие браки. Журнал «Долой богов» в 1923 году писал: «За последнее время у нас царит эпидемия «разводов». Чем она объясняется? Прежде всего тем, что теперь незачем тайком изменять нелюбимой жене или ненавистному мужу. Можно развестись открыто… Затем, теперь меньше стало охотниц беспрекословно выносить побои своего пьяного мужа»… Лев Троцкий объяснял происходящее так: «Уже одно введение института гражданского брака не могло не нанести жестокий удар старой, освященной, показной семье. Чем меньше в старом браке было личной связи, тем в большей мере роль скрепы играла внешняя, бытовая, в частности обрядовая, церковная сторона. Удар по этой последней оказался тем самым ударом по семье… Вот почему семья шатается, распадается, разваливается, возникает и снова рушится… История рубит старый лес — щепки летят».
«Такой пестроты брачных отношений, — отмечала в 1918 году Александра Коллонтай, — еще не знавала история: неразрывный брак с «устойчивой семьей» и рядом преходящая свободная связь, тайный адюльтер в браке и открытое сожительство девушки с ее возлюбленным — «дикий брак», брак парный и брак «втроем», и даже сложная форма брака «вчетвером», не говоря уже о разновидностях продажной проституции… Противоречивы и запутаны формы брачного общения современности». «Так было, так это и будет! Ничего нет ошибочнее этой поговорки… Скрывать нечего: старая семья отмирает».
Ленин также считал, что «в области брака и половых отношений близится революция», созвучная революции социальной. Однако не только либералы, но и правые социалисты не одобряли чересчур широкий размах советской «сексуальной революции». Бывший эсеровский деятель Питирим Сорокин в 1922 году в одной из речей с тревогой отмечал, что семья «разлагается»: «Без здоровой семьи невозможно здоровое общество. Слишком далеко зашел здесь развал и духовный, и биологический, чрез половые болезни ускоряющий вымирание и вырождение русского народа. Пора остановить это бедствие».
В независимом петроградском журнале «Экономист» Сорокин тогда же поместил статью, где осудил «половое распутство, легкомысленное отношение к браку». Он отметил значительное число разводов в городе: 92 случая на 10 тысяч браков. «Цифра фантастическая… Эти цифры говорят, что современный легальный брак — форма, скрывающая по существу внебрачные половые отношения и дающая возможность любителям «клубники» «законно» удовлетворять свои аппетиты».
Ленин прочитал эту статью, и рассуждения о «клубнике» привели его в бурное негодование… Он напечатал ответ Сорокину, где обвинил его и журнал в проповеди «крепостничества». «Если г. Сорокину 92 развода на 10.000 браков кажется цифрой фантастической, то остается предположить, что либо автор жил и воспитывался в каком-нибудь… загороженном от жизни монастыре… либо что этот автор искажает правду в угоду реакции… Фактическое число фактических разводов… повсюду неизмеримо больше. Россия в этом отношении отличается от других стран только тем, что ее законы не освящают лицемерия».
Ленин отметил, что ни одна из западных демократий не смогла обеспечить свободу брака и развода, защитить все права внебрачных детей. Россия — первая страна в мире, которой это удалось. Что же касается сторонников семейного «крепостничества», то их давно пора «вежливенько препроводить» на Запад. «Там подобным крепостникам самое настоящее место». И это были не пустые слова — хотя журнал «Экономист» продолжал выходить и после этой «дискуссии», в течение года его сотрудников (и П. Сорокина) по указанию Ленина выслали за границу.
Высылки в 1922–1923 годах коснулись многих «старовеховцев» (их отвозили на Запад знаменитые «философские пароходы»), В связи с чем появился такой анекдот: «Философ-славянофил, которого высылают на Запад, говорит:
— Конечно, больно покидать Русь. Но чем лежать в родной святой земле с пулей в затылке, лучше уж топтать окаянные парижские бульвары»…
«Поскребите коммуниста — и вы найдете филистера».
Революция в целом упростила и сделала более свободным общение между полами. Границы речевой пристойности расширились, и стало возможным обсуждение прежде немыслимых, запретных тем. Мальчиков и девочек в школах начали обучать совместно (чего не было в царской России).
Сами привычные отношения между мужем и женой, по замыслу большевиков, подлежали полной перемене. «Во всех цивилизованных странах, — говорил Ленин, — даже самых передовых, положение женщин таково, что недаром их называют домашними рабынями». Женщины «остаются в «домашнем рабстве»… будучи задавлены самой мелкой, самой черной, самой тяжелой, самой отупляющей человека работой кухни».
В 1920 году Ленин замечал Кларе Цеткин: «К сожалению, еще по адресу многих наших товарищей можно сказать: «Поскребите коммуниста — и вы найдете филистера». Конечно, скрести нужно чувствительное место — его психику в отношении женщины. Существует ли более наглядное доказательство этому, чем то, что мужчины спокойно смотрят, как женщины изнашиваются на мелкой работе, однообразной, изнуряющей и поглощающей время и силы, — работе в домашнем хозяйстве; на то, как их кругозор при этом сужается, ум тускнеет, биение сердца становится вялым, воля слабой… Домашняя жизнь женщины — это ежедневное принесение себя в жертву в тысячах ничтожных мелочей… Мы должны вытравить старую рабовладельческую точку зрения до последних мельчайших корней ее…»
Эти слова вполне совпадали с общими настроениями 20-х годов. А об этих настроениях можно судить по популярным частушкам того времени:
Приду домой,
С наскока бухну:
Долой корыто,
Шитво и кухню!
Кто не зовет
Жену: товарищ, —
С таким дубьем
Воды не сваришь.
Чертям на небе
Будет жарко,
Коль государством
Правит кухарка!
А. Коллонтай писала об идеале новой женщины: «Перед нами не самка и тень мужчины, перед нами — личность, «Человек-женщина»…
Правда, в жизни этот бодрый размах порой увязал в непроходимом болоте. Даже в отношении такой яркой черты старого «домостроевского» быта, как домашние побои. Супружеский кулак для миллионов женщин оставался более ощутимой и гораздо более нерушимой властью, нежели власть самого царя. На рисунке И. Малютина в 1925 году рабочий колотит жену кастрюлькой прямо под портретом Ленина.
«— Оставь, ирод, душегуб! Забыл, что товарищ Ленин говорил?
— М-молчи, дура!.. Ленин, может, не знал, что я женатый».
Нельзя сказать, что революция совершенно искоренила домашнее рукоприкладство. Пожалуй, ей удалось добиться только «равноправия» супругов в этом вопросе. В 60-е и 70-е годы на страницах юмористической печати стала привычной новая фигура: жена, поджидающая пьяного мужа с кухонной скалкой в руках. Западный журналист Карл Кран приводил такие слова Никиты Хрущева, обращенные к женской аудитории: «В царские времена мужчина, предлагая вам руку и сердце, говорил: «Буду любить тебя, как душу, и трясти, как грушу…» Сегодня вы сами бьете своих мужей. Это доказывает, что мы находимся на пути к коммунизму».
«Еще не уничтожен обычай бить детей». Большевики запретили обычай телесного наказания школьников (порку розгами), который существовал в России до 1917 года. Эта отмена оказалась окончательной (по крайней мере, вплоть до начала XXI века порка в школах так и не была восстановлена). Борьба с домашними телесными наказаниями детей оказалась гораздо менее успешной…
В 1920 году Ленин беседовал с двумя японскими журналистами. Он с любопытством спросил у них:
— Господа, а правда ли, что в Японии никогда не наказывают детей, не бьют их? Я читал об этом в одной книжке.
— Да, — отвечал один из его собеседников, — у нас не бьют детей. Берегут их больше, чем на Западе. Вообще в Японии в своем роде культ детей…
— Неужели даже шлепка не дают? — допытывался Ленин.
— Нет. Мы никогда не бьем детей.
— Да, это замечательный народ! — с воодушевлением воскликнул Ленин. — Это настоящая культура. Это весьма важно. Ведь в самых так называемых цивилизованных странах Европы, в Швейцарии например, еще не совсем уничтожен обычай бить детей в школах…
Владимир Ильич добавил, что он и его товарищи — «решительные противники всяких телесных наказаний, и прежде всего в отношении детей».
Конечно, революция в школьных стенах не ограничилась отменой березовых розог. Само поведение школьников на уроках стало гораздо раскованнее, свободнее. Была упразднена гимназическая форма (вновь введена в 40-е годы). Сатирик Доль в 1917 году в либеральном журнале «Лукоморье» описывал «революцию» среди детей:
Напугав свою мамашу.
Поднял знамя Коля: —
Прочь березовую кашу,
Раз настала воля!..
…
— Отменить без промедленья, —
Слышатся призывы, —
Всю таблицу умноженья,
Горы и заливы! —
Восьмилетние эс-деки
В требованьях стойки:
— Запретить скорей навеки
Все колы и двойки! —
Большевик того же класса
Вставил, полный пыла:
— Тлебовать, цтоб нам мамаса
Балабан купила!!! —
Воли радостные струи
В их сердца ворвались.
…
Как, учители-буржуи,
Вы еще не сдались?!
«Безусловная отмена всех законов, преследующих аборт». Большевики впервые в Европе узаконили аборты. Ленин еще в 1913 году выступал за «безусловную отмену всех законов, преследующих аборт». Он относил право на аборт к «азбучным демократическим правам гражданина и гражданки».
18 ноября 1920 года Ленин подписал декрет о разрешении абортов. Отныне все женщины получили право искусственно прерывать беременность в течение первых трех месяцев. Как считал Лев Троцкий, в будущем «самое понятие законодательства об абортах и разводе будет… звучать немногим лучше, чем воспоминания о домах терпимости или человеческих жертвоприношениях». Любые предписания закона в семейной и половой жизни станут излишни.
Печать с удовольствием смаковала модную тему, печатая статьи, стихи и рисунки о «праве на аборт» (далеко не всегда одобрительные). Некоторые журналисты с тревогой отмечали вспыхнувшую «пандемию абортов». Иногда тема абортов сочеталась со столь же модной темой богоборчества. Например, в 1924 году на карикатуре Константина Готова в журнале «Крокодил» беременная дева Мария рассматривала уличную театральную афишу. Спектакль назывался «Аборт». Богородица горестно восклицала; «Зачем, зачем я раньше не знала!..»
Правда, расхожая шутка оказалась обоюдоострой: вскоре такие анекдоты рассказывали уже про матерей вождей Советского государства…
Несмотря на право на аборт, рождаемость в красной России в 20-е годы возрастала. Этому способствовал и знаменитый «декретный отпуск» для женщин — он начинался за два месяца до рождения ребенка и заканчивался через полтора месяца после родов. Все это время женщина получала полную зарплату. В 1920 году на тысячу человек в российских городах родилось 21,7 младенца, а в 1923-м (после разрешения абортов) — 35,3. В 1927 году на тысячу человек приходилось уже 45 рождений.
«Свобода абортов» в СССР сохранялась до июня 1936 года, когда прерывание беременности вновь оказалось под запретом. Отныне женщине, сделавшей подпольный аборт, грозили общественное порицание или штраф, а совершивших его медиков ждало и более суровое наказание. Запрет привел к новому всплеску рождаемости: число новорожденных в Москве увеличилось на 65 процентов. Но резко возросло и количество убийств младенцев.
Писатель Анд ре Жид, посетивший в то время СССР, отнесся к закону неодобрительно. «Недавний закон о запрещении абортов, — писал он, — поверг в отчаяние всех, кому низкая зарплата не позволяет создать свой дом, завести семью. Он поверг в отчаяние многих и по другим причинам. Разве не обещали в связи с этим законом нечто вроде плебисцита, всенародного обсуждения, с результатами которого должны были посчитаться. Громадное большинство высказалось (правда, более или менее открыто) против этого закона. С общественным мнением не посчитались, и, к всеобщему изумлению, закон прошел. В газетах печатались, само собой разумеется, только одобрительные высказывания. В частных беседах, которые у меня были со многими рабочими, я слышал только смиренные упреки, робкие жалобы».
Ленин и нетрадиционные формы любви. Один из декретов, подписанных Лениным, отменил старое царское Уложение о наказаниях, которое предусматривало каторгу за сексуальные отношения между мужчинами. Советская Россия стала одной из первых стран в мире, отменивших уголовное преследование за однополую любовь. Для сравнения: в Британии уголовное преследование гомосексуалистов отменили только в 1967 году, а в Западной Германии — в 1969 году.