Глава 11 «Стихия войны есть опасность»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

«Стихия войны есть опасность»

Ленин старался быстрее кончить Великую Отечественную войну.

Из школьных сочинений о Ленине

История революции — история бесконечных смертельных опасностей и катастроф. «Как сказал Клаузевиц, стихия войны есть опасность, — говорил Ленин в 1921 году, — а мы ни одно мгновение не стояли вне опасности». «На войне нет ни одной минуты, когда бы ты не был окружен опасностями». «Во время ожесточенной войны (революция есть самая ожесточенная война) карой за глупость бывает поражение».

Чтобы выжить в этой стихии, Ленину приходилось идти на бесчисленные крутые повороты. И каждый раз он преодолевал, иногда с величайшим трудом, отчаянное сопротивление товарищей по партии. Вновь и вновь среди них возникала оппозиция. Об одном таком повороте — от прекраснодушия новой власти к «красному террору» — уже сказано выше. Но, возможно, еще более трудным поворотом стал выход России из мировой войны.

Нобелевская премия для Ленина. Русские солдаты на фронте известие о падении Временного правительства встретили восторженно. Как вспоминала знаменитая женщина-офицер Мария Бочкарева (противница большевиков), в окопах раздавались дружные «крики восторга»:

«— Мир! Мир! — гремело в воздухе.

— Бросай фронт! Все по домам! Ура Ленину! Ура Троцкому! Ура Коллонтай!»…

Среди европейской общественности, уставшей от войны, лозунг мира также находил сочувствие. В ноябре 1917 года Владимир Ильич был выдвинут на присуждение ему Нобелевской премии мира. Это предложение внесла норвежская социал-демократическая партия. «До настоящего времени, — говорилось в ее обращении, — для торжества идеи мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандирует мир, но и принимает конкретные меры к его достижению».

Нобелевский комитет предложение отклонил — но только по формальным причинам, потому что оно опоздало (вносить имена кандидатов следовало до 1 февраля 1917 года).

«Мужик голосовал ногами». Однако после Октября с немцами было подписано лишь перемирие, а теперь требовалось заключить настоящий мир. Вначале большевики убеждали Германию принять честный мир «без победителей и побежденных». Ленин описывал эти переговоры с юмором: «Лежал смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждал его, чтобы мир был без аннексий и контрибуций, тогда как последнее могло быть достигнуто только нападением на тигра».

«Для затягивания переговоров, — заметил Ленин, — нужен затягиватель».

В качестве такого «затягивателя» в Брест-Литовск послали Льва Троцкого. Но в конце концов вопрос встал ребром: принимать или нет германские условия мира? Необходимость этого смущала многих большевиков. Подписывать мир с кайзером Вильгельмом!

— Как же мы будем заключать мир с правительством Гогенцоллернов? — недоуменно спрашивали «левые коммунисты».

Ленин на подобные сомнения отвечал жестко, даже злобно:

— Вы хуже курицы. Курица не решается перешагнуть через круг, начерченный вокруг нее мелом, но она хотя может для своего оправдания сказать, что этот круг начертала вокруг нее чужая рука. Но вы-то начертали вокруг себя собственной рукой формулу и теперь смотрите на нее, а не на действительность.

Мир надо подписывать немедленно, считал Ленин.

«Шутить с войной нельзя, — доказывал он. — Нельзя рисковать: сейчас нет на свете ничего важнее нашей революции… Прежде всего нужно спасти революцию, а спасти ее может только подписание мира».

«Лучше худой мир, чем хорошая война, а мир мы получим».

Карл Радек вспоминал такой эпизод: «Я не забуду никогда своего разговора с Ильичем перед заключением Брестского мира. Все аргументы, которые мы выдвигали против заключения Брестского мира, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести партия хороших революционеров… Войну должен вести мужик». «На революционную войну мужик не пойдет, — говорил Ленин, — и сбросит всякого, кто открыто это скажет… Потерпевшая поражение армия свергнет Советское правительство, и мир будет подписан не нами». «Кто идет сейчас на войну, идет против народа».

— Разве вы не видите, что мужик голосовал против войны? — спрашивал Ленин.

— Позвольте, как это голосовал? — возмущался Радек.

— Ногами голосовал, бежит с фронта.

«Надо было, — добавлял Радек, — чтобы мужик дотронулся руками до данной ему революцией земли, надо было, чтобы встала перед ним опасность потери этой земли, и тогда он будет ее защищать…» Большинство партии опять было не на стороне Ленина. «Около Ильича образовалась какая-то пустота, — вспоминала Крупская. — В чем-чем только его не обвиняли!» В конце концов большевики избрали соломоново решение — мира не подписывать, но и войны не вести, а армию распустить по домам.

«Все это очень заманчиво, — говорил Ленин Троцкому, — и было бы так хорошо, что лучше не надо, если бы генерал Гофман оказался не в силах двинуть свои войска против нас. Но на это надежды мало. Он найдет для этого специально подобранные полки из баварских кулаков, да и много ли против нас надо? Ведь вы сами говорите, что окопы пусты… Сейчас нет ничего более важного на свете, чем наша революция; ее надо обезопасить во что бы то ни стало».

«Ленин со своей позицией оказался одиноким, — писал Троцкий. — Он недовольно поматывал головой и повторял:

— Ошибка, явная ошибка, которая может нам дорого обойтись! Как бы эта ошибка не стоила революции головы…»

«Мне рассказывали… как Ленин, не добившись толку, явно рассвирепел, — писал большевик Н. Осинский. — Он не говорил ни слова, а только мерял комнату шагами. «Он ходил буквально, как тигр в клетке. Не хватало только хвоста, чтобы бить себя по бокам».

Ленин спрашивал у одной из своих сотрудниц, Марии Скрыпник:

— А вы за мир или за продолжение войны?

— Я за мир.

— Почему?

— Просто потому, что и при Керенском, и теперь я вижу, как солдаты держат винтовку; она прямо валится у них из рук.

— А вы это правильно подметили и верный вывод сделали.

«Я подметила, — писала позднее Скрыпник, — что он прислушивался, когда кто-либо из рядовых членов рассказывал ему о фактах или впечатлениях. Но там, где начинались пространные рассуждения, он со скучающим видом прекращал разговор, откровенно зевая и прикрывая рот широкой ладонью».

— Эх, вояки! — укорял Ленин «воинственно» настроенных товарищей. — Если можно было бы воевать при помощи красивых слов и резолюций, то давно весь мир был бы уже вами завоеван.

«Сей зверь прыгает быстро», — с тревогой повторял он о германской военной машине. Так оно и вышло: как только истек срок перемирия, Германия возобновила войну.

«До Камчатки дойдем, но будем держаться». «Левые коммунисты» страстно доказывали, что в Германии со дня на день разразится революция, которая спасет русскую революцию. Ленин возражал на это: «Только глупец может спрашивать, когда наступит революция на Западе. Революцию нельзя учесть, революцию нельзя предсказать, она является сама собой… Разве за неделю до февральской революции кто-либо знал, что она разразится? Разве в тот момент, когда сумасшедший поп вел народ ко дворцу, кто-либо думал, что разразится революция 1905-го года?»

Крупская рассказывала, как в эти тревожные февральские дни они с мужем гуляли по Петрограду. «Ходим мы по Неве. Сумерки. Над Невой запад залит малиновым цветом зимнего питерского заката… Возвращаемся домой, Ильич вдруг останавливается, и его усталое лицо неожиданно светлеет, он подымает голову и роняет: «А вдруг?», т. е. вдруг в Германии уже идет революция. Мы доходим до Смольного. Пришли телеграммы: немцы наступают. Вдвое темнеет Ильич…»

— Это пустяки, — пытались бодриться противники мира, — ведь кто идет против нас, кто? Ведь не настоящая немецкая армия, а ландштурмисты и ландвертисты. (Этими словами в германской армии обозначались солдаты ополчения, ратники.)

— Неужели же вы думаете, — отвечал на это Ленин, — что против нашей армии в том виде, как она есть сейчас, нужна прусская гвардия? Нашу армию сейчас и ландвертисты готовы до Москвы гнать.

Не встречая никаких препятствий, немцы развили быстрое наступление. Журнал «Новый Сатирикон» иронизировал:

«— Наша власть не железо, а кисель! — сказал Ленин.

То-то немцы и прут — за семь верст киселя хлебать».

— Кто правит Россией, Ульянов иль Ленин? — задавался вопросом один из читателей журнала.

— Ни тот, ни другой, — отвечала ему редакция. — А третий: Гогенцоллерн!

Газета «День» шутила, что большевики выражают волю «подавляющего большинства… прусского народа».

— Старая армия драться не станет, — рассуждал вслух Ленин в эти дни. — Новая пока больше на бумаге. Только что сдался Псков, не оказав никакого сопротивления… Нет другого выхода, как мир.

В разговоре с Троцким наедине Ленин говорил:

— Вчера еще прочно сидели в седле, а сегодня только лишь держимся за гриву. Зато и урок! Этот урок должен подействовать на нашу проклятую обломовщину. Наводи порядок, берись за дело, как следует быть, если не хочешь быть рабом! Большой будет урок, если… если только немцы с белыми не успеют нас скинуть.

Троцкий спрашивал:

— А если немцы будут все же наступать? А если двинутся на Москву?

— Отступим дальше на восток, на Урал, — отвечал Ленин, — заявляя о готовности подписать мир. Кузнецкий бассейн богат углем. Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь… Будем держаться. В случае нужды, уйдем еще дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдем, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петербург. А если мы ввяжемся сейчас без смысла в революционную войну и дадим вырезать цвет рабочего класса и нашей партии, тогда уж, конечно, никуда не вернемся.

Сатирик Аркадий Аверченко в газете «Петроградское эхо» иронизировал над слухами о предстоящем отъезде большевиков на восток: «То-то там радость будет! Москва и Петроград оденутся в траур, а в Екатеринбурге — радостный перезвон колоколов… Недоумеваю, — продолжал он, — как может население Москвы и Петрограда отпустить от себя эту роскошную власть… Да я бы зубами в них вцепился».

На одной из карикатур тех дней Лев Троцкий, высоко держа в руке горящий факел, гордо провозглашал: «Этим факелом мы зажжем мировой пожар революции».

Но на следующей картинке Троцкий уже услужливо подносил этот факел германскому генералу, чтобы тот мог прикурить сигару… «Зажгли», — резюмировал художник Бант.

А сам Ленин на карикатуре Б. Антоновского в петроградской газете «Молва», запинаясь, объявлял: «Я должен заявить вам, что вследствие непризнания со стороны германского правительства красного флага Российской Социалистической Федеративной Республики, мы вынуждены будем… заменить… его… белым!!!!»

Несмотря на немецкое наступление, многие большевики по-прежнему были настроены воинственно. Они тяжело переживали необходимость заключить с кайзером «похабный мир». Вождь «левых коммунистов» Николай Бухарин даже разрыдался после одного из заседаний: «Что мы делаем? Мы превращаем партию в кучу навоза».

Выступая на съезде партии, Ленин язвительно отвечал на подобные сетования: «Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен идти ползком на брюхе, в грязи, тогда ты не революционер, а болтун, и не потому я предлагаю так идти, что это мне нравится, а потому, что другой дороги нет, потому что история сложилась не так приятно…»

Тем же товарищам, кто гордо уверял, что таким путем они не пойдут, Владимир Ильич спокойно и веско возражал: «Пойдете. Жизнь масс, история — сильнее, чем ваши уверения. Не пойдете, так вас история заставит». «Перехитрить историю нельзя». Он замечал о своих противниках: «Тупоглазие у них — им бы все по шоссейной дороге; а ведь идти-то приходится иной раз по болоту. А по болоту, если прямо, угодишь в трясину по самые уши. А то еще хуже. Надо по кочкам. А она иной раз вон где, в стороне. А им уж кажется, что с нее и дороги дальше не найти: придется назад идти. Вздор какой. Без компаса в себе, потому и кажется».

«Факты — упрямая вещь, — писал тогда же Ленин, — как говорит справедливая английская пословица». А придавать какое-то фатальное значение подписанным бумажкам смешно. Давали же большевики клятву верности царю, подписывали присягу, когда шли в депутаты Государственной думы — и это было правильно. «История сделала определенный зигзаг, завела в вонючий хлев. Пусть. Как тогда шли в вонючую Думу, так пройдем и теперь. Худа не будет». «Никогда в войне формальными соображениями связывать себя нельзя… Некоторые, определенно, как дети, думают: подписал договор, значит, продался сатане, пошел в ад. Это просто смешно, когда военная история говорит яснее ясного, что подписание договора при поражении есть средство собирания сил». «История… нас очень больно побила, а за битого двух небитых дают». «Разбитые армии хорошо учатся».

Владимиру Ильичу пришлось пригрозить своей отставкой со всех постов, чтобы добиться от товарищей поддержки в вопросе о мире. Он заявил: «Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишете, то вы подпишете смертный приговор Советской власти… Я ставлю ультиматум не для того, чтобы его снимать».

«Больше я не буду терпеть ни единой секунды, — отчеканил он. — Довольно игры! Ни единой секунды!..»

В конце концов после отчаянной борьбы точка зрения Ленина одержала победу.

Но теперь мирные условия стали во сто крат тяжелее: в частности, немцы заняли всю Украину. «Из Киева сообщают, — острила газета «Чертова перечница», — что немцы почили на лаврах. В число лавр попала и Киево-Печерская». А в Одессе распевали шуточную песенку:

Ще не вмерла Украина,

От Одессы до Берлина.

Гайдамаки ще не сдались,

Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.

Однако красная Россия все-таки получила, по выражению Ленина, «передышку». Либеральный журналист Г. Курский острил над этим словечком: «Перед смертью не надышишься». А меньшевистская газета «Новый луч» печатала стихи Шамиля Злого «Передышка»:

— Что за штука передышка? —

Обыватель раз спросил.

— Разве эта никудышка —

Грозный признак красных сил?

Как ответить?

— Передышка —

Жалкий способ оттянуть

Тот момент, когда вам «крышка»

Прикрывает жизни путь.

Вождь меньшевиков Юлий Мартов на IV съезде Советов иронически назвал Брестский мир «первым разделом России». Но Ленин не унывал. «Мы выиграли темп, — говорил он позднее, — мы выиграли немножко времени и только отдали за это очень много пространства».

«Что вы мне даете резолюции? — ехидно спрашивал он у противников мира. — Лучше выставьте на Красной площади боеспособные полки, тогда я тоже скажу, что этого мира заключать не следовало».

А в том, чтобы выиграть от драки двух сильных врагов (Антанты и Германии), Ленин не видел ничего зазорного. «Когда два вора дерутся, честные люди выигрывают». «Если бы мы этого правила не держались, мы давно… висели бы все на разных осинах». «Наша революция боролась с патриотизмом. Нам пришлось в эпоху Брестского мира идти против патриотизма».

«Новый Сатирикон» был неистощим на шутки по поводу суровых условий Брестского мира:

«— Вы знаете, Россия сейчас самая еврейская страна в мире.

— Почему?

— Обрезана со всех сторон».

Или: «Карта России из географической сделалась обыкновенной игральной. И самой маленькой. Любой король ее бьет».

А правая газета «Вечерние ведомости» (бывшая «Биржевка») печатала даже еще более злые стихи Чичероне:

Русь в стальном корсетике

Плачет, бьется,

А на лбу билетики:

«Продается!»

«Смольный — потому Смольный, что мы в Смольном».

Чтобы уменьшить угрозу для новой власти, Ленин предложил перевести правительство в Москву. Среди его соратников это вызвало серьезные сомнения и возражения. Многие (например, Зиновьев и Луначарский) спрашивали: как же можно покидать Петроград, колыбель революции? Смольный стал олицетворением новой власти, и вдруг правительство сбежит оттуда? Рабочие воспримут это как дезертирство, проявление слабости и трусости, не поймут.

Ленина такие доводы выводили из себя. Он отвечал товарищам: «Можно ли такими сентиментальными пустяками загораживать вопрос о судьбе революции? Если немцы одним скачком возьмут Питер и нас в нем, то революция погибла. Если же правительство — в Москве, то падение Петербурга будет только частным тяжким ударом. Как же вы этого не видите, не понимаете? Более того: оставаясь при нынешних условиях в Петербурге, мы увеличиваем военную опасность для него, как бы толкая немцев к захвату Петербурга. Если же правительство — в Москве, искушение захватить Петербург должно чрезвычайно уменьшиться: велика ли корысть оккупировать голодный революционный город, если эта оккупация не решает судьбы революции и мира? Что вы калякаете о символическом значении Смольного! Смольный — потому Смольный, что мы в Смольном. А будем в Кремле, и вся ваша символика перейдет к Кремлю».

Он замечал в эти дни: «Ганнибал у ворот, — об этом мы не должны забывать ни на минуту». «Этот зверь прыгает хорошо. Он это показал. Он прыгнет еще раз. В этом нет ни тени сомнений».

«Если нам придется оставить Петроград, — говорил Владимир Ильич, — отступим в Москву, на Урал… Даже если нас отодвинут и за Урал, мы и там создадим свое советское государство и в конце концов победим».

В итоге точка зрения Ленина возобладала, и 11 марта 1918 года правительство переехало в Москву. «Курица не птица, Петроград не столица», — шутила оппозиционная печать. Поэт Кампеадор увидел в смене столиц движение вглубь истории — от эпохи Петра I к эпохе московских царей:

Ну, а там уж недалече

«Стольным» Новгород назвать,

Учредить былое вече,

Споры палицей решать.

Ах, не только на бумаге

Всажен в чью-то спину нож…

Не придут ли и варяги,

Чтобы взяться за правеж?

Сатирическая газета «Баба-Яга» публиковала такие стихи С. Аша:

Ждали, ждали мы Мессии,

Наконец, явился маг

И над картою России

Сел с резинкою в руках.

Трет бумагу, как ковригу,

Трет свирепо, пот — что град.

Стер он Эзель, стер и Ригу,

И стирает Петроград.

Окруженный странной тайной,

Он резинкой, как метлой,

Стер Финляндию с Украиной,

И прошелся над Москвой.

Черт бы взял сего Мессию,

Трудно верить на авось: —

Вдруг он матушку-Россию

Да протрет совсем насквозь.

Покидая в последний раз Смольный и садясь в автомобиль, Ленин негромко заметил: «Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский?..»

В дороге, под стук вагонных колес, Ленин написал статью «Главная задача наших дней», эпиграфом к которой поставил строки Некрасова:

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная —

Матушка-Русь!

Статья написана в патриотическом ключе, совсем непривычном для Ленина прежде. «Не надо самообманов, — писал Ленин. — Надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприкрашенной горькой правде. Надо измерить целиком, до дна, всю ту пропасть поражения, расчленения, порабощения, унижения, в которую нас теперь толкнули. Чем яснее мы поймем это, тем более твердой, закаленной, стальной сделается наша воля к освобождению… наша непреклонная решимость добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной».

Позднее Ленин даже использовал словечко «Смольный» как нечто вроде ругательства. Услышав от товарищей какие-то высокопарные слова, он свирепо-добродушно наскакивал на них: «Да что вы, батенька, в Смольном, что ли?.. Совершеннейший Смольный… опомнитесь, пожалуйста, мы уж не в Смольном, мы вперед ушли». «Мы наглупили достаточно в период Смольного и около Смольного. В этом нет ничего позорного. Откуда было взять ума, когда мы в первый раз брались за новое дело!»

Все уже привыкли, что Смольный — институт благородных девиц — преобразился в символ революции. Но Московский Кремль!.. «Со своей средневековой стеной, — писал Лев Троцкий, — и бесчисленными золочеными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом…

Я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?» Но в нас не было ничего гамлетического».

Поэт Демьян Бедный рассказывал: «Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, и я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:

— Москва…

И он мне так раз десять говорил:

— Москва… Москва… Москва…

Но все с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!..»

В новой столице Ленин с женой вначале поселились в двухкомнатном номере гостиницы «Националь». Английский журналист Артур Рэнсом случайно застал главу правительства в гостиничном холле. Владимир Ильич сидел в окружении своего нехитрого имущества: потертых чемоданов, узлов с бельем, связок книг…

А 12 марта, входя в первый раз в Московский Кремль, Ленин тихо воскликнул: «Вот он и Кремль! Как давно я не видел его!..»

Жаркие споры о мире и войне не утихали и здесь. Американец Альберт Рис Вильямс однажды утром столкнулся с Владимиром Ильичем в «Национале».

— Добрый вечер, — усталым голосом поздоровался с ним Ленин.

Такое приветствие в утренний час прозвучало нелепо, и Ленин сразу поправился:

— Нет, доброе утро. Мне пришлось говорить целый день и целую ночь, и я устал. Видите, я даже поднимаюсь в лифте на второй этаж.

Отмена Брестского мира. Против заключения Брестского мира яростно возражала вся тогдашняя оппозиция — от либералов до «левых коммунистов». Но социалисты страстно доказывали, что в Германии вот-вот грянет революция, а либералы в это совершенно не верили. Характерная шутка из либеральной печати (в марте 1918 года):

«— Вы читали Беллами «Через сто лет»?

— Нет… Наверное, что-нибудь насчет немецкой революции?

— Почему вы думаете?

— Да уж очень заглавие подходящее…»

Карикатура из московской газеты «Раннее утро»: карлик Ленин в костюме придворного шута пытается напугать великана Вильгельма, грозно указывая ему на свою армию — горстку разношерстных и весьма убогих оборванцев. Удивленный Вильгельм в ответ только ухмыляется в усы…

«Смеялись, — замечал Ленин, — когда мы говорили, что в Германии может быть революция, нам говорили, что только полусумасшедшие большевики могут верить в немецкую революцию».

Сам Ленин не сомневался, что Германия стоит накануне революции и полного военного краха, но когда это случится — через недели или месяцы, — предсказать трудно. Весной 1918 года ему передали отпечатанный немцами текст Брестского договора. Владимир Ильич повертел нарядную книжку в руках — роскошное издание, прекрасный шрифт, отличная бумага… — засмеялся и сказал: «Хороший переплет, отпечатано красиво, но не пройдет и шести месяцев, как от этой красивой бумажки не останется и следа. Не было более непрочного и нереального мира, чем этот. Немцы стоят у последней ступеньки своего военного могущества, и им суждено пережить величайшие испытания. Для нас этот мир сослужит огромную службу: мы сумеем укрепиться в это время…»

«Падение кайзера близко, — говорил он. — Он не протянет и года. Это можно сказать с уверенностью».

Позднее Ленин писал о германцах: «Они увязли, они оказались в положении человека, который обожрался, идя тем самым к своей гибели… Сначала он невероятно раздулся на три четверти Европы, разжирел, а потом он тут же лопнул, оставляя страшнейшее зловоние».

Что же касается либералов, то, как ни удивительно, те самые люди, которые совсем недавно громче всех обличали «немецкого шпиона Ленина», после Брестского мира сами открыто перешли на сторону Германии. Вождь кадетской партии Павел Милюков говорил в 1918 году: «Германия вышла победительницей из мировой борьбы… Так как мы справиться с большевиками сами не можем, то должны обратиться за помощью к Германии. Немцам выгодно иметь в тылу не большевиков, а восстановленную с их помощью и, следовательно, дружественную им Россию. Немцы — люди практичные, и они поймут, что для их же пользы надо помочь России…»

Не все кадеты соглашались со своим вождем. Князь Владимир Оболенский упрекал его:

— Неужели вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ вам этого не простит.

— Народ? — пожал в ответ плечами вождь либералов. — Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться.

Разумеется, красная печать в 1918 году вволю натешилась над этой позицией лидера русских кадетов. На карикатуре Л. Бродаты «непоколебимый» кадет восседает в кайзеровском шлеме и с усами а-ля Вильгельм, гордо заявляя: «Пусть нас обвиняют в измене; с переменой английского цилиндра на эту каску — наше отношение к революции нисколько не изменилось».

Впрочем, самого Ленина эти метаморфозы вряд ли удивляли — еще десятилетием ранее он писал: «История учит, что господствующие классы всегда жертвовали всем, решительно всем: религией, свободой, родиной, если дело шло о подавлении революционного движения…» Зимой 1917–1918 года между Лениным и Марией Спиридоновой разгорелся какой-то жаркий спор. Спиридонова упомянула о морали. Владимир Ильич сразу же возразил, удивленно приподняв брови: «Морали в политике нет, а есть только целесообразность».

Однако Милюков и его единомышленники все-таки просчитались: сгоряча они отбросили не только «мораль», но и целесообразность… В ноябре 1918 года Германская империя внезапно и с треском рухнула — в Берлине грянула долгожданная революция. Кайзер Вильгельм отрекся от престола. А вождям белогвардейцев пришлось искать себе за рубежом иных союзников…

После этого Москва, конечно, немедленно аннулировала Брестский мир. Все обещания, данные большевиками Берлину, мгновенно обратились в труху. Ленин давно замечал: «The promises like pie-crust are leaven to be broken, говорит английская пословица. «Обещания, что корка от пирога: их на то и пекут, чтобы ломать потом».

«Очередное чудовищное колебнутие…» Левые эсеры до конца выступали против Брестского мира и в знак протеста даже вышли из Советского правительства, где имели пять портфелей. По свидетельству газеты «Вечерние ведомости», Ленин отозвался об этом уходе спокойно: «Была без радости любовь; разлука будет без печали. Левые эсеры не всегда были последовательны в своих действиях».

Мария Спиридонова в апреле 1918 года на съезде своей партии признавала: «Весь народ не захотел воевать, и Съезд Советов большинством в 900 голосов против нас — кучки в 280 человек — этот мир подписал. Кто же был за подписание, большевики или сам народ?.. Народ не мог принять той ярко-пламенной позиции, которую мы ему предлагали».

Тем не менее в июле левые эсеры решили силой заставить большевиков возобновить войну. 6 июля они устроили теракт: бросили бомбу в германского посла в Москве графа Вильгельма фон Мирбаха. При взрыве посол был смертельно ранен. Лев Троцкий вспоминал, как в этот день ему позвонил Ленин:

«— Знаете, что случилось? — спросил он тем глуховатым голосом, который означал волнение.

— Нет, а что?

— Левые эсеры бросили бомбу в Мирбаха; говорят, тяжело ранен…

— Дела! — сказал я, переваривая не совсем обычные новости. — На монотонность жизни мы пожаловаться никак не можем.

— Д-да, — ответил Ленин с тревожным смехом. — Вот оно — очередное чудовищное колебнутие мелкого буржуа… — Он так иронически и сказал: колебнутие. — Это то самое состояние, о котором Энгельс выразился: «der rabiat gewordene Kleinburger» (закусивший удила мелкий буржуа)».

— А не явятся ли левые эсеры, — заметил Троцкий, — той вишневой косточкой, о которую нам суждено споткнуться…

Ленин подумал и сказал:

— Это и есть судьба их — оказаться вишневой косточкой в интересах белогвардейщины.

«Скоро прибыл Свердлов, такой же, как всегда.

— Ну что, — сказал он… здороваясь с усмешкой, — придется нам, видно, снова от Совнаркома перейти к ревкому».

«Для нас была неожиданностью, — признавался позднее Ленин, — та вооруженная борьба, к которой они внезапно перешли от поддержки нас на словах».

Владимиру Ильичу предстояло лично отправиться в германское посольство — приносить соболезнования и извиняться.

— Как еще там скажешь, — сказал он, покачивая головой. — Хотел сказать «Mitleid» («сочувствую»), а надо сказать «Beileid» («соболезную»).

«Он чуть-чуть засмеялся, вполтона, — вспоминал Троцкий, — оделся и твердо сказал Свердлову: «Идем». Лицо его изменилось, стало каменисто-серым. Недешево Ильичу давалась эта поездка в гогенцоллернское посольство с выражением соболезнования по поводу гибели графа Мирбаха. В смысле внутренних переживаний это был, вероятно, один из самых тяжких моментов его жизни».

И сразу же большевики получили новый удар. В руках эсеров оказался глава чекистов Феликс Дзержинский, который пытался погасить восстание словами и уговорами.

— Дзержинский арестован, — сообщили Владимиру Ильичу.

Эта новость потрясла Ленина. Трудно было надеяться, что первый чекист уцелеет (хотя именно так и случилось). «Владимир Ильич — нельзя сказать побледнел, а побелел, — писал Бонч-Бруевич. — Это бывало с ним тогда, когда охватывал его гнев или нервное потрясение…» Он с гневом выкрикнул:

— Власти мы не отдадим!

— Конечно, — кивнул Бонч-Бруевич.

«Сейчас же, — вспоминал Троцкий, — Владимир Ильич произносит в телефон: «А проверены ли все входы и выходы у Большого театра?»»… В Большом театре проходил в это время V съезд Советов. Большевики решили действовать твердо — арестовать всех делегатов съезда от партии левых эсеров (а их было 353 человека). (Позже, когда восстание было подавлено, почти всех арестованных отпустили.)

Новость о том, что несколько сотен их делегатов во главе с Марией Спиридоновой арестованы прямо в здании Большого театра, довела эсеров до белого каления. «За Марию снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, полтеатра», — заявил командир восставших Д. Попов. Левые эсеры принялись обстреливать Кремль. Правда, не очень успешно: на крепость упал один-единственный пушечный снаряд. В. Бонч-Бруевич так описывал этот момент: «Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора. Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед за тем посыпалось и зашуршало.

— Стреляют! Это артиллерийский выстрел! — крикнул кто-то…

Благовещенский собор был пробит…»

— Ведь они и стрелять-то не умеют! — добродушно смеялся Ленин над этой бомбардировкой. — Метят все в Кремль, а попадают куда угодно, только не в Кремль…

Также восставшие захватили главный телеграф и разослали по всей стране телеграммы, в которых объявили действия большевиков «вредными для советской власти вообще и правящей в настоящее время партии левых эсеров в частности»… Ленин показывал эти телеграммы Свердлову и возмущался: «Полюбуйтесь, какая самоуверенность, какая наглость. Да, да, наглость!»

Большевики могли опереться только на латышских стрелков — часть, сохранившуюся еще от старой царской армии. Большевик Петр Стучка вспоминал: «Ленин сообщил нам, что левые эсеры восстали и что единственной вполне преданной революции воинской частью, по его мнению, является латышская стрелковая дивизия». Но даже верность этих войск внушала некоторые опасения. Ленин беспокоился:

— Каково настроение латышских стрелков?.. Не поддадутся ли латышские стрелки агитации заговорщиков?

Верные правительству войска действовали очень медленно. В ночь на 7 июля Ленин с тревогой спрашивал у командира латышских стрелков:

— Выдержим ли мы до утра, товарищ?

Потом ворчал:

— Наконец-то продвигаются… Вот уж копуны… Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками…

Вожаки восстания успели покинуть свой штаб раньше, чем его заняли латышские стрелки. После этого либеральная печать язвительно подшучивала над побежденными:

«— Вы продаете рысака? А хорошо он бегает?

— Лучше любого левого эсера!»…

«Партия левых эсеров, — заявил Ленин, — взяла на себя ответственность за убийство Мирбаха и поставила Россию на волосок от смерти». Немцы потребовали ввести в Москву батальон императорской армии для охраны посольства. По сути, это был новый ультиматум. Ленин, прочитав это известие, побледнел: «Чего захотели?.. А!.. Прохвосты! Вот левые эсеры добиваются своего. В колонию нас обратить?.. Нет!..»

И засмеялся… Хотя германское требование было Москвой отклонено, немцы на этот раз не решились возобновить войну.

По привычке запоминая услышанные характерные реплики простых людей, Ленин заметил: «Серая, безграмотная старушка, негодуя, говорила по поводу убийства Мирбаха: «Ишь, проклятые, толкнули-таки нас в войну!». Поэт Эмиль Кроткий (Эммануил Герман) в оппозиционной газете «Новая жизнь» едко высмеивал это наблюдение Ленина. Стихи назывались «Старушка»:

Опять июль. Грохочет пушка.

Воспоминанья шевеля,

Стоит недвижная старушка

У потрясенного Кремля.

Коммунистическая вера

Непоколебима, как гранит.

Она еретика — эсэра —

Коммунистически бранит.

Мол, что за войны, — Брест-де ценен.

Ей верить в «скифство» не дано…

Сей добрый отзыв слышит Ленин

В автомобильное окно.

О, неожиданная ода!

Не оскудел народный дух.

Блажен, кто слышит «глас народа»

В невнятном лепете старух.

Гляжу назад: иные лета,

Давно забытая пора.

Взглянул — узнал: старушка эта

Стоит у Гусова костра.

С ней, знаю, всякое бывало.

Увы! и нынче, как давно,

Старушка надвое сказала, —

Хоть многим слышалось одно.

«Мне пришлось выдержать жесточайший бой». Любопытно, что история Брестского мира во многом повторилась в 1920 году, во время войны с Польшей. В какой-то момент казалось, что Красная армия в одном шаге от триумфальной победы. Газета украинских левых эсеров «Борьба» писала в августе 1920 года: «Еще день-два, перед нашими красными полками заблестят шпили варшавских башен, и судьба столицы белогвардейской Польши будет решена… И потому мы приветствуем слова тов. Троцкого, обращенные к нашим красным полкам:

— Вперед, к Варшаве!»

Ленин тоже был захвачен этим победным настроением. Большевик Т. Сапронов вспоминал: «Во время польского наступления тов. М. Минков, выходя из столовой, встретил тов. Ленина. Последний его спрашивает:

— Читали, как наши бьют поляков?

— Нет, не читал.

— Так подождите, я вам сейчас принесу газеты.

И, несмотря на протесты Минкова, пустился бегом и через несколько секунд тащит газеты и говорит:

— Нате-ка, почитайте, как их лупят».

А вот анекдот того времени:

«— Что-то Троцкий и Ленин потолстели.

— Да нет. Это они щеки надули.

— Зачем?

— Изо всех сил раздувают пожар мировой революции».

Однако предвкушение победы обернулось горьким разочарованием: Красная армия потерпела в Польше сокрушительный разгром. Ленин говорил Кларе Цеткин: «Радек, впрочем, нам предсказывал, как все произойдет, он нас предостерегал. Я страшно злился на него, ругал его пораженцем, — но в главном он оказался прав. Он лучше нас знает положение дел на Западе, и он талантлив. Он нам очень полезен. Я недавно с ним помирился во время длинной политической беседы по телефону глубокой ночью или на рассвете. У меня это случается».

Советская Россия согласилась на тяжелый мир, который его противники назвали «вторым Брестом». Ленин продолжал свой рассказ: «Известно ли вам, что заключение мира с Польшей сначала встретило большое сопротивление, точно так же, как это было при заключении Брест-Литовского мира. Мне пришлось выдержать жесточайший бой, так как я стоял за принятие мирных условий, которые безусловно были благоприятны для Польши и очень тяжелы для нас… Я сам думаю, что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться… Но самое главное было то, — могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании?.. Новая зимняя кампания, во время которой миллионы людей будут голодать, замерзать, погибать в немом отчаянии. Наличие съестных припасов и одежды сейчас ничтожно. Рабочие кряхтят, крестьяне ворчат, что у них только забирают и ничего не дают… Нет, мысль об ужасах зимней кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир».

Владимир Ильич замечал в начале 20-х годов: «Первая волна мировой революции спала, вторая же еще не поднялась. Было бы опасно, если бы мы на этот счет строили себе иллюзии. Мы не царь Ксеркс, который велел сечь море цепями».

Любопытно, что после всех яростных споров Владимир Ильич обычно мирился с несогласными большевиками, такими, как Радек. Один из водителей Ленина, Михаил Кузьмин, как-то спросил у него, почему он терпит таких строптивых людей вроде Зиновьева и Каменева, которые вечно спорят с ним и выражают свое несогласие.

«Так это… как раз и хорошо, — ответил Ленин, — что открыто спорят. Они свои взгляды не скрывают и из лучших побуждений спорят, хотят, чтобы было как можно лучше. Когда есть несогласные, голова лучше работает, ведь их переубеждать приходится, веские доводы находить. Сам не всегда все увидишь и предусмотришь, а они своими возражениями и спорами мне помогают на вещи с другой стороны взглянуть».