ГЛАВА ПЯТАЯ. РУССКАЯ ВАНДЕЯ. 1918 - 1920 ГОДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ПЯТАЯ. РУССКАЯ ВАНДЕЯ. 1918 - 1920 ГОДЫ

Новочеркасск в июне 1918 года. Наше поступление в Добровольческую армию. Бессмертный корнет и Вася. Степной путь. Первая добровольческая дивизия. Офицерский конный полк. Первый бой с большевиками. Второй Кубанский поход и добровольцы. Армия главковерха Сорокина. Бой и взятие Екатеринодара. Первый парад. Станица Крымская. Взятие Новороссийска. Прошлое Черноморско-Кубанской республики. Комендантское управление и служба в нём. Поручик Ахметов. Командировка в Геленджик. На старых местах в новой роли. Перевод в пограничную стражу. Служба на геленджикском посту. Тревожные дни. "Зелёная армия". Мой перевод в Управление внутренних дел. Отъезд из Киева. Бровары. Нападение большевиков на Киев 1 октября 1919 года. Возвращение домой. Тиф и нападение "зелёных" на Геленджик. Новороссийская агония. Отъезд за границу.

Не успел наш поезд тронуться от Харцыска, провожаемый молчаливым лейтенантом, взявшим в последнюю минуту под козырёк, как весь наш вагон превратился в сплошную швальню. Все пассажиры с лихорадочной быстротой извлекли из разных потаённых мест свои потемневшие от времени и невзгод боевые погоны и начали их пришивать на кителя и гимнастёрки. Сколько пар их за этот перегон между двумя станциями пришила моя плачущая от радости Женя, знает лишь она одна.

Маленькая степная станция на границе Донской области было первое место, где мы после двух лет революции увидели вместо опостылевшей красной тряпки трёхцветный флаг России. Чистенькая платформа была почти пуста, но зато посередине её, как символ твёрдой власти и порядка, высился величественный жандарм с аксельбантами и с пушистыми старорежимными усами. Этот жандарм как-то особенно успокоительно подействовал на моё сознание, как вещественное доказательство того, что на этом рубеже кончается царство разнузданного хама, втоптавшего в кровавую грязь и заплевавшего семечками великую страну.

Маленькие трёхцветные ленточки, нашитые на рукавах у военных, здесь волновали нас до слёз, как символ рыцарского ордена ? борьбы за всё святое, к которому мы стремились так долго присоединиться и наконец достигли этой цели.

Новочеркасск, в который мы приехали тихим летним вечером, мало чем напоминал политический и военный центр нового государственного формирования. Как и прежде, в мирные дни, он напоминал собой глухую провинцию пыльными улицами, тенистыми бульварами и скромным «дворцом» своих атаманов. Холмы, на которых стоял город, заставляли почти все улицы Новочеркасска то карабкаться, то спускаться вкривь и вкось. От вокзала к центру города шла крутая улица, в центре которой стоял памятник Бакланову: на скале накинутая бурка и на ней казачья папаха с булавой. За памятником открывалась пустынная площадь и кафедральный собор. Около него шёл крутой спуск к Дону, с которого вдаль на огромное расстояние виднелись бескрайние, как море, степи. Зелёные задонские степи были видны из столицы Дона в любом пункте города, по крайней мере, в какой бы части его я ни находился, всегда над крышами домов в синеватой дымке степных горизонтов виднелись дымки далёких станиц.

До выяснения нашего дальнейшего направления мы с женой поселились в предместье города у железнодорожного полотна. Как оказалось, предместье это было населено так называемыми иногородними, т.е. не казаками, а пришлыми из России новосёлами. Во время большевизма эти иногородние поголовно примкнули к большевикам, и потому теперь у казаков были в сильном и законном подозрении.

Большевизм неказачьего населения Донской области объяснялся тем, что не принадлежащие к казачьему сословию иногородние не имели гражданских прав и в судьбах области поэтому не принимали до революции никакого участия. Казаки презирали «мужиков», считая себя высшим сословием и хозяевами Дона, на землях которого поселились эти незваные и непрошенные гости. Неказачье население области, со своей стороны, ненавидело казачью заносчивость и считало себя обойдённым правами и законом.

Немудрено поэтому, что как только большевизм докатился до казачьих областей, всё иногороднее население, жившее в вечной обиде, бесправное и оскорбляемое, почти поголовно пошло в Красную армию. Само собой разумеется, что при этом были сведены старые счёты и отомщены прежние обиды. Казакам в этот период, в свою очередь, пришлось туго от неожиданно попавших к власти иногородних. Всё это, конечно, выкопало ещё большую пропасть между теми и другими, и к моменту освобождения Дона и Кубани от большевизма Добровольческая армия столкнулась с уже установившимся фактом того, что большевистским элементом как на Дону, так и на Кубани является поголовно русское неказачье население. Революция посеяла в казачьих областях семена национальной розни между казаками и «русскими», растила и холила их, и семена эти гнали богатые всходы. Много в степях пролилось из-за этого крови и мужицкой, и казачьей. Во время Добровольческой армии положение ещё больше обострилось, ибо в отместку за большевизм всё более тяжёлые повинности по развёрстке и реквизициям станичные власти накладывали на иногородних. В конечном итоге всё это послужило одной из главных причин почти полного истребления казачества в Советской России. К концу Гражданской войны казаки окончательно отделили себя от «вонючей Руси», перенеся свою неприязнь с иногородних на всю неказачью Россию.

Впоследствии, уже находясь в рядах добровольцев, я порой диву давался, до каких геркулесовых столбов нелепости мог доходить этот «станичный шовинизм». Взять хотя бы того же бравого и усатого генерала Мамонтова, рейд которого по тылам Красной армии заслуживает войти в военную историю, но уж никак не заслуживают того же его несравнимые телеграммы, посланные им из рейда донскому правительству. «Везу донской казне 90 миллионов, а донскому митрополиту утварь с 40 церквей». Чьё же это иностранное государство грабил и чьи иноверческие церкви разорял этот донской вояка? Этот вопрос и в голову не приходил Мамонтову. Здесь, как на ладони, вся казачья психология. Воронежская и Тамбовская губернии, где свирепствовал этот завоеватель, и православные церкви там были не населением и не храмами его родины, а чужое и «иногороднее».

Поселившись в мужичьей слободе в Новочеркасске, мы скоро убедились, что хозяева наши были определённые большевики, хотя были скрытны и умели держать язык за зубами. Времена были крутые, и при первом намёке на сочувствие красным или за лишнее сказанное слово любой житель слободы мог легко угодить под расстрел. У всех здесь был ещё на памяти расстрел казаками какой-то бабы за то, что она при большевиках выдала красногвардейцам скрывавшегося у неё раненого донского атамана Назарова. По этим причинам хозяева наши держались постоянно начеку, чтобы не проболтаться, однако их вражда к «кадетам» и казакам всё же проскальзывала, и я не раз слышал на кухне ворчание старухи, проклинавшей без всякой видимой причины «казачьё и офицерьё».

5 июня 1918 года я вошёл в вербовочное бюро Добровольческой армии, помещавшееся на Платовском проспекте в какой-то гостинице. Его начальником был в то время генерал Эльснер. Просмотрев мой послужной список и представленные ему документы, генерал обратил внимание на то обстоятельство, что почти вся моя служба протекала в строю туземных частей и на Востоке. Это дало ему повод предложить мне поступление в формировавшийся черкесский полк. Это предложение встретило с моей стороны самый категорический протест, так как восточная экзотика до такой степени мне надоела, что я напрямик заявил удивлённому Эльснеру, что предпочитаю идти рядовым в русский полк, чем служить офицером в черкесском. Одновременно, только в другом отделении, Женя моя записалась врачом. Первой нашей заботой после получения удостоверения о службе в Добровольческой армии было купить и нашить на рукав трёхцветную ленточку ? знак ордена защиты родины, к чему мы так стремились и для чего преодолели столько препятствий и затруднений.

В погонах, при шашке и с нашивкой на рукаве, чувствуя себя опять человеком, а не бесправным парием, я через полчаса входил с женой в помещение штаба армии, чтобы узнать о времени отправки в армию первого эшелона. В угловом доме с колоннами, где временно помещался штаб, мы застали целое столпотворение: густая толпа офицеров, юнкеров и вольноперов вперемешку с сёстрами и молодыми людьми в студенческой форме весело и оживлённо гудела в колонном зале, где в мирные времена помещалось Дворянское собрание. Чувствовался в этой толпе молодёжи, собравшейся сюда со всех концов России, огромный моральный подъём, который являлся характерной чертой первого периода добровольческого движения. Вся эта бодрая, самоотверженная и готовая на все жертвы во имя родины молодёжь, из которой тогда сплошь состояла Добровольческая армия, была настолько преисполнена самых светлых идей и настолько горела жертвенным стремлением умереть за правду, что в душе всех этих юношей и молодых женщин не оставалось места ни для чего личного и эгоистичного. Это был светлый и незабвенный для старых добровольцев период Белого движения, ничего не имевший общего с тем посленовороссийским временем морального упадка и гибели всех надежд и упований...

Добровольческая армия ростовского и новочеркасского периода шла от победы к победе, да и не могла не побеждать при том настроении, которое тогда было в среде добровольчества. Многими и сложными причинами историки объяснят потомству неудачу Белого движения, но, несомненно, немалую роль в поражении Добровольческой армии сыграли причины морального порядка. Первый удар духу и безукоризненной морали Белого движения нанесла обязательная мобилизация в армию, впервые объявленная после взятия Новороссийска. Вместо идейной молодёжи, добровольно шедшей умирать за светлый образ Великой России, армия сразу наполнилась людьми, хотя и носящими погоны, но отнюдь не по своему желанию и призванию.

С этим моментом совпадает крах на Украине гетманской авантюры, что повлекло за собой то, что вся накипь и муть гражданской междоусобицы, копившаяся за два года революции в Южной России, хлынула на территорию уже окрепшей и выходившей на большую московскую дорогу Добровольческой армии, почувствовав, что здесь в широких тылах запахло всяческой поживой. В расплодившихся, как грибы, штабах и управлениях сотнями засели офицеры Генерального штаба, о которых в тяжёлых боях первого периода совсем не было слышно. Всё это была публика с крупными аппетитами, отнюдь не склонная жертвовать собственными интересами в пользу общего дела.

Мобилизация, со своей стороны, наполнила поредевшие ряды славных добровольческих полков случайным и в большинстве случаев отрицательным элементом. Хотя после Новороссийска победы Добровольческой армии продолжались несколько месяцев, это объяснялось исключительно тем, что Красная армия была дезорганизована, и Троцкий ещё не успел воссоздать её заново. После взятия Харькова можно смело сказать, что Белое дело уже утеряло и сердце, и идею и только по инерции шло за белым знаменем, на котором, увы, ничего не было написано...

Всё это случилось много позднее, в дни же нашего пребывания в Новочеркасске в июне 1918 года мы не заглядывали так далеко вперёд, и на душе у нас было хорошо и светло. Далеко позади оставались кошмарные дни Саракамыша и Закатал, впереди была ясная и прямая дорога, по которой нам предстояло идти со спокойным сознанием выполняемого долга. В шумной толпе в вестибюлях новочеркасского Дворянского собрания я неожиданно натолкнулся на старого товарища по Славной школе ? ротмистра Семенцова, которого ещё в училище за его преждевременную лысину и солидность называли «папашкой». Как оказалось, «старик» подвизался в Доброармии уже несколько месяцев, и как «разбитый на ноги» теперь был прикомандирован к штабу. В качестве местного человека он в полчаса посвятил нас с женой во все тайны и подробности жизни армии, перезнакомив со всеми более или менее интересными лицами. Здесь мы впервые увидели руководителей Доброармии в лице генералов Казановича, Романовского, Лукомского, Экка, Келича, Султан Гирея и других. В одной из скромных канцелярий он нас познакомил с молодой дамой с тёмным нерусским лицом, которая оказалась дочерью покойного Корнилова, впоследствии вышедшей замуж за ротмистра Шапрон де ля Рэ. От словоохотливого и любезного «папашки» мы узнали, что пока что вся Добровольческая армия, помимо казачьих частей и недавно присоединившегося к ней отряда полковника Дроздовского, состоит всего из одной дивизии, в которую входят три пехотных полка и один кавалерийский, развернувшийся на днях из офицерского эскадрона полковника Глазенапа. Старшим полком считался Корниловский, созданный ещё на германском фронте полковником Нежинцевым и приведённый им на Дон. После смерти своего первого командира под Екатеринодаром им теперь командовал полковник Кутепов. Вторым полком был пехотный офицерский, названный после смерти на днях под Торговой генерала Маркова его именем и теперь воевавший под командой полковника Тимановского. Третьим был Кубанский стрелковый под начальством его сформировавшего полковника Тунеберга. Конный офицерский полк, в который я был назначен, состоял пока что всего из трёх эскадронов малого состава, его полковым командиром после Глазенапа был только что назначен полковник Колосовский.

Маленькая армия эта, составлявшая в общей сложности едва ли дивизию мирного времени и бедная артиллерией, представляла для большевиков грозную силу. Добровольческие полки на 80% состояли из офицеров, прошедших не только военные школы, но и имевших за собой весь опыт Великой войны. Это была армия матёрых вояк-профессионалов, из которых каждый во время боя знал, что именно и в любой обстановке он должен был делать. Вряд ли в военной истории был другой пример такой военной части, стоявшей на подобной высоте по духу, опыту и качеству. Благоприятствовало победам Доброармии и то обстоятельство, что её противником этого периода были хотя и многочисленные, но неумело управляемые части красной гвардии, плохо дисциплинированные и без специалистов. Советские главковерхи времён «военного коммунизма», с которыми воевали искусные и опытные генералы, были писари, портные и просто штатские авантюристы, игравшие в маленьких наполеонов, но по существу не знавшие даже азбуки военного дела. Все они, кроме того, интриговали и боролись по-звериному за власть друг с другом, предательски истребляя один другого, совершенно не считаясь с интересами центральной власти в Москве. Так, например, Таманской красной армией, которая в настоящий момент была главным противником добровольцев на Кубани, командовал главковерх Сорокин, пьяный и шалый ротный фельдшер, убитый впоследствии самими большевиками за бунт. А между тем этот Сорокин почитался среди советских стратегов одним из самых талантливых «полководцев».

Территориально Добровольческая армия с севера была обеспечена Донской областью, которой управлял атаман Краснов. Донская армия под командой Денисова, хорошо снабжённая и дисциплинированная, держала фронт у станции Зверево и на восток до Царицына. Западные границы района Доброармии были ограждены Украиной или, вернее, германскими войсками, её занимавшими. Благодаря такому положению вещей добровольцы, подвигаясь через Кубань на Северный Кавказ, могли без помехи со стороны очистить этот район от красных. Снабжение армии через немцев и из старых армейских запасов доставлял добровольцам атаман Краснов. С немцами, занимавшими Украину и державшими свои отряды кое-где у донской границы, у генерала Деникина отношения были странными. Несмотря на то, что Краснов держался определённой германской ориентации, считая, что немцы представляют на Юге России реальную силу, штаб Доброармии с этими последними не желал иметь никаких отношений, считая себя правопреемником государственной власти Российской империи в союзе с Антантой. По этой причине немцы не пропускали к Деникину офицеров с Украины и держали по отношению к добровольческому движению нечто вроде вооружённого нейтралитета, хотя немецкое командование на местах лично очень содействовало делу борьбы с большевиками, как это всем нам неоднократно приходилось убеждаться, хотя бы на станции Харцыск.

В день отправки очередного эшелона в армию мы с женой явились на вокзал, где комендант нам выдал «прогонные деньги» в размере 9 рублей, которые и составили весь наш наличный капитал. Вещи свои мы оставили у Семенцова и выезжали из Новочеркасска налегке. Здесь надо отметить ещё одну чрезвычайно симпатичную черту первых времён добровольчества, впоследствии совершенно исчезнувшую из обихода. Это ? совершенную бессеребреность добровольцев. Все мы жили и питались в полках из общего котла, не имея по месяцам буквально ни копейки в кармане. Жалования в армии не то не платили, не то не хватало денег, да ими никто и не интересовался. Между тем, в этот период в Доброармии абсолютно не было грабежей мирного населения, от чего впоследствии так страдали жители. Это было поистине светлое время рыцарей тернового венца, орденом которого впоследствии были награждены участники Кубанского похода.

Мы с женой, поступив в Доброармию в июне, получили первое жалование только в октябре и все эти месяцы, не имея ни копейки, чувствовали себя как нельзя лучше, хотя ходили чуть ли не в отрепьях. Во взятый нами с бою Новороссийск мне пришлось войти и торжественно дефилировать среди восторженно приветствовавшей нас толпы в одной штанине, другая осталась на каком-то сучке под станцией Тоннельной во время ночного боя. Тогда это никого не смущало, так как приблизительно в том же виде были и все мои товарищи, полуголые и нищие, но зато богатые духом…

Эту моральную ценность добровольцев сознавало и местное население, которое встречало и провожало нашу маленькую армию, как своих спасителей и избавителей, радостными манифестациями, а не выстрелами в спину, как в «московский» период Белого движения.

У стоявшего на запасных путях новочеркасского вокзала эшелона теплушек, когда мы подошли к нему с Женей, весело гомонила и перекликалась молодая толпа из полутора сотен офицеров, юнкеров и сестёр милосердия. В открытых дверях вагонов, свесив ноги наружу, сидели весёлые группы, перекликались друг с другом, оживлённо беседуя. Все скоро перезнакомились и разбились по котлам. Многие, как оказалось в пути, ехали в армию уже не первый раз, а возвращались из отпусков или после ранений. Таких «ветеранов» засыпали вопросами о жизни в армии и боях и искренне им завидовали. Героем эшелона оказался корнет Самолётов, известный в армии под именем «бессмертного корнета». Судьба его действительно была замечательна даже в это необычайное время. На войне он был дважды ранен и потому перед революцией получил назначение в охранную часть, стоявшую в Гельсингфорсе. В первые же дни «великой и бескровной», когда началось избиение матроснёй офицеров, в канцелярию, где занимался Самолётов, ворвалась банда вооружённых матросов. Двумя ударами шашки он положил на месте двух первых, в то время как остальные открыли по нему огонь из револьверов и винтовок. Раненный шестнадцатью пулями в голову и грудь, корнет упал. И здесь в него, уже лежавшего на полу, один из матросов, приставив винтовку к затылку, выстрелил последний раз. Бесчувственное и окровавленное тело Самолётова матросы в остервенении выбросили на мостовую с третьего этажа. По счастливой случайности, жестоко израненный, но ещё живой, корнет упал в сугроб снега и потому не только не разбился, а от снежной ванны пришёл в себя. Будучи крепкого и сильного сложения, Самолётов нашёл в себе достаточно силы, чтобы после этого подняться на ноги. Окровавленный и изуродованный, он был настолько ужасен, что матросы разбежались от него во все стороны. Прохожие помогли раненому добраться до родственников, у которых он жил, и финский профессор-хирург, немедленно сделав операцию, совершил над Самолётовым настоящее чудо хирургии, вынув раздробленное нёбо и вставив на его место серебряную пластинку. Остальные раны, хотя и тяжёлые, зажили на «бессмертном корнете» сами, «як на собаце». Пробравшись после выздоровления с большими трудностями из Петрограда на Дон, Самолётов дал клятву отомстить большевикам, и в рядах Доброармии не переставал гореть к «товарищам» беспощадной местью, которую ничто не могло удовлетворить. Впоследствии, служа с ним в одном полку, я понял, что он был не совсем нормален, у него в глазах горел постоянно какой-то странный огонёк, разгоравшийся в настоящее пламя, когда ему в руки попадали красногвардейцы, в особенности матросы, с которыми Самолётов творил вещи неописуемые даже для тех жестоких времён. Захваченных им в бою «товарищей» он буквально резал на куски, не спеша и, видимо, наслаждаясь местью. На все вмешательства начальства и товарищей по этому поводу он неизменно отвечал одно и тоже: «Вы можете заставить меня забыть то, что я испытал от большевиков?.. Нет? Тогда идите к чёрту со своим нежным сердцем». Не довольствуясь теми красными, которые ему попадались в руки, он после боя платил казакам по двадцати пяти рублей за каждого пленного, которого к нему приводили…

Разбившись для удобства пути и «харчей» на небольшие группы, мы попали в компанию, состоявшую из пехотного поручика «Васи», артиллериста штабс-капитана Ковальчука-Ковалевского, юриста по образованию, и Самолётова. Вася, молодой и здоровенный помещик, терпеть не мог пехотной службы и ехал теперь в армию с твёрдым намерением поступить в кавалерию. Он был добрый товарищ и офицер, с ровным и весёлым характером. Ковальчук, высокий худой брюнет, был сдержан и неречист. Он возвращался к себе в корниловскую батарею из отпуска. Все трое, как и вообще весь эшелон, были милые и приятные спутники, сохранившие все принципы русской интеллигентной среды. Присутствие Жени среди нас, делившей наряду с мужчинами военно-походную жизнь, заставляло их всех держаться подтянуто и с оттенком рыцарства, что ещё облагораживало наш поход.

Далеко поезд наш не пошёл. У станции Аксай, не доезжая Ростова, эшелон выгрузился и пересел на пароход, который должен был доставить нас по Дону до станицы Старочеркасской, откуда дальнейший путь уже лежал на подводах в направлении на Великокняжескую.

Старочеркасская ? старейшая станица Дона, вся тонула в садах и зелени, раскинувшись по низкому берегу реки так широко и привольно, что стоила любого провинциального городишки. Посреди станицы высился старинный приземистый собор, главный храм всей Донской области, в котором присягали атаманы и хранились их старинные булавы и всевозможные реликвии Донского войска в лице старых знамён и перначей, начиная со времён Ермака и Стеньки Разина. В воспоминание об этом последнем в соборе для назидания потомству висят его цепи, годные сковать до полной неподвижности не только человека, но целого слона.

Принимая во внимание, что в нашей группе была дама, станичное начальство отвело нам лучшую квартиру в доме местного протопопа, который накормил нас сытным и обильным ужином. Дружеский разговор затянулся за полночь, чему особенно способствовало цимлянское вино и обильные воспоминания о прошлом каждого из нас. Эти жуткие рассказы как-то не вязались здесь с тихим вечером и сытой мирной станицей, такой далёкой от шумных и тревожных событий революции.

В поповском деревянном доме карнизы оказались такой невероятной ширины, что я ими соблазнился для ночёвки под открытым небом, несмотря на все протесты жены, убеждённой, что я свалюсь на землю. Однако в доме ночью оказалось так душно и блошисто, что в середине ночи половина наших спутников с недовольным ворчанием перебралась ко мне, волоча за собой перины и подушки.

В розовой дымке утреннего тумана мы выступили из Старочеркасской длинным обозом из трёх десятков телег напрямик через степные просторы к границам Кубанской области, где проходил фронт. Степные великолепные дали, раскинувшиеся сразу за станицей, уходили в такую бесконечность, что глаз уже не улавливал линии горизонта, сливавшегося с небом в неясном мираже. Позади нас оставались за станицей дымки паровозов у Аксая и красные квадратики станционных построек. Вольный разгул тёплых ветров тёк кругом по гребням и балкам. Далёкие и близкие хутора и выселки с дымками труб над ними... Степь... Беспрерывной цепью поднимаются навстречу и тонут сзади сторожевые курганы. Всё безграничное пространство, видимое глазом, покрыто травами. Это были исторические места, половецкое старое раздолье, в котором зародилось когда-то на границах русской земли, выросло и воспиталось вольное казачество, на свою, особую стать, со своим особым бытом, жизнью и обычаями. До самого вечера двигался наш растянувшийся по степи обоз по несказанным просторам Старочеркасского юрта, одного из тех немногих на Руси мест, где сохранилась непаханая и никогда не тронутая плугом целина с татарских и половецких, уходящих в тьму веков, времён. Долгие часы мягко постукивали в пыли наши телеги, а из дымной дали всё продолжали плыть навстречу новые и новые шири, и казалось, что им нет конца и краю... В небе звенели жаворонки, клокотали орлы и копчики, словно застывшие в голубой выси. Становилось всё жарче в воздухе, а кроме одиноких степных хуторов, отстоявших друг от друга на многие вёрсты, кругом ничего не было видно.

Уже за полдень, истомившись от солнца и жара, мы решили на свой страх и риск самовольно свернуть в ближайшую балку, откуда виднелись верхушки садов хутора. От явного изобилия плодов земных и благорастворения в воздухе всё население хутора было сонное и ленивое. Огромные и солидные, полные достоинства волы, жирные овцы и спавшие в пыли куры не обратили на наш приезд никакого внимания. Даже собаки, лениво брехнув, не потрудились вылезти из-под сарая. Зато заспанные и опухшие от дневного сна хозяева встретили нас тепло и радушно, как в те времена повсюду на Дону и Кубани встречали добровольцев. За столом, выставленном под яблоньки и накрытом белой скатертью, мы до отвалу наелись жареной курятиной, каймаком и мёдом, и после этого до самого вечера благодушествовали за самоваром, отмахиваясь от ос, которые в этом сытом и ленивом хуторе одни обнаруживали необыкновенную энергию и деятельность. В самый разгар чаепития к хутору подъехала ещё одна повозка обоза, которую хозяева встретили с не меньшим радушием и немедленно стали питать и поить чаем. Уступив за столом место голодным спутникам, мы поблагодарили хозяев, наотрез отказавшихся взять плату за угощение, и двинулись дальше.

Часа через три, уже к вечеру цепь курганов надвинулась ближе к дороге, и из-за них показались купы зелени вдоль степной речки. Осмотревшись кругом, Самолётов неожиданно заявил, что узнаёт знакомые места, по которым он проходил в первом Кубанском походе. Он очень одобрял окрестности, которые, по его выражению, были точно созданы специально для кавалерийских атак и разведок. «Пошлют тебя на разведку, а её и делать нечего. Выедешь с разъездом на курган, а с него и видно на тридцать вёрст кругом. Зато уже, не дай бог, в этих местах под артиллерийский огонь попасть... никуда от него не спрячешься».

На вечерней заре, зажёгшей кровавым заревом сзади нас весь горизонт, мы въехали на широкую пыльную площадь какой-то станицы, и сразу попали словно на ярмарку. Как сама площадь, так и все прилегавшие к ней переулки были сплошь запружены подводами прибывших сюда двух эшелонов, причём всё это перепуталось, сцепилось и неистово ругалось, наполняя скрипом колёс, криком и лошадиным ржанием всю станицу. Этапный комендант, красный и потный, с вылезшими на лоб белыми глазами, осипшим сорванным голосом материл извозчиков, и на все наши расспросы только отмахивался руками. У каменного белого дома станичного правления на длинных деревянных столах были расставлены чаны и миски с дымящимся борщом, мясом, яйцами и молоком. Около столов важно стояли и расхаживали чисто одетые казачьи «деды», наряженные угощать и чествовать добровольцев выставленным от станицы угощением. Оглядевшись, Самолётов заявил, что имеет в станице связи в лице старой казачки, у которой он ночевал во время прежних походов. Всей компанией мы отправились её разыскивать, но оказалось, что самолётовская знакомая куда-то выехала, и в отсутствие её нам пришлось обратиться за гостеприимством в местный пункт «Белого Креста», который нас и устроил на ночёвку.

После утомительного второго дня путешествия по степным просторам в пыли и жаре мы к вечеру добрались до одного из хуторов Ягорлыцкой станицы, на котором и заночевали. Хутор оказался не казачьим, а иногородним, и мы это сразу почувствовали. Хозяина не было, он ушёл с Красной армией, хозяйка же встретила нас, окружённая злыми собаками и под аккомпанемент их лая без излишних церемоний заявила, что, так как мы гости для неё незваные, то и не должны рассчитывать на её гостеприимство. Хотя по условиям военного времени такой приём нас и не смутил, однако поставил перед дилеммой – лечь спать голодными, так как хозяйка больше в разговор не вступала и куда-то скрылась, или самим позаботиться о себе. Поместившись в сарае, мы, в качестве новичков гражданской войны, приступили было к обсуждению вопроса, прилично ли будет зарезать без спроса пару хозяйских кур, когда Самолётов, как более опытный воин, не дожидаясь резолюции, стал гоняться с шашкой за пеструшкой, с воплями летавшей по двору. Мы смущённо и неодобрительно наблюдали за этой охотой, мучась совестью и полагая, что подобные поступки «смахивают на большевизм». Наивное доброе время...

Не успел Самолётов закончить свою охоту, как появилась рассерженная хозяйка и потребовала за убитую курицу «синюю бумажку». Мы беспрекословно заплатили и с этой минуты сразу потеряли всякое уважение хозяйки. Подобное нелепое поведение пяти здоровых и вооружённых мужчин никак не укладывались в её большевистском сознании. Ночью вся компания наша расположилась на соломе в большом прохладном сарае. Сквозь сон я слышал скрип колёс и незнакомые голоса, среди которых по временам как будто различал голосок моей Жени. Утром, как я узнал, в хуторе, кроме нас, заночевали ещё две подводы, на одной из которых находился больной холерой военный чиновник, и Жене пришлось с ним провозиться до самого утра, к возмущению Самолётова, который сердился, что «военная дама» не спит и ухаживает за какой-то «штатской сволочью».

К полудню третьего дня мы подъехали к железнодорожным зданиям станции Великокняжеской, около которой была расположена станица того же имени, служившая административным центром Сальского округа. Станции, собственно, уже не существовало, так как, кроме двух огромных железных пакгаузов, от вокзала оставалось только две разрушенные стены да труба, полуразбитая артиллерийским огнём. В то время, как мы выгружали свой багаж из телег, к станции подошёл воинский поезд. Из вагонов его высыпали приехавшие, всё сплошь офицерская молодёжь. Новоприбывшие и наши спутники заинтересовались друг другом, и скоро около поезда образовалась густая толпа. Я поленился вылезать из прохладного пакгауза и, лёжа на своих вещах, смотрел на происходящее. Тихий говор толпы, окружавшей пришедший поезд, стал усиливаться и скоро перешёл в угрожающий многоголосый крик. Из нашего сарая на шум стали выскакивать и подбегать к вагонам всё новые любопытные. В толпе явно разгоралась ссора. Я не выдержал и подошёл к кричавшим. Оказалось, что происходила ссора между двумя течениями русской Вандеи, так как прибывший поезд вёз через Великокняжескую пополнение в сформировавшуюся в астраханских степях так называемую «Астраханскую армию» князя Тундутова, также работавшего против большевиков, но на немецкие деньги. На этой почве и загорелся между двумя эшелонами принципиальный спор, перешедший в ссору, которая могла вылиться каждую минуту в вооружённое столкновение, так как уже раздавались крики: «К оружию, господа офицеры!.. Не пропускать дальше эту сволочь!» Несколько человек с решительными и нахмуренными лицами бросилось было за винтовками, а корнет Самолётов, с обнажённой шашкой в руках, лез через толпу на защиту интересов Добровольческой армии. К счастью, кто-то из начальства астраханского эшелона догадался дать сигнал к отправке. Заиграла труба горниста, астраханцы бросились по вагонам, и паровоз засвистал. Добровольцы с глухим гулом отхлынули от поезда, и он тихо тронулся мимо нас. Замелькали, ускоряя движение, двери вагонов, промелькнул красный фонарь на последней площадке, и толпа офицеров, возмущённо переговариваясь, разошлась по сараям, обсуждая происшествие.

Большинство возмущалось тем, что астраханцы продались немцам за деньги, позарившись на большое жалование, которое платил Тундутов. В действительности это было не совсем так, кроме денег, астраханский атаман имел и идеологическую приманку в виде ярко-монархической цели своей организации, что многих к нему привлекало. Предприятие это впоследствии успеха не имело, как и другое, ему подобное, в лице «Южной армии», сформировавшейся в Воронежской губернии генералом Ивановым. Немцы, хотя денежно и помогали обеим этим организациям, но лишь в целях ослабления Доброармии, державшейся союзнической ориентации.

Часам к двенадцати ночи подали состав и для нашего эшелона, которому предстоял путь до станции Тихорецкой, где шли бои. Такое путешествие кружным путём тогда объяснялось тем, что большевиками между Ростовом и Екатеринодаром был взорван железнодорожный мост, и пополнение в армию принуждено было идти таким сложным способом. Утром мы уже выгружались в Тихорецкой, где на запасных путях стояли вагоны штаба командующего армией. Отсюда мы должны были быть направлены в полки. Для меня, как кавалериста, этот вопрос был заранее предрешён, для Васи же, который стремился в кавалерию, ожидались затруднения. Волновалась и Женя, которой хотелось попасть врачом в один со мной полк. Через час после приезда все эти вопросы были разрешены. Женя, к моему удовлетворению, несмотря на все её протесты и писки, была назначена врачом в армейский лазарет, стоявший в Тихорецкой, Ковальчук оставался там же для формирования тяжелого дивизиона, а мы с Самолётовым и Васей должны были отправляться в распоряжение штаба 1-й дивизии. Нам с Женей приходилось расставаться и притом впервые, что было нелегко, так как приходилось сдерживать чувства перед товарищами. Когда мы, разместившись по теплушкам, ждали отходного сигнала, из степи донесся далёкий артиллерийский гул. Все сразу подобрались и повеселели. Когда резко прозвонил станционный колокол, Самолётов высоким голосом запел старую юнкерскую песню «Взвейтесь, соколы, орлами», подхваченную сотней молодых голосов. Под её бравурные звуки мимо поплыл вокзал, на перроне которого одиноко стояла маленькая родная фигурка, махавшая нам жалким, мокрым от слёз платочком...

Ехать пришлось всего два перегона. На маленьком степном полустанке, окружённом морем зелёных степей, чувствовалась уже настоящая война. На перроне стояли часовые с белыми перевязями на папахах, отличительным признаком добровольцев в степной войне, где часто два разъезда, встретившись, не могут отличить врага от союзника. Командующего дивизией генерала Казановича, высокого худощавого старика с острой бородкой, мы отыскали здесь же на станции в обществе его начальника штаба. Этот последний напоминал своим видом скорее запорожца, чем полковника Генерального штаба. Одетый в сибирку и широкие, «як море», шаровары, лысый и с длинными висячими усами, он встретил нас не как подчинённых, а как старый студент своих молодых коллег. Штабным духом канцелярии бумажного производства здесь и не пахло. Запорожец этот, оторвавшись на минуту от карты, над которой пыхтел трубкой, сделал надпись на наших «препроводительных» бумажках и, пожелав нам доброго пути, опять уткнулся в карту. К восторгу Васи, он по невнимательности определил нас обоих в конный полк. Самолётов, дожидавшийся нас на улице, с места посоветовал нам проситься в первый эскадрон и пояснил резоны для этого. Оказывается, весь этот эскадрон состоял исключительно из офицеров, а взводными там были старые полковники. Служба рядовым поэтому всем улыбалась, так как избавляла от ответственности, которую имел за своих подчиненных каждый из нас на командной должности. Это стремление всех поступающих попасть в первый эскадрон было замечено начальством, и к нашему приезду в полк уже состоялся приказ о расформировании офицерского эскадрона, так как в других не хватало взводных командиров. Немудрено поэтому, что по приезде нашем в полк мрачный старый полковник в казачьей форме с жёлтыми лампасами ? командир полка Колосовский – с недовольным видом выслушав нашу просьбу о назначении в первый эскадрон, ответил довольно нелюбезно: «Незачем... там и так офицеров девать некуда... да и права на это не имею, эскадрон расформировывается. Будете служить в третьем... Имею честь».

Чтобы выслушать этот суровый ответ, нам с Васей пришлось из дивизии долгие два часа тарахтеть на телеге по полевым дорогам среди кукурузы и пшеницы богатейших кубанских степей, и я даже под конец начал опасаться, не завёз бы нас наш возчик к большевикам, так как фронта определённого ещё не было и добровольческие части были зачастую в тылу у красных и наоборот. Мужичок, хотя и из иногородних, оказался человеком лояльным, и мы, в конце концов, достигли полкового штаба, расположенного на хуторе, утонувшем в вишнёвых садах. 3десь же на хуторе, на наше счастье, и был расположен третий эскадрон, куда мы оба попали. Командиром его оказался полковник Борисов, фигура очень характерная для первого периода добровольчества. Был он не кавалеристом, а пехотным офицером, но по образу толстовского Долохова сорганизовал где-то под Козловом конный партизанский отряд, с которым на свой страх и риск открыл военные действия против большевиков. Отступая на юг под давлением красной гвардии, Борисов прослышал о Добровольческой армии, появившейся на Дону, и после бесчисленных стычек с красными и многочисленных приключений к ней присоединился. Это обстоятельство Борисов всегда подчёркивал в разговоре со всеми и потому считал себя и свой эскадрон на особом положении. Партизанская деятельность отразилась на психологии бравого полковника, и он, привыкнув действовать самостоятельно, с большим неудовольствием подчинялся некоторым распоряжениям начальства. Особенно действовало на его самолюбие то обстоятельство, что как пехотинец он не знал строевой кавалерийской службы и потому часто за это получал замечания. Как мужественный человек независимого и решительного характера, Борисов никогда не шёл по течению, и потому будучи по своим убеждениям непоколебимым монархистом, совершенно не считался с официальной «непредрешенческой» позицией Доброармии, в которой сам он со своим эскадроном продолжал службу его императорскому величеству. На политической почве у него поэтому не раз были столкновения с начальством, во время которых Борисов совершенно не считался ни с чином, ни с местом. В армии всем было хорошо известно его столкновение с покойным генералом Марковым, который позволял себе слегка либеральничать. Будучи однажды по делам в штабе армии, Борисов с генералом имел по какому-то поводу политический разговор, поссорился и назвал Маркова «большевиком». Верность свою принципам монархии полковник Борисов проводил везде и всегда неукоснительно, и как сам, так и все его партизаны, составлявшие ядро третьего эскадрона, не на шутку воевали «за Веру, Царя и Отечество». Флаг прежнего партизанского отряда, в моё время ставший эскадронным значком, был не трёхцветным национальным, как во всей Добровольческой армии, а романовским: чёрно-жёлто-белым. И в строю, и на отдыхе мне не раз приходилось слышать, к глубокому моему удовлетворению, как командир за какую-нибудь провинность орал густым басом на кого-либо из своих людей: «Болван!.. статуй!.. ты не достоин служить его императорскому величеству!»

По происхождению своему Борисов был из хорошей дворянской семьи Тульской губернии, и из разговоров с ним я узнал, что его сестра была большой приятельницей моей покойной мамы в нашу бытность в Туле. В обозе на особой повозке Борисов возил свою любовницу, смазливую бабёнку из мещанок, которая, будучи прекрасной хозяйкой, вела всё хозяйство лихого полковника и сделала с ним оба Кубанских похода.

Кроме Борисова, в эскадроне мы с Васей застали четырёх младших офицеров, а именно: штаб-ротмистра павлоградца Заворотько, моего «корнета» по Славной школе, и трёх поручиков военного времени. Все они были дельные и боевые офицеры, прошедшие с Доброармией первый Кубанский поход.

В день нашего приезда полк, разбросанный по хуторам у станицы Коренёвки, был в резерве у пехоты, которая в это время вела наступление где-то близко, так как ружейная и пулемётная стрельба трещала почти рядом. Это шёл бой за станицу Коренёвскую, на которую вёл наступление Марковский офицерский полк. Забравшись с Васей и Заворотько на высокое дерево, мы стали наблюдать за боем, и были свидетелями того, как чёрные издали марковские цепи наступали во весь рост, почти без перебежек, неся винтовки на ремне и равняясь, как на параде. Это было необыкновенное, поразившее всех нас зрелище, тем более, что надо отдать справедливость, и большевики держались в бою под Коренёвкой довольно крепко. Красный главковерх Сорокин в этот день даже пробовал сделать обходное движение, но, конечно, неудачно, так как не рассчитал того, с каким противником имел дело: все его усилия разбились о необычайную стойкость и выдержку офицерских частей. Качества врагов были слишком неравны ? с одной стороны, набранные с бору по сосенке красногвардейцы, плохо дисциплинированные и ещё хуже управляемые, с другой – опытный, испытанный и закалённый в боях командный состав... Несмотря на присутствие в Коренёвке «красы и гордости революции» в лице отряда кронштадских матросов, которыми так гордилась красная гвардия, большевики в этот день, как и раньше, не смогли выдержать атаки чёрной марковской цепи, неуклонно, как судьба, надвигавшейся на станицу, несмотря на ураганный огонь.

К вечеру наш эскадрон посадили на нерассёдланных с утра коней, и мы до вечера продолжали доканчивать работу пехоты, преследуя и рубя отступавших товарищей. На рысях мы прошли взятую Коренёвку и только в наступавших сумерках вернулись в неё обратно. Здесь мы узнали, что командир корниловцев Кутепов назначен командиром Добровольческой бригады, а на его место стал Скоблин. Бедный мой Вася, так давно и так страстно стремившийся стать кавалеристом, в день нашего первого боевого крещения так в строй и не попал. За неимением свободной лошади его временно прикомандировали к трофейному пулемёту кольта, который вместо пулемётной двуколки поставили на тавричанскую тачанку и отдали под его команду. Кольт оказался безнадёжно испорченным и ни в этот день, ни в последующие никакой деятельности проявить не смог, несмотря на все тяжкие усилия и страшные проклятия бедного Васи.

С первого же дня нашего приезда в полк судьба дала нам удовлетворение принять участие в наиболее блестящем периоде успехов маленькой армии добровольцев, которая в эту пору творила буквально чудеса. Надо отдать справедливость, что этот период войны был лишён тех неприятных сторон и тягот, с которыми обыкновенно связаны войны, и походил скорее на военную прогулку, не лишённую известных приятностей. Начать с того, что второй Кубанский поход, в отличие от первого, «ледяного», имел место в весенние и летние месяцы, когда вся Кубанская область находится в полном цвету. Богатые, многолюдные и сытые станицы Кубани с восторгом встречали добровольцев, как освободителей от ненавистного казачеству большевизма, кормили на убой, не знали, куда посадить, и ухаживали, как за родными. Кругом на необъятном просторе расстилались весёлые цветущие степи, кукурузные и пшеничные поля, среди них здесь и там синели среди садов хутора и отдельные курени, в которых можно было всегда отдохнуть, переодеться и поесть.

Неумелый, панически настроенный противник не мог оказать серьёзного сопротивления и катился к Екатеринодару, отступая и сдавая позиции при первом коротком ударе, несмотря на то, что во много раз превышал нас численностью. Ежедневно мы брали всё новые и новые станицы, быстро продвигаясь к столице Кубани. Эти ежедневные бои были очень похожи друг на друга по своим условиям и обстановке. Обыкновенно утром, часов в шесть, наши эскадроны выступали из занятой накануне станицы, где была ночёвка. Пройдя пехотные заставы, выставленные на ночь в сторону противника, полк рассыпался лавой по обе стороны железнодорожного полотна, идущего на Екатеринодар, и вёл шагом наступление «до соприкосновения с противником», бежавшим накануне и утерявшим с нами соприкосновение. На уровне лавы по железной дороге медленно продвигался с нами бронированный поезд, то уходя вперед, то отставая. Впереди, насколько хватал глаз, расстилалось зелёное море кукурузы, среди которого кое-где виднелись купы деревьев и соломенные крыши одиноких куреней. Кукуруза, почти созревшая, доходила уже до седла и наполовину скрывала в себе фигуры всадников, были видны только из густых зарослей лошадиные головы и люди с маячившими пиками.