Глава 7
Глава 7
Наступивший 1928 год начался также радостно, как и прошедшие последние годы, но к концу весны среди народа появилась какая-то быстро усиливающаяся тревога. Первой причиной тому было то, что как-то сразу прекратился колокольный звон почти по всему городу. Звонили лишь в нескольких церквах. Потом закрылись некоторые лавки и пекарни. Хлеб стали возить по улицам в запряженных лошадьми синих будках с крупными буквами: "ЦЕРАБКОП". Вначале хлеб продавался свободно, потом появились очереди. К концу года объявили, что хлеб вскоре вообще не будет развозиться, а будет продаваться по карточкам. Слух вначале сильно взволновал людей, но, так как все пока оставалось по-прежнему, люди стали успокаиваться. Однако в начале 1929 года действительно были розданы карточки, и все продукты стали продаваться по ним.
В семье Владыкиных произошла существенная перемена. Хозяйка дома вдруг стала придираться к Петру Никитовичу и предложила им искать другую квартиру. Братья посоветовали Владыкиным найти жилье в полуразрушенных после революции строениях, сделать посильный ремонт и жить. После тщательных поисков нашелся дом в самом центре, принадлежавший в прошлом монастырю, закрытому новой властью. Необходимо было лишь найти компаньона, так как одному было непосильно его отремонтировать. Такой человек нашелся из дальнего родства Владыкиных. При рассуждении опытные братья заметили Петру Никитовичу:
- Брат дорогой, опасное содружество у тебя с неверующим. Человек он чужой, а написано: "Какое соучастие верного с неверным". Не обманись, тяжко, может быть, придется впоследствии.
Однако родственник заверил Петра Никитовича, что все будет по согласию, что он на многое претендовать не будет, всего лишь на одну комнату для жены и ребенка. Причем он дает на ремонт сразу же изрядную сумму денег.
То ли непослушание проявил Петр Никитович Духу Божьему, то ли суждено было тому быть, но после внутренней борьбы он решился на соучастие и, помолившись, приступил к ремонту. В ремонте много помогли братья плотники. Петр с Лушей приложили все усилия и уже к лету 1929 года они вселились в свой дом. Молитвенные собрания продолжались в прежнем помещении, однако церковь сильно ощутила перемену, и многие верно подумали, что на этом не остановится. Верующие почувствовали себя нежеланными квартирантами. Приходящим на собрание с детьми, гостям и особенно молодежи негде было приютиться. Проходя мимо второй половины, занимаемой в прошлом Владыкиными, они с грустью поглядывали на теперь уже чужие окна и двор. Праздник жатвы отмечали очень скромно. В городе также происходили большие перемены.
Под конец лета на виду у огромной толпы стали сбрасывать с церквей колокола. Часто они разбивались о мостовую. Тогда в толпе проносился глухой гул. Кто-то проклинал погромщиков, а кто-то во всеуслышание заявлял:
- Наконец добрались до длинногривых, давно пора!
За короткое время облик города резко изменился. Монастыри передавались на жилье и заселялись людьми. С иконостасов сдирали позолоченные и серебряные ризницы и куда-то все увозили. Многие храмы переоборудовались под склады, мастерские, учреждения. Один за другим закрывались частные магазины, лавки, мастерские и фабрики. Вскоре закрылись и торговые ряды, хотя толкучка кишела народом по-прежнему.
Осенью Петр Никитович обыкновенно заготовлял для семьи на зиму все необходимое: топливо, продукты, обувь, одежду, а с первым снегом, помолившись, прощался с ней и церковью, на три-четыре месяца уезжая по далеким общинам с целью благовестия Евангелия. Последний раз Владыкин совершил миссионерскую поездку с братом Арсентием. Духовно молодой брат вначале возрастал на радость верующим и во славу Божью, но все чаще его стали окружать сватушки да вдовушки. Братья не пресекли этого своевременно, не придали тому особого значения. Для молодого же брата, желавшего видеть во всем чистоту и святость, это было неожиданно и пагубно. Так вот и засватали "сватушки" брата и ожесточилось его сердце. Открыв все Петру Никитовичу, Арсентий покинул общину навсегда. После того Петр Никитович собирал пожилых сестер и строго обличал их за пагубное сватовство, но Арсентия вернуть не удалось.
Дочурка Владыкиных довольно скоро окрепла, шепелявила первые словечки и, как говорят, сошла с рук, то есть ковыляла своими ножками, доставляя радость семье.
В зиму 1929 года Петру Никитовичу выехать на служение не пришлось, осенью на него неожиданно не выдали продовольственной карточки. Это сразу стало ощутимо в семье, так как кроме кооперации купить продукты было негде. А на базаре все стоило неимоверно дорого. Выяснилось, что как проповедник баптистской общины он был лишен избирательных прав (лишенец). Вначале считали, что этим все ограничится, на деле же оказалось, что он и его семья лишены и средств к существованию. Чтобы компенсировать ущерб, пришлось усиленно заниматься сапожной работой. Конечно, Бог был к ним милостив, и семья голодной не была, но скорби усиливались все больше и больше.
Однажды, проходя мимо знакомой церкви на территории местного монастыря, Павлушка вздрогнул от увиденного им зрелища. У запертых железных ворот церкви с ружьем на плече стояла пожилая женщина. Сквозь решетки церковных окон на него смотрели арестованные, а внутри церкви слышались не утихающие крики и плач женщин и детей. Кто-то громко просил кусок хлеба, другие просили воды. У Павлика сердце сжалось от боли. Он взглянул на женщину с ружьем и, вспомнив рябого Сергея за тюремной решеткой, спросил просто, по-детски:
- Тетенька, кто там? Можно, я принесу им хлеба. - Он даже забыл в эту минуту, что хлеба в их семье уже давно не ели вдоволь,
- Враги это, нельзя! Убирайся прочь! - грубо ответила ему тетка с ружьем.
- И дети враги? - изумленно проговорил Павлик.
- Убирайся прочь, говорю! Ишь какой грамотный, вот брошу тебя туда, узнаешь!
Павел недоверчиво попятился от страшной тетки и на всякий случай остановился подальше. Долго он еще смотрел то на окна, то на женщину с ружьем. Крики в церкви раздавались все сильнее. Тогда Павел решил обойти церковь и посмотреть, нет ли другой двери, где не стоял бы сторож. Таковой не нашлось, но окна на другой стороне церкви были ниже. Если бы он мог встать на что-либо, то можно было бы дотянуться до решеток.
На небольшом расстоянии от церкви стояла у ворот дома кучка людей, в руках у которых были узелки и бутылки с молоком. Павлик подошел ближе к окну и, разглядев за стальными прутьями лицо женщины, спросил:
- За что вас?
Женщина с ребенком ответила ему:
- Не спрашивай, сынок, потом поймешь, лучше передай вон от бабушки узелок. Видишь, как кричит ребенок, Бог тебя не оставит.
Павлушка подбежал к указанной женщиной бабушке, выхватил у нее узелок и попросил рядом с ней стоящего пожилого мужчину:
- Дядя, подсади меня!
Мужчина, вначале робко оглянувшись, решился:
- Ну, пойдем скорей!
Подойдя к окну, он быстро помог Павлику взобраться к себе на плечи, и тот один за другим стал сквозь решетки передавать узелки от родственников арестованных. Павлик едва успевал передавать протянутое, как подносили другие. Все новые люди подбегали к ним и, тихо называя имя запертого в церкви родственника, умоляюще протягивали узелки с хлебом. Павлик проворно передал в окно все. Оттуда послышались возгласы благодарности: "Дай Бог тебе здоровья! Спаси тебя Христос! Бог тебя не забудет!"
Он едва успел спрыгнуть и отбежать вместе с пожилым мужчиной к углу улицы, как из-за церкви показалась тетка с ружьем. Вероятно, она догадалась о происшедшей передаче узникам, так как, поглядев на Павлушку, погрозила ему.
Счастливый и довольный, Павел прибежал домой с сознанием, что послужил несчастным людям.
Отец пришел домой ночью. Ожидая его, ужинать не садились. Днем за ним приезжали из ГПУ и увезли с собой. Луша ходила по дому сама не своя, в страшной тревоге за мужа. Наконец Петр Никитович пришел и стал рассказывать:
- Ну, завели меня, посадили за стол. Какой-то начальник, весь в кожаном, стал со мною так вежливо разговаривать. Вначале расспросил откуда я, из какого сословия, где и как уверовал, какая семья, потом про церковь. Тут-то я и остановился: - Нет, начальник, про церковь мы с тобой говорить не будем.
- Почему? - удивился он.
- Потому что ты не архиерей, а я не протодьякон, чтобы исповедоваться перед тобой про церковные дела, - ответил я ему.
- Молодец! Ты, видно, Петр Никитович, честный человек, а нам только такие и нужны, поэтому мы и будем с тобою говорить на откровенность, - похвалил меня начальник.
- Христиане должны быть честными, уважаемый начальник, - ответил я ему.
- Вот такое дело, Петр Никитович, как ты и сам, наверное, знаешь, сейчас к нам приезжает отовсюду много всяких шпионов. Нам стало известно, что они пролезают и в ваши общины. А хорошо ли, если к вам кто из них пролезет? - объясняет он мне.
- Сохрани Господь! Иуда-то никому не нужен, ни нам, ни вам, - ответил я ему.
- Вот-вот, ты правильно и хорошо это понимаешь. Поэтому давай мы с тобой договоримся честно и попросту, как кто из приезжих у вас появится, ты меня немедленно предупреждаешь, согласен? - спросил он.
- Как не согласиться, ведь это страшное дело - шпион, кому он нужен? - ответил я ему.
Тут он засуетился, достал из стола какой-то лист бумаги, заполнил его и подал мне, чтобы я подписал.
- А что это такое? - спросил я его.
- Да это так, тут ничего особенного нет. Вот о чем мы договорились, ты и подтверждаешь это подписью. Подписывай, не бойся, - пояснил он и сунул мне ручку.
- Э-э, нет, начальник, что ж это такое? Все время доверяли друг другу, а здесь и доверие кончилось? Верить, так верить слову, подпись здесь совсем не нужна. Ведь ты же сам сказал: "Вижу, что ты честный человек". Честные подписки не дают, начальник; вот тебе твоя ручка, - ответил я ему. Он так и подскочил.
- Так вот ты какой?! А прикидываешься простачком!
- Простой я и есть, и был, начальник, потому и не подписываюсь.
- Так вот что, - немного спохватившись, заговорил он спокойно. - Дай мне слово, что ты о нашем разговоре никому не скажешь, ни верующим своим, ни даже жене.
- Да ты что, начальник, говоришь, чтобы я утаил от церкви такое. Да я убежден, что вся церковь сейчас молится, пока я не вернусь, а ты говоришь: скрыть от церкви! - ответил я. Как он вскочил после того, да как ударит по столу:
- Ты что мне тут голову дуришь?! Ты забыл, кто я и с кем ты разговариваешь?!
- Нет, начальник, - ответил я ему спокойно, - я знаю, кто ты есть, и не забыл, но и ты знаешь, что я христианин и служитель Божий!
Долго он сидел молча и приходил в себя, потом уже спокойно сказал:
- Иди домой, следующий раз придешь сам и помни, на что ты согласился. Я посмотрю, на словах ты честный или на деле. Иди!
- Вот я и пришел. Давайте поблагодарим Господа за милость Его, - закончил Петр.
Семья Владыкиных склонилась на колени и горячо благодарила Бога за все пережитое и милость Его водительства.
Скорбные вести стали поступать одна за другой. В Каледино власти закрыли воскресную школу, где в роскошном саду, как в пансионе, воспитывались христианские дети. Туда в свое время мечтал попасть Павел. Закрыли обе христианские коммуны "Вифания" и "Вифагия", куда съездить в гости хоть на неделю считалось верхом счастья.
В середине года стало известно, что журнал "Баптист" больше издаваться не будет. Прекратились сборы средств на строительство центрального дома молитвы в Москве, были распущены библейские курсы. Скорби не замедлили посетить и Н-скую общину. Хозяйка чайной умерла, и ее дочери предложили верующим подыскать для собрания другое помещение. Ни с того ни с сего перестал ходить на собрание уважаемый проповедник Максим Федорович. Затем слышно стало, что он вступил в члены ВКП и сделался заведующим хлебного магазина.
Последняя скорбь оказалась самой тяжелой: братьев вызвали в исполком, отобрали церковную печать, на которой было четко выгравировано: "Один Господь, одна вера, одно крещение". Запретили ездить по деревням, открыто
проповедовать Слово Божье, петь на свадьбах, похоронах и не устраивать христианских шествий. Поэтому, расходясь с собрания, все думали: соберемся ли мы здесь в следующий раз?
Примерно через месяц после первой беседы в ГПУ чекисты остановили Петра Владыкина на улице и в автомашине опять увезли в комендатуру. Тот же начальник на сей раз встретил Петра Никитовича сурово и начал без предисловия:
- Ну что ж, Владыкин, где твоя совесть и христианская честь? Где твое согласие, даже простое уважение к властям? Почему ты до сих пор не являешься и не расскажешь, что делается в твоей общине?
Петру Никитовичу на сей раз даже сесть не предложили, и поэтому, как вошел он, так у порога и ответил:
- Уважаемый начальник, ты напрасно меня стыдишь и упрекаешь в том, чего я не понимаю. Зачем я к вам приходить-то должен, ведь я на работу сюда не нанимался. Да к тому же никакого такого шпиона, о ком ты мне говорил в прошлый раз, у нас не было.
- Врешь! Ты думаешь, если ты не донес, так я и не знаю? А кто из Москвы к вам приезжал, а из Рязани, а с Украины? Как же тебе верить после того? Мало ли кто еще к вам может приехать, а ты скрываешь, говоришь, что не было никого?- с криком наседал начальник.
- Позволь, позволь, - спокойно и вразумительно остановил его Владыкин. - Те, кого ты перечислил, - это мои братья во Христе, а шпионов, о которых ты мне говорил, у нас не было...
- Вон отсюда! - бледнея от злости, закричал на него чекист, - хватит мне тут разглагольствовать, вон говорю! Печать у вас взяли, капут! Объявляю, чтобы вы там больше не собирались, пока не выберете другого вместо тебя. Я понял тебя, мне больше говорить с тобой не о чем. Иди!
Петр Никитович прямо из его кабинета пришел на собрание и все, как было, рассказал собравшимся членам общины. Глубокой скорбью это известие легло на сердца, но решили служения пока продолжать.
Прошла еще неделя. В воскресенье на собрание пришли не все. Один из проповедников, старый холостяк, заявился изрядно выпившим. Извозчик, который привез его, с каким-то удовольствием вошел и заявил:
- Забирайте, вашего привез!
Беды обрушивались одна за другой. У регента и руководящего общим пением, Василия Ивановича, умерла жена. После похорон он тут же женился на молодой хористке и, торопливо покинув общину, уехал в другой город. Скамьи в собрании заметно поредели.
В семье Владыкиных положение еще больше осложнилось. Незадолго до всех последних событий Петр Никитович узнал, что без вести пропавшая его мачеха Аграфена с детьми нищенствует где-то далеко на юге. Христианский долг не давал ему покоя, и они с Лушей решили вызвать их к себе и разместить в своем доме. Когда же родня приехала, Владыкины поняли, что сделали большую непоправимую ошибку. Один из сыновей Аграфены имел жену и ребенка, оба были пьяницы, работать не хотели. Второй был холостяк - вор и пьяница, дочь - молодая женщина, но опустившаяся преступница. Сама Аграфена днями сидела на базаре, прося у прохожих милостыню. Много напряженных бесед и уговоров стоило Петру Никитовичу, пока они один за другим стали обретать человеческий образ, устраиваться на работу, приводить в порядок жилье и хоть внешне не позорить дом Владыкиных. Ко всему прочему Луша родила еще сына, которого опять решили назвать Илюшкой. Доставать же необходимое для матери и новорожденного становилась все тяжелее и тяжелее. Целыми днями безвыходно Владыкины, отец с сыном, еле зарабатывали на пропитание семье. Зарабатывали неофициально, так как иначе работать было невозможно.
Но духовного упадка в доме Владыкиных не было. Павлик понимал ответственность, ложившуюся на него по мере умножающейся нужды в семье. Побегать времени оставалось все меньше. Отец часто просил сына читать ему Библию, так как чтение давалось ему с трудом. Павел читал ее регулярно подряд, главу за главой, книгу за книгой. За чтение Библии Павлик брался после выполненной, заданной ему отцом, работы. Читал он Библию не всегда с желанием, но отказать в этом малограмотному отцу он не мог. Бывали моменты, когда Павел дочитывал последние главы пророка Малахии и думал: "Вот сейчас кончу и побегу на улицу. Вот наконец и последний стих".
- Ну все, кончил? - спросит отец.
- Да, все, - торжественно отвечал Павел.
- Что ж, открывай опять сначала. Читай, сынок, пока есть время и возможность, читай больше и внимательней. Придут дни в твоей жизни, когда пожелаешь хоть страничку прочитать из Библии, но это будет невозможно, а без нее жить нельзя. Все время не будешь с отцом и матерью. Придет время, когда чужие люди окружат тебя, злые, негодные. Будешь решать сам вопрос жизни или смерти, добра или зла, спасения или гибели. И не к кому будет обратиться за советом. Знай же, что Библия тебя всегда выручит из беды. Как в дремучем лесу, так и ты среди чужих людей можешь оказаться тогда, не зная, куда идти, что избрать. Знай, что самыми лучшими советниками твоими тогда будут мудрость Соломона, вера Авраама, верность Моисея и Самуила, чистота Иосифа, самоотверженность Павла, твердость Даниила и слова Христа. Библия тебя научит любить и страдать, жить и умирать, бороться и побеждать, а это то, из чего состоит сама жизнь. Читай ее так, чтобы она была для тебя не только умственной. Карманной и настольной Библии ты можешь и не иметь, но сердечную ты иметь обязан. Поэтому читай, пока есть время и возможность, читай для меня, для себя и для других.
Кто мог знать о том, что эти наставления отца были для Павла последними, ставшими впоследствии для него самыми значительными в его жизни? В один из летних дней 1929 года, когда семья Владыкиных, окончив ужин, готовилась ко сну, под окнами дома затормозила машина, и одновременно с остановкой мотора железным, приглушенным лязгом стукнула дверца. В дом кто-то сильно постучал металлическим предметом. Владыкин торопливо открыл дверь.
- Вот теперь и я пришел к тебе, правда, поздновато, но такая уж наша работа. Пройдем в комнату, - повелительно проговорил знакомый голос начальника ГПУ.
- Да уж кого-кого, а тебя-то я всегда жду, уважаемый начальник, - ответил ему Владыкин.
В дом вошло несколько человек. Один из них остался у двери, остальные прошли в комнату. Петр Никитович заметил, что и у ведущей во двор кухонной двери встал работник из ГПУ, который объявил Луше, что выходить на двор придется воздержаться. В комнате начальник достал документ и, зачитав его вслух, объявил, что на основании его они в доме проведут обыск. Затем, открыв портсигар и усевшись за стол, он приготовился закурить, но, увидев Павлика, распорядился:
- А ты, паренек, полезай на печь.
Павлик попятился назад и встал за кровать:
- Чего мне делать на печи, я в своем доме и хочу смотреть, - ответил он чекисту.
- Товарищ начальник, во-первых, это дом христианский и здесь не курят, так что прошу вас от курения воздержаться, а во-вторых, это сын мой, не уличный парень, и уйти он никуда не уйдет. Пусть смотрит, ему уже пятнадцать лет и все пригодится в жизни.
Начальник, однако, намерен был закурить за столом, мотивируя тем, что ему нельзя отрываться от дел, но Владыкин заявил ему настоятельно и с властью:
- Нет, нет, уважаемый, пока я здесь хозяин, а в доме, кроме нас с вами, женщина и дети. Курить здесь нельзя!
Начальник, поморщившись, согласился со сказанным и приступил к своему делу. Обыск проходил со всей тщательностью: обстукивались и осматривались стены, пол и потолок, перетрясались постели, выворачивались узлы, мешки с картофелем. Закончился обыск перед утром. Павел терпеливо следил за каждым движением обыскивающих, но когда увидел, что на стол была положена та самая Библия с золотым крестом, которую он так часто читал отцу, то вспомнил недавние его слова. Он тихо вытирал слезы. В памяти его всплыли недавние события у церкви, лица за оконной решеткой, детские крики, вопрос, заданный женщине с ребенком в окне: "За что вас?" Он посмотрел на мать. Та сидела на вздыбленной постели с братишкой у груди и вытирала слезы. Она показалась ему такой похожей на ту женщину с ребенком. Потом взглянул на начальника, как он был похож на ту тетку с ружьем. Они были как брат с сестрой и по выражению лица, и по голосу, которым тетка ему пригрозила. В его уме промелькнуло: "Откуда появились эти люди, он таких никогда раньше не видел, где они живут, почему они другие?" Все эти болезненные вопросы тяжело легли Павлику на сердце. Потом опять посмотрел он на тихо плачущую мать, на беззлобное, спокойное, родное лицо отца. "За что вас?" - опять промелькнуло у Павла в уме.
Мать сквозь слезы что-то спросила у начальника, а тот резко ответил: "Потом поймешь!"
Павлик вопросительно посмотрел на мать и почему-то ясно вспомнились слова женщины у окна: "Не спрашивай, сынок, потом поймешь!"
По окончании обыска начальник объявил, что все, сложенное на столе, забирает с собой и просил во что-нибудь завернуть.
С глубокой болью в сердце Павлик посмотрел на Библию, нотные гусли, песенники, журналы "Баптист" и другие, которые они с такой любовью не раз читали. Подойдя к начальнику, он потянул его за рукав и спросил:
- Дяденька, я не пойму, зачем это вы забираете, ведь это все наше?
- Не спрашивай, сынок, потом поймешь! - ответил ему начальник улыбаясь.
Когда все было собрано, начальник обратился к Петру Никитовичу:
- Одевайтесь, поедете с нами.
С воплем и причитанием бросилась Луша к мужу. От шума проснулись Даша с Илюшей, и крик в доме усилился. Увидев все это, начальник стал торопить Владыкина и подошел к Луше, желая успокоить ее. Она оттолкнула его и, рыдая, вновь обхватила мужа руками. После некоторого времени Петр Никитович тихо взял ее за плечи и спокойно сказал:
- Жена моя! Нам дано не только веровать во Христа, но и страдать за Него! Этого не миновать, ты лучше приготовь котомку!
Всхлипывая, переборов себя, Луша отошла от него и, наложив в котомку самое необходимое, передала мужу. Петр Никитович в это время оделся и пригласил семью к последней молитве.
Рыдания заглушили все. Помолившись, Петр Никитович обнял Павла, поцеловал Дашу с Илюшей и жену.
- Не отчаивайся, Господь вас сохранит, - промолвил он, и все направились к двери. Павел, как бы очнувшись, бросился к выходу.
- Папка-а-а... Как же?
Отца втолкнули в автомобиль, дверь захлопнулась, и машина исчезла в предутренней мгле.
В голове Павлуши все помутилось, ему хотелось что-то кричать вдогонку на всю улицу, но горло пересохло. Рядом, в соседнем доме, как ему показалось, кто-то крикнул за него: "Ка-ра-у-ул!" - но, очнувшись, он понял, что это петух оповещал раннее начало утра.
Уличный фонарь осветил лицо Павлика, под сдвинутыми бровями неподвижно глядели вслед уехавшей машине высохшие от слез глаза, губы были плотно сжаты, в душе как будто отчеканило молотком: "Не спрашивай, сынок, потом поймешь!"
Мучительно долго тянулась эта ночь в доме Владыкиных. Луша с безмятежно спящим сынишкой Илюшей на руках ходила по комнате, не находя покоя. В мыслях рисовались какие-то бездны, одна страшнее другой. Все усилия она употребляла на то, чтобы прогнать от себя эти кошмары, вспомнить, что говорит Слово Божье. На мгновение ей это удавалось, и тогда свободный вздох вырывался из груди; но, сама не замечая, она вновь оказывалась во власти тяжелых воображений. Уже рассвело, когда она, обессилев, упала на постель.
Оказавшись с тремя детьми одна, Луша осталась без средств к существованию. Павлик видел переживания матери и рад был бы ей помочь, как той женщине, оказавшейся за решеткой в церкви. Но, увы, он теперь и сам с матерью почти в таком же положении, только без решеток. Уснул он неожиданно, сразу, а когда открыл глаза, был уже день, и в комнате сидели свои, верующие. Они обсуждали, как Луше поступить, ведь она осталась без рабочих рук, а это значит - без хлеба. Выход, однако, так и не нашли, потому что каждый жил на пайке. После Петра Никитовича осталось немного сапожного материала и инструмент, но что можно было с ним делать? Были бы способные руки, они бы этим обеспечили питанием семью на два-три месяца, но рук не было. Друзья погоревали и разошлись ни с чем.
- Ну что ж, горюй не горюй, а жить-то надо. Надо чем-то накормить детские рты, да и свой. Помоги, Господи, найти выход, - сказала себе Луша, помолилась, взяла сынишку на руки и направилась к своему брату. Она решила, что Василий как-никак родственник ей да и по специальности тоже сапожник, ходы-выходы знает, поможет, как по-умному сработать товар и инструмент продать. Долго искать его не пришлось. Васька крутился возле магазина на базаре и искал возможности опохмелиться. Увидев Лушу и узнав о ее горе, он сочувственно поохал, покачал головой и, минуту подумав, похлопав по спине, успокоил:
- Ничего, не горюй, не ахти беда велика. Пойдем, покумекаем, как быть.
Луша простодушно завела его в мастерскую и принесла с чердака сверток с сапожным материалом. Сердце подсказывало ей, чтобы взяла с собой немного. Жадными глазами брат осмотрел принесенное, затем, лукаво взглянув на Лушу, сказал:
- Ну вот, а ты горевала. Сейчас будем что-нибудь придумывать.
Луша оставила Павлика в мастерской, вышла к детям. Василий коротко взглянул на племянника, о чем-то раздумывал долго, перебирал, мял, сортировал товар, потом, сунув Павлу кусок подошвы, буркнул:
- На-ка, отнеси, замочишь. Да поищи на чердаке вот такие новые колодки, - и протянул ему для образца лежавшую на столе старую.
Павел вышел, но решил в щелочку подсмотреть за дядей, на что тот не рассчитывал, так как думал, что здесь в доме считают его отзывчивым благодетелем. "Благодетель" выхватил из свертка несколько пластинок подошв, сунул их быстро за пазуху, выбежал из дома и исчез в уличной толпе. Павлик вначале не понял всего смысла дядюшкиной подлости и решил, что он ушел по каким-то необходимым делам. Но прошел час, и два, и три, а дяди все не было. Когда Луша, не застав брата в мастерской, спросила, куда он ушел, Павлик рассказал матери о том, что видел.
- Да что же ты не сказал мне сразу, ведь он теперь дорвался и понес пропивать товар.
Луша не ошиблась, "благодетель" возвратился со старыми опорками в руках, еле стоя на ногах.
- Васька! Какую надо иметь мерзкую душу, чтобы у родной сестры, когда она с детьми осталась без куска хлеба, последнюю корку отнять от рта и про-пи-ить, - с воплем обиды и горечи кинулась она навстречу брату. - И надо было мне, растере, со своим горем тянуться к тебе; да к кому я тянулась, к пропойце. Своих детей голодными по миру пустил, а сам днями у казенки стоит, чтобы утробу свою зельем залить! И нужны ему мои дети, да что уж я сбилась с толку-то, Господи, прости Ты меня, несмышленую! - так без передышки выпалила Луша брату.
- Да Луша, да ты что, да накажи меня Господь, чтобы я родную сестру, да в таком положении... - пытался оправдаться Василий, но Луша не дала ему закончить, сунула ему руку за пазуху, но, не найдя ничего, повернула его к двери и, вытолкнув, заперла ее.
- Так-то вот, вместо Бога обратилась за помощью к пропойце мать-то твоя, сынок, - виновато проговорила Луша, - но Бог нас не оставит! - утешала она себя и сына.
В первые дни Владыкины оставлены не были, хотя собрания прекратились сразу же после ареста Петра Никитовича. Верующие помогали, кто булкой хлеба, кто бутылкой молока, кто ведерком картошки. Приносили понемногу, поскольку нужда вошла ко всем.
Поначалу о Петре Никитовиче ничего нельзя было узнать, где он. Луша ходила одна на поиски мужа, но в милиции его не нашла. Из тюрьмы ее выгнали с угрозами. Павлик тоже решил искать отца. Он стал осматривать все запертые церкви, но из церквей, где сидели люди, всех увезли, и они были пустые.
Наконец Луша встретила знакомого лавочника, которого тоже забирали, затем почему-то отпустили. Он с большой осторожностью указал дом, на котором не было вывески и о котором никто ничего не знал. Там была комендатура ГПУ, туда и решила Луша пойти вместе с сыном.
Пошли рано утром с передачей. Луша с ребенком на руках вошла в помещение и обратилась с просьбой к дежурному. Тот грубо ответил, что ничего не знает, никого тут нет, никаких передач не принимают. В коридорчике сидело несколько человек таких же просителей, как и Луша.
Как Луша ни добивалась, ей ничего вразумительного не ответили, а стали угрожать и вытолкнули из дежурного помещения. После нее взял передачу Павлушка и, войдя к дежурному, увидел там какого-то начальника.
- Дяденька, вы забрали моего папку, он сидит здесь у вас. Его посадили ни за что. Я хочу его видеть и отдать передачу, - выпалил Павлушка, глядя в глаза коменданту.
Все это получилось довольно громко и бойко и, видимо, таких посетителей здесь еще не было.
- А ну-ка убирайся отсюда, а то я тебе дам такого папку, что не захочешь, марш! - крикнул на Павлика дежурный.
- Нет, ты мне дай моего папку увидеть, иначе я отсюда никуда не уйду, - ответил Павлик, сам удивляясь неожиданной своей смелости.
Дежурный такой настойчивости не ожидал и шагнул к нему навстречу. Но Павлик вместо коридора, забежал за стол дежурки. Неизвестно, чем кончилась бы эта небывалая здесь дерзость, если б за Павлика не вступился наблюдавший за всем комендант.
- Подожди, товарищ дежурный. Ты чей такой прыткий? - с легкой усмешкой спросил он мальчика. - Как твоя фамилия?
- Мы с папкой Владыкины! - ответил ему Павел охотно.
- Ах, вот ты чей! Понятно, похож! Так ты богомолов сын, баптистский поп твой отец? - с прежней иронией спросил его начальник.
- Нет, мой отец не был попом, он проповедник Евангелия и ничего плохого не сделал, зачем вы его посадили?
Тут комендант слегка улыбнулся и, заметно подобрев, сказал дежурному:
- Этому можно разрешить, - и, обращаясь к Павлику, добавил, - ну покажи, что ты отцу принес?
Тот доверчиво развязал торбу и выложил все на стол.
- Ладно, собирай! - комендант кивнул дежурному, и тот с передачей скрылся за дверью.
- Боевой ты парень, а не боишься с отцом в тюрьму попасть? Тоже, поди, веришь? - поинтересовался комендант.
- Да, верю, вырасту и я проповедником буду; вы еще не знаете, какое это счастье быть проповедником, - сказал Павлик.
Вскоре дежурный вернулся с пустой торбой и запиской:
- На вот, забирай. Больше не приходи сюда. Отца завтра переведут в тюрьму, туда идите.
Отроду еще у Павлика не было такого счастливого дня. Радостные они с матерью возвращались домой и бессчетное количество раз перечитывали дорогие отцовские каракули. Пусть коротко, зато его рука.
Придя на следующий день к тюрьме, они увидели большую толпу родственников арестованных, пришедших с передачами. Толпа не помещалась в дежурке. Большинство стояли перед дверями. За высоким, каменным тюремным забором поодаль стояло большое серое здание тюрьмы. Сквозь окна верхнего этажа смутно виднелись лица арестантов, но тюремные решетки не позволяли распознать их. Павлик напряженно всматривался в окна в надежде хоть как-нибудь заметить лицо отца, но это оказалось невозможным. Павлик видел сквозь узкую щель огромных тюремных ворот ходящих во дворе людей.
Вдруг через эту щель он услышал голос. Павлик догадался, что это к нему, и быстро подошел. Незнакомец назвал фамилию родственников и просил найти их среди посетителей. Таковых не нашлось. Тогда Павлик, в свою очередь, назвал фамилию отца и просил подозвать его, а сам с любопытством прильнул к щели. Он увидел, как по двору один за другим по кругу прогуливались арестанты, но отца было трудно найти в общей массе. Не успел он, однако, разочароваться, как ясно услышал отцовский голос:
- Кто тут к Владыкину пришел?
- Я, я, Павлик! Мамань! Скорее иди сюда, - махнув рукой, подозвал он мать.
Через узкую щель можно было различить только маленькую часть знакомого лица. Отец попросил их отойти немного подальше, чтобы лучше разглядеть. Свидание их было очень кратким, так как вышел надзиратель, но Павлик успел протолкнуть в щелку десять рублей.
Гремя большущим ключом, надзиратель открыл внутренний замок, затем медленно, со скрипом открылись тюремные ворота. С той и другой стороны людей отогнали от них, но все равно Луша с Павликом могли в эту минуту в группе арестантов разглядеть Петра Никитовича во весь рост. Вначале он замахал радостно руками и что-то проговорил, но грохот колес по булыжной мостовой заглушил слова. Потом видно было, как отец снял с головы фуражку и подкладкой вытирал текущие из глаз слезы. Так же медленно ворота вновь закрылись, а сквозь щель между створками Павлик заметил, как арестантов со двора загоняли в корпус по своим камерам.
Вскоре приняли передачу для Петра Никитовича и принесли краткую весточку на клочке бумаги, что все хорошо, рад, получил все полностью.
Придя домой, Павлик загорелся огненным желанием написать письмо отцу, порадовать его чем-либо приятным. Он стал вспоминать все приключения, связанные с арестантами, о чем читал в книгах, но ничего похожего на Н-скую тюрьму не встречалось. Ему было очень досадно от того, что он ничего не мог придумать. Однако в следующий раз, когда Луша стала собирать передачу, Павлик быстро написал письмо, затем известным только ему одному способом свернул в тонюсенькую трубочку и, проткнув огурец, запихал письмо в его пустую сердцевину. Вечером, по возвращении матери, Павел был бесконечно счастлив, узнав, что его затея удалась.
Тень глубокой скорби все темнее сгущалась над семьей Владыкиных. С новым месяцем в кооперативных карточках им как семье лишенца вновь было отказано. Жившая в их доме родня Петра Никитовича, пользуясь его отсутствием, заявила Луше, что они в доме такие же хозяева и за занимаемые комнаты платить ничего не будут. Все реже посещали Владыкиных верующие с сочувствием, а если и приходили, то только в сумерках. Луша же, наоборот, с каждым днем делалась бодрее, крепче физически и духовно, больше времени проводила в молитвах. Никто больше не видел ее плачущей. Ее существо все больше проникалось упованием на Бога. Посещающие не столько утешали ее, сколько сами утешались ее упованием.
О Петре Никитовиче стало известно, что суда ему не будет и что должны его увезти куда-то в другое место. Куда, когда и почему - ничего не было известно, свиданий не давали. Так прошло около двух месяцев. Луша стала чаще ходить к тюрьме, прислушиваться к разговорам посетителей.
Однажды рано утром, принеся в тюрьму передачу, она на мгновение увидела мужа в открытые ворота. Он что-то прокричал ей и помахал рукой в одном направлении. Расслышать его не удалось, и ей показалось, что муж своим жестом проводил ее домой, сочувствуя ей, видя ее мытарства. Луша успокоилась и возвратилась в семью к своим бесчисленным заботам. Дома ее ожидали друзья, двое братьев, приехавших из далеких деревень, где в свое время Петр много потрудился в деле благовествования, часто надолго оставляя семью. Услышав о постигшей их скорби, они приехали утешить семью и помочь продуктами. Узнав о материальном затруднении семьи, братья были рады, что приехали вовремя, хотя пробираться им пришлось более восьмидесяти верст на своей подводе. Увидев такое участие и искреннюю заботу, Луша не удержалась, наплакалась в сердечной искренней молитве с братьями.
Друзья после далекой дороги прилегли отдохнуть. Луше, размышлявшей о Петре, вдруг представилось, что муж взмахнул рукой, и что-то загадочное и тревожное ей в этом жесте почудилось. Тревога нарастала, и пока сынишка сладко спал в люльке, она, гонимая сомнением, не зная зачем, побежала опять к тюрьме. Войдя в дежурку, она прислушалась к разговорам среди посетителей и узнала, что в тюрьме готовится большой этап. Но когда? - Ничего понять было нельзя, да и некогда было понимать. Как молния пронзила ее мысль: "Спеши и не медли".
Еле переводя дыхание, бросилась Луша домой. На ходу хватала она и клала в торбу все, что считала нужным для мужа, временами окидывая глазами - не тяжела ли? Но торба как будто вовсе не увеличивалась. Наконец, набив мешок позавяз, она приладила его на спине и хотела идти. В это время ребенок в люльке зашевелился и заплакал. Сердце Луши разрывалось надвое, что делать? Но ни раздумывать, ни медлить было нельзя. С мешком на спине Луша торопливо взяла ребенка из люльки и, на ходу прихватив пару пеленок, выбежала на улицу.
Первое время Луша бежала, не помня себя и не чувствуя тяжести ноши. Окончательно запыхавшись, уже около тюрьмы остановилась, прислонившись к забору, перевела дух. Малыш бунтовал у груди и законно требовал свое. Бремя за спиной тянуло к земле, а сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Облизав запекшиеся губы и подобрав волосы под косынку, Луша дала ребенку грудь. Так хотелось хоть на минутку присесть. За углом слышался удаляющийся цокот лошадиных копыт и людской кашель. По тротуару с узлом в руке торопилась женщина. Луше она показалась знакомой. Где она ее видела? У тюрьмы! - мелькнула мысль. Опоздала! - всполошилась Луша и кинулась вслед за женщиной за угол.
Посреди мостовой, построенные рядами, тяжелым мерным шагом шли арестанты, окруженные конной охраной с саблями наголо. Луша кинулась вдогонку, забыв усталость. "Ой, слава Богу, не опоздала! Но тут ли он?" - мелькнуло в уме.
Через несколько минут она догнала толпу провожающих родственников и инстинктивно у нее вырвалось из уст:
- Мой-то здесь, не видели?
Но люди шли молча, вытирая слезы. Кто-то ответил, качнув головой:
- Не знаю.
Уныло понурив головы и временами оглядываясь по сторонам, под частые понукания конвоя шагали арестанты. Обгоняя провожающих, Луша подошла к идущим впереди, намереваясь обогнать и их, но ее предупредили:
- Не пускают дальше, грозят.
Почти не слыша сказанного, она пристально вглядывалась в затылок каждого арестанта, и вдруг в самой передней шеренге увидела Петра. Растолкав толпу, Луша побежала по тротуару вперед.
- Куда?! Назад! Вернись! - послышалось у нее почти над головой.
Не обращая внимания на происходящее вокруг, она поравнялась с передней шеренгой. Услышав крики, Петр Никитович повернул голову и, увидев жену, почему-то снял фуражку.
- Петя! - крикнула Луша, намереваясь шагнуть к нему.
Конвоир на коне преградил ей дорогу, держа перед ней на уровне ее груди свою сверкающую саблю. Нагнувшись, под самой головой лошади рванулась она к мужу и, подбежав, ухватила его за руку:
- Петя! А я думала опоздала, с рязанскими засиделась, прибежала, а вас уже повели. Ну слава Богу! - выпалила она залпом.
- Стой! Вернись! Ты с ума сошла?! Выйди сейчас же! - неистово ревел конвоир и, остановив всю колонну, встал перед Владыкиными, потрясая саблей. Рысью к ним подъехал начальник с плеткой в руке и, размахивая ею перед лицом Луши, раздраженно проговорил:
- Немедленно говорю тебе, выйди отсюда! Ты что, не знаешь, куда подошла? Прочь!
Лицо у Луши побледнело, но выражало непреодолимую решимость. Спокойно и внятно она ответила:
- Я жена его и никуда от него не отойду.
Еще крепче они с мужем схватились за руки и приготовились ко всему. Как ни кричали конвойные, как ни гарцевали перед ними их кони, Владыкины не двигались с места.
- Ладно, трогай вперед! Я ей там на месте покажу! - скомандовал начальник, и толпа медленно двинулась.
Петр не ожидал такого бесстрашия от жены. В обычной жизни она не отличалась особой решительностью или способностями. Наоборот, часто приходилось ему увещевать ее, иногда обличать, порою молча терпеть. Теперь же, в час таких испытаний, когда душу раздирала скорбь и нужно было хоть единственное слово утешения, он встретил в лице жены непреклонного и стойкого соратника.
Прерывистыми, но предельно насыщенными словами утешения она ободряла мужа, идя с ним рядом. Луша даже сама удивлялась, ведь никому таких слов она никогда еще не говорила, и собственная душа ее согревалась от них. Оба они вдруг ясно поняли смысл евангельского выражения: "Я вижу небеса отверстыми". Вот почему так спокойно умирали Стефан, первохристиане на аренах цирков и все мученики Христовы: над ними были отверсты небеса. Но для кого они открываются? Многим христианам это остается загадкой.
Лучи уходящего за город солнца ярко осветили толпу арестантов, отражаясь в клинках конного конвоя. Впереди всех шли Владыкины. Оба смотрели вперед, лица их были спокойны. Петр шел с непокрытой головой, с узелком под мышкой. Луша с мешком за спиной и малышом на руках ровно шагала в ногу с мужем. Петр взглянул на нее. Слегка согбенная под двойной тяжестью, она ни звуком не пожаловалась, а только, тяжело дыша, изредка облизывала высохшие губы. Только тут Петр встрепенулся: что же он ей не поможет, ведь жене так тяжело. Взглянув на конвойного, он подумал: а можно ли? И тут же ясно в душе получил ответ: что отвоевано, то твое! Уверенно взял он ребенка из ее рук. Конвоир заметил это, но не решился возразить. Видимо, и он так заключил: что отвоевано, то твое!
Луша хотела было передать мужу о своем материальном затруднении, о делах церкви, но, взглянув на него, решила: зачем? И что это ему даст, кроме еще большей тяжести, а помочь он ничем не может; и великодушно умолчала.
Остаток пути дошли почти молча, а когда колонна свернула в сторону вокзала, Луша, бережно взяв сынишку из рук мужа, повернула ему спину с мешком. Петр быстро снял лямки с плеч жены и на ходу перебросил мешок себе.
Арестантский вагон был уже приготовлен. Подойдя к нему, колонна остановилась. Начальник обратился к Владыкину примирительным тоном:
- Ну и жена у тебя, с ней на севере не пропадешь! А потом скомандовал Луше:
- Все-таки настояла на своем, давай быстро в сторону, теперь не до тебя.
Луша обнялась с Петром и медленно, роняя слезы, отошла. Через несколько минут арестантов стали заводить в вагон, и Петр на ходу крикнул Луше:
- Хватит, иди домой, а то темнеет. Поедем, наверное, завтра.
Куда и в какое время их увезут, узнать было невозможно. Луша, пристально осмотрев вагон, заторопилась домой: ведь там семья тоже ждет ее. Ноги еле передвигались, и ребенок чуть не вываливался из рук. Домой она пришла измученная, совершенно обессилевшая. Положив дитя в люльку, Луша упала на постель и тихо зарыдала. Павлик и гости хотели было утешить ее, но старший из них тихо прошептал:
- Пусть поплачет, не будем мешать.
Когда приступ горя немного отошел, Луша села и, вытирая слезы, тихо проговорила:
- Вот и все, проводила до станции, до самого вагона.
Потом она решила посмотреть свои плечи, что-то уж сильно они горели. Из багровых полос сочилась кровь и прилипала к одежде, засыхая колючей коркой.
- Мамань, что это у тебя, - крикнул Павлик и подумал: "Не саблей ли рубанули?"
- Так вот, сынок, житейское бремя режет до кости, а не сбросишь, пока время не придет. Такая, видно, теперь наша судьба, - грустно улыбаясь, ответила Луша.
Успокоившись, все сели за стол, и Луша рассказала все по порядку. Когда же кончила, тогда только спохватилась, что с утра крошки не брала в рот, да и семья-то, наверное, не накормленная. На кухне, на столе, стояла миска недоеденной капусты и коврига деревенского хлеба.
- Ты, сестра, о нас, наверное, беспокоишься насчет еды? Мы ели! Ты сама-то, видно, кроме слезы соленой ничего не проглотила с утра.
- Сейчас-то кушать есть чего, - возразила Луша и, отодвинув заслонку, застучала ухватом по шестку, доставая из печи чугун с варевом. Через несколько минут по дому запахло вкусными щами, и семья узника мирно кушала с дорогими гостями, вспоминая страдальца Петра Никитовича.
За столом из рассказа братьев Луша наконец узнала, какие благословения Бог посылал через ее мужа, как любили его по деревням и по поселкам, сколько грешников обратилось к Господу через него. Она никогда так не думала о нем, да и впервые услышала это свидетельство. Ей стало стыдно за себя и за те обиды, которые она наносила ему, упрекая за частые разъезды. Всю жизнь она проборолась с мужем, привязывая его к дому, а он терпел, но не уступал ей. Вспомнила она, как не ценили его в своей общине, вспомнила постоянные колючки Зои с матерью, надменные придирки, разборы, претензии. Он же молча, с улыбкой все выслушивал, но в истине был непоколебимым. Ее терзало теперь, что, осуждая других, и она была для него если не репьем, как Зоя, то мучительной изжогой. Слушая братьев, Луша думала: ведь они скорее всего все знают про меня, наверное, не раз жаловался муж друзьям. Но ни тени упрека, ни осуждающего взгляда не заметила Луша на их лицах. Открытыми, добрыми глазами они глядели на нее и считали, что верной соратницей Луша была своему мужу всю жизнь, иначе как бы он так свободно и усердно служил Господу. Ни разу они не слышали от Петра жалоб на жену.
Выйдя из-за стола, помолились вместе, затем гости и дети легли спать. А Луша вышла в сарай и, плача навзрыд, раскаивалась пред Господом в обидах, нанесенных мужу.
Утром надо было бежать на станцию и узнать про Петра, но ни единым членом тела Луша не могла пошевелить. Плечи горели огнем, голова не поднималась, а руки были, как парализованные. К ее удивлению, Павлушка был уже на ногах и стоял перед матерью. Он не желал ее будить, но и хотелось ему узнать, где найти отца. Луша, увидев сына, тихо проговорила ему:
- Я, наверное, не смогу пойти, иди ты. Может, застанешь его и попрощаешься. Ищи его на багажных путях, вагон его, как дачный, только с зарешетчатыми окнами. Беги сынок, Господь с тобою.
Павлушка был рад такому доверию и вприпрыжку побежал на станцию. Там он долго бродил среди составов, но арестантского вагона не находил. Окончательно измучившись, Павел решил пойти через резервный пассажирский состав. Проходя по пустым вагонам, он вдруг почувствовал уверенность, что вот сейчас он найдет отца. Предчувствие не обмануло его, взглянув в окно вагона, Павел увидел прямо против себя на соседних путях арестантский вагон, а в зарешетчатом окне заросшие лица. Люди напоминали мертвецов. В их строгих глазах Павел без слов прочитал: "Что тебе надо?" Мальчик повис на лямке окна изнутри, и оно медленно сползло немного вниз. Забыв об осторожности, он крикнул:
- Отца!