С. Д. Серебряный РАБИНДРАНАТ ТАГОР Индия Премия 1913 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

С. Д. Серебряный

РАБИНДРАНАТ ТАГОР

Индия

Премия 1913 года

…за удивительную, тонкую, оригинальную и прекрасную англоязычную поэзию, авторитет и подлинное совершенство которой сделало его творчество образцом для всей литературы Запада

Рабиндранат Тагор и Нобелевская премия по литературе — это две темы, каждая из которых огромна и сложна сама по себе, а их сочетание создает особые трудности для пишущего, особенно — для пишущего на русском языке в наши дни.

Когда в 1913 г. Тагор получил Нобелевскую премию по литературе, он был малоизвестен за пределами Индии и даже за пределами своей родной Бенгалии. Но после получения премии на него «свалилась» буквально всемирная слава. Он успел обрести немалую популярность уже в Российской империи — и эта популярность сохранялась и даже ширилась в послереволюционные 1920-е гг. Однако с конца 1920-х и до середины 1950-х гг. произведения Тагора на русском языке не издавались и до новых поколений читателей могли и не доходить. Когда же в середине 1950-х гг., в начале «оттепели», Н. С. Хрущев «реабилитировал» Индию и установил с нею «дружбу», имя Тагора вновь стало у нас популярным, и вновь стали издавать его произведения в русских переводах (как прежних, так и новых). Кстати пришелся и юбилей: столетие со дня рождения Тагора в 1961 г. В конце 1950-х и в начале 1960-х гг. вышло два собрания сочинений Тагора на русском языке: сначала восьмитомное, потом — двенадцатитомное. В те годы немало было написано и о Тагоре на русском языке — статей, брошюр и даже книг. Разумеется, сейчас вся эта «тагориана» представляет интерес в основном для историка советской культуры: в советских текстах о Тагоре было больше идеологии, чем достоверных фактов, и больше умолчаний, чем трезвого анализа.

Как известно, в 1990-е гг. отношения между Российской Федерацией и Республикой Индия стали довольно прохладными, культурные связи ослабли. У нас государство перестало «спонсировать» переводы индийской литературы, индийский же истеблишмент мало занимается «продвижением» индийских авторов на российский «рынок». Выросли поколения россиян, которые даже не слышали имени Рабиндраната Тагора. Поэтому тот, кто берется писать о Тагоре в сегодняшней России, оказывается «меж двух огней». С одной стороны (у старших поколений) — наследие советских идеологизированных и мифологизированных воспоминаний, с другой стороны (у новых поколений) — полное незнание, о чем и о ком пойдет речь.

Присуждение Тагору Нобелевской премии в отечественной «тагориане» освещалось мало — может быть, среди прочего, потому, что в СССР официальное отношение к этой премии было довольно сложным, можно сказать двусмысленным. Ведь первым русским писателем, получившим (в 1933 г.) Нобелевскую премию по литературе, был Иван Алексеевич Бунин (1870–1953), эмигрант и «идейный противник Советской власти». Вторым русским нобелевским лауреатом по литературе (в 1958 г.) был Борис Леонидович Пастернак (1890–1960), и присуждение ему этой премии вылилось, как известно, в шумный и позорный скандал. Правда, следующим русским лауреатом (в 1965 г.) стал писатель советский: Михаил Александрович Шолохов (1905–1984). Но и тут не обошлось без проблем: премия была присуждена за роман «Тихий Дон», а вопрос о том, Шолохов ли написал этот роман, до сих пор остается предметом дискуссий. Следующий русский лауреат (в 1970 г.) тоже создал много проблем для советского руководства, потому что это был Александр Исаевич Солженицын (1918–2008). Последний, на сегодняшний день, российский нобелевский лауреат по литературе Иосиф Александрович Бродский (1940–1996) теперь и на родине признан классиком, но в 1987 г., когда ему была присуждена премия, он был, подобно Бунину, эмигрантом и «идейным противником» тогдашней власти.

У индийцев тоже есть немало проблем с Нобелевской премией Тагора; о некоторых из них речь пойдет ниже.

Так или иначе, присуждение Шведской академией в 1913 г. Нобелевской премии по литературе бенгальскому поэту и прозаику должно быть сочтено событием выдающимся (знаковым, как говорят теперь) — важной вехой в истории взаимоотношений Европы и европейской культуры с другими цивилизациями нашей планеты. Стало общим местом отмечать, что Тагор был первым представителем Азии, получившим Нобелевскую премию по литературе (и вообще — какую-либо из Нобелевских премий). Но стоит заметить, что Тагор к тому же был и вообще первым неевропейцем, удостоенным этой премии. И после 1913 г. еще в течение более чем полутора десятка лет Нобелевские премии по литературе получали исключительно европейцы. Следующим лауреатом-неевропейцем стал — только в 1930 г. — американский писатель Синклер Льюис (1885–1951). Латинская Америка — в лице чилийской поэтессы Габриэлы Мистраль (1889–1957) — была впервые удостоена литературного «Нобеля» только в 1945 г. Еще одна азиатская страна — Япония — появилась на «нобелевской карте» лишь в 1968 г., когда премию получил Кавабата Ясунари(1899–1972)[2].

Тагор по сей день остается единственным индийцем, уроженцем Индии, удостоенным Нобелевской премии по литературе. Педантичная формулировка — «индийцем, уроженцем Индии» — необходима потому, что Редьярд Киплинг (1865–1936), Нобелевский лауреат по литературе 1907 г., тоже родился в Индии, в Бомбее (ныне — Мумбай). А в 2001 г. эту премию получил Видьядхар Сурьяпрасад Найпол (р. 1932) — индиец по происхождению, но уроженец Тринидада, пишущий на английском языке. Отношения В. С. Найпола со своей исторической родиной, Индией, довольно сложны. Впрочем, и Тагор получил свою премию за книги, изданные на английском языке. И хотя, в отличие от Найпола, Тагор родился в Индии, в Калькутте, его отношения со своей родиной так же были непросты (хотя, разумеется, по-иному, чем в случае Найпола).

История выдвижения Тагора на Нобелевскую премию достаточно хорошо известна. В начале 1912 г. Тагор отправился в поездку по Европе (в третий раз за свою жизнь). Ему было уже пятьдесят лет, за плечами — три десятилетия литературного творчества. В родной Бенгалии — он признанный поэт и прозаик, хотя в других частях Индии — вряд ли широко известен. В остальном мире его и подавно не знали. Правда, в Лондоне у него было несколько знакомых. Один из них — художник Уильям Ротенстейн (1872–1945). Тагор показал ему подборку своих стихотворений в английских переводах, сделанных им же самим. Ротенстейн передал эти стихотворения поэту У. Б. Йейтсу (1865–1939); нобелевский лауреат по литературе 1923 г.). На Йейтса стихи Тагора произвели сильное впечатление. В том же 1912 г. они были изданы в Лондоне в виде малотиражной книги под названием «Гитанджали» (на бенгальском языке это слово означает «приношение из песен») с предисловием У. Б. Йейтса; в 1913 г. книга была переиздана издательством «Макмиллан». В том же году в Англии вышли еще четыре книги Тагора в английском переводе. Поэт Т. С. Мур (1870–1944), друг У. Б. Йейтса, предложил Нобелевскому комитету кандидатуру Тагора, и в ноябре 1913 г. премия была ему присуждена. Сам поэт к этому времени уже вернулся на родину и известие о присуждении ему премии получил в Шантиникетоне, местечке недалеко от Калькутты, где находилась созданная им школа и где в 1918 г. он же основал известный ныне университет.

Поэт послал в Стокгольм телеграмму следующего содержания:

«Я прошу передать Шведской академии мою благодарную признательность за ту широту понимания, которая далекое сделало близким, а чужого — братом».

10 декабря 1913 г., на торжественном банкете в Стокгольме, эта телеграмма была зачитана британским дипломатом по фамилии Клайв[3]. Сам Тагор на церемонию вручения премии не поехал, да никто этого от него и не ожидал. В начале XX в. лауреаты Нобелевских премий по литературе далеко не всегда лично присутствовали на церемониях вручения премии. Непременное личное участие лауреата с произнесением Нобелевской лекции стало привычным и традиционным позже.

Вокруг присуждения Рабиндранату Тагору Нобелевской премии по литературе почти сразу возникло много споров, отголоски которых не утихают и по сей день. «Аналитики» разного рода гадали, почему Шведская академия присудила в 1913 г. премию не кому-нибудь, а именно индийцу. Выдвигались диаметрально противоположные предположения: одни говорили, что Шведская академия хотела польстить Британской империи, другие, напротив, — что шведы, якобы настроенные прогермански, хотели уязвить британцев. Ведь на дворе был декабрь 1913 г. — и через несколько месяцев разразилась Первая мировая война. Недоброжелатели Тагора распространяли слух, что, дескать, успехом своей книги «Гитанджали» бенгальский поэт был обязан У. Б. Йейтсу, который якобы мастерски выправил первоначальные авторские переводы. Друзьям Тагора приходилось неоднократно опровергать эти наветы.

Разумеется, полную правду о мотивах Нобелевского комитета мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но почему бы не предположить, что на членов комитета книга «Гитанджали» действительно произвела сильное впечатление — подобно тому, как она произвела впечатление на У. Ротенстейна, У. Б. Йейтса, Т. С. Мура, а позже — на многих читателей в разных странах? По крайней мере, два члена Шведской академии (и Нобелевского комитета) оставили восторженные письменные свидетельства о своем восприятии «Гитанджали»: Пер Халлстрём (1866–1960), который, как и Тагор, был и поэтом, и прозаиком, и драматургом, а позже — с 1922 г. по 1946 г. — и председателем Нобелевского комитета по литературным премиям, а также Карл Густав Вернер фон Хейденстам (1859–1940), еще более известный шведский поэт и прозаик, в 1916 г. сам ставший лауреатом Нобелевской премии по литературе. В 1913 г. председателем Нобелевского комитета по литературе был видный историк Харальд Габриель Йерне (1848–1922). Известно, что сначала он высказался в том смысле, что ему трудно определить, насколько поэзия Тагора действительно оригинальна, а насколько — лишь продолжает индийскую поэтическую традицию. Но, так или иначе, коллективное решение было принято в пользу Тагора, и именно X. Г. Йерне на торжественной церемонии выступил с речью, представлявшей лауреата. Очевидно, он сам ее и написал.

Должен признаться, что никогда прежде — до работы над этой статьей — мне не случалось читать речь X. Г. Йерне — притом что с основной индийской, западной и отечественной литературой о Тагоре, вышедшей в XX в., я, смею утверждать, был знаком. Никогда не попадалась мне на глаза и «формула награждения» Тагора, то есть тот короткий текст, которым Нобелевский комитет объясняет, за какие именно заслуги и достоинства награждается данный лауреат. Сейчас оба текста — и «формулу награждения», и речь X. Г. Йерне — можно прочитать в Интернете (на английском языке; русских версий, насколько мне известно, пока нет).

Формула награждения на английском языке звучит так: «Because of his profoundly sensitive, fresh and beautiful verse, by which, with consummate skill, he has made his poetic thought, expressed in his own English words, a part of the literature of the West».

На русский язык формулу награждения можно перевести примерно так: [Нобелевская премия присуждена Тагору] за его глубоко прочувствованные, свежие и прекрасные стихи, посредством которых — с совершенным мастерством — он сделал свою поэтическую мысль, выраженную им же английскими словами, частью литературы Запада.

В индийских суждениях о Тагоре есть такое «общее место»: для западных читателей поэзия Тагора была якобы голосом «индийской духовности», который донес до них, погрязших в «материализме», древнюю и возвышенную мудрость Индии (Азии). Правда, что впоследствии так или примерно так воспринимали поэзию Тагора многие европейцы (включая русских) и американцы. Но в «формуле награждения» Нобелевского комитета нет ни слова «Индия», ни слова «Азия». Тагор объявляется награжденным за то, что «сделал свою поэтическую мысль» (о географической или историко-культурной «привязке» которой речи нет) «частью литературы Запада». Еще более подчеркнутая «привязка» поэзии Тагора к культуре Запада (Европы) прозвучала в речи X. Г. Йерне, показавшего свою немалую осведомленность в истории индийской культуры XIX в. Речь X. Г. Йерне составляет меньше половины авторского листа. Она заслуживала бы подробного анализа и полного русского перевода (желательно — со шведского языка, на котором, очевидно, была написана). Здесь мы ограничимся анализом некоторых фрагментов этой речи, опираясь на ее английскую версию в Интернете.

В литературе о Тагоре нередко утверждается, что Нобелевская премия была ему присуждена именно за сборник «Гитанджали». Как мы видим, «формула награждения» не подтверждает — хотя и не опровергает — это мнение. Из речи же X. Г. Йерне явствует, что Нобелевский комитет знал по меньшей мере пять книг Тагора, вышедших на английском языке ко времени принятия решения о премии: три сборника стихов («Гитанджали», 1912) «Садовник» («The Gardener», 1913), «Растущая луна» («The Crescent Moon», 1913), сборник рассказов «Картины из бенгальской жизни» («Glimpses of Bengal Life», 1913) и книгу лекций под названием «Садхана» («Sadhana», 1913). Однако, правда и то, что именно сборник «Гитанджали» прежде всего и главным образом привлек внимание Нобелевского комитета к Тагору. Об этом, среди прочего, говорит в своей речи X. Г. Йерне. Вот второй абзац из этой речи, один из ключевых: «„Гитанджали“ Тагора, сборник религиозных стихотворений, был именно тем из его произведений, которое особенно привлекло внимание критиков, выбиравших кандидатуры для премии. С прошлого года эта книга стала принадлежать — в полном смысле этого слова — английской литературе, потому что сам автор (который по образованию и творчеству — поэт на своем родном индийском языке) дал этим стихотворениям новое одеяние, столь же совершенное по форме, сколь и личностно оригинальное по своему вдохновению. Это сделало их доступными для всех тех людей и в Англии, и в Америке, и во всем Западном мире, кто ценит благородную словесность. Вне зависимости от степени знакомства с его поэтическим творчеством на бенгальском языке, вне зависимости от различий в религиозных верованиях, литературных школах или партийных программах — Тагора восхваляют со всех сторон как нового и блистательного мастера в том поэтическом искусстве, которое было и остается неизменным следствием распространения британской цивилизации со времен королевы Елизаветы. Непосредственное и искреннее восхищение в его поэзии вызывает то, сколь совершенно гармонизированы в ней и слиты в единое целое собственные идеи поэта и те, которые он заимствовал…»

Итак, отметим три утверждения в этом пассаже:

1) поэзия Тагора стала частью английской литературы;

2) эта поэзия — один из продуктов экспансии «британской цивилизации»;

3) одно из главных достоинств этой поэзии — гармоничное сочетание «своего» и «чужого».

Нельзя не признать, что X. Г. Йерне по существу прав, хотя словесное облачение его мыслей и его формулировки сейчас могут показаться нам не вполне приемлемыми и/или не вполне точными. Далее попытаемся уточнить формулировки шведского историка. Пока же вернемся к его речи.

«Что касается нашего понимания его (Тагора. — С. С.) поэзии, вовсе не экзотичной, но поистине универсально человеческой, будущее, вероятно, добавит к тому, что мы знаем теперь». Сам X. Г. Йерне как историк был, по-видимому, как уже сказано, неплохо осведомлен об истории Индии XIX в. и предыдущих веков. Возможно даже, что он специально занимался историей христианской миссионерской деятельности в Индии, в каковой некоторую роль сыграли именно скандинавы. Так или иначе, в своей речи X. Г. Йерне уделил большое внимание именно миссионерам и распространению христианства в Индии. Так, даже в акценте на интроспекцию в поэзии Тагора X. Г. Йерне увидел (может быть, не без оснований) влияние христианства.

Обращаясь к более широкому контексту — к истории словесности на новых индийских языках, X. Г. Йерне сказал: «В частности, проповедь христианства дала во многих местах (Индии. — С. С.) первые импульсы к возрождению живого языка, то есть к его освобождению от пут искусственной традиции, а затем и к развитию его способности порождать и пестовать живую и естественную поэзию.

Христианское миссионерство оказывало свое воздействие в Индии как обновляющая сила — в тех случаях, когда по ходу религиозного подъема многие живые языки довольно рано получали литературное употребление, тем самым обретая статус и стабильность. Однако слишком часто эти языки затем вновь застывали в своем развитии под давлением новых и постепенно утверждавших себя традиций. Но воздействие христианских миссий распространялось далеко за пределы собственно прозелитизма. Развернувшаяся в прошлом веке борьба между живыми языками, с одной стороны, и священным языком древности (очевидно, имеется в виду санскрит. — С. С.) — с другой, за контроль над новыми, только становившимися, литературами — эта борьба получила бы совсем иной ход и иной результат, если бы живые языки не получили умелой поддержки заботы со стороны самоотверженных миссионеров».

И опять нельзя не признать, что шведский историк во многом прав, хотя стоит отметить, что в разных частях Индии и для разных языков роль миссионеров тоже могла быть довольно разной. Для современного индийского сознания вопрос о роли миссионеров в развитии индийской культуры Нового времени остается довольно болезненным, и, насколько нам известно, тема эта в современной индийской исторической науке разрабатывалась мало. У нас — в советское время — эта тема, разумеется, также была «непроходной». На Западе история христианских миссий в Индии исследовалась и исследуется, но скорее с точки зрения успехов или провалов христианской проповеди, чем в плане влияния миссионеров на индийскую культуру в целом. Так что целостная оценка приведенных слов X. Г. Йерне (почти уже столетней давности) пока должна быть отложена до лучших времен.

Затем X. Г. Йерне обращается непосредственно к Бенгалии, родине Тагора, к истории его семьи и к его собственной биографии: «Рабиндранат Тагор родился в 1861 г. в Бенгалии, в самой старой провинции британской Индии, где за многие годы до его рождения неутомимо трудился Уильям Кэри, один из первых миссионеров, распространявший христианство и развивавший живой язык. Сам Тагор был отпрыском уважаемой семьи, которая уже засвидетельствовала свои интеллектуальные способности во многих областях <…> Отец Рабиндраната был одним из ведущих и наиболее энергичных членов той религиозной общности, к которой до сих пор принадлежит его сын. Эта общность, известная под именем „Брахмосамадж“, возникла не как секта древнего индусского типа — с намерением распространить поклонение какому-нибудь одному божеству как главному над всеми другими. Эта общность была основана в начале XIX в. просвещенным и влиятельным человеком (имеется в виду Раммохан Рай. — С. С.), на которого оказало немалое воздействие христианство <…> Он стремился дать родным индусским традициям, унаследованным от прошлого, такую интерпретацию, которая бы согласовывалась с его пониманием духа и смысла христианской веры. Позже среди его последователей возникали горячие споры относительно интерпретации предложенной им истины, в результате чего первоначальная общность разделилась на несколько независимых сект. В то же время сам характер этой общности, обращенной по сути своей только к высокоинтеллектуальным натурам, с самого ее основания исключал сколько-нибудь большой рост числа ее приверженцев. Тем не менее, даже косвенное влияние этой общности на развитие народного образования и литературы должно быть сочтено весьма значительным. И вот среди членов этой общности, которые добились успехов в недавние годы, очень заметное место занимает именно Рабиндранат Тагор.

<…> Тагор впитал в себя многогранную культуру: и европейскую, и индийскую <…> В юные годы он много путешествовал по родной стране, сопровождая своего отца вплоть до Гималаев. Он был еще совсем молод, когда начал писать на бенгальском языке, — и с тех пор пробовал свои силы в прозе и поэзии, в лирике и драме. Он описывал жизнь простых людей своей страны, а в других своих работах обращался к проблемам литературной критики, философии и социологии».

В заключение X. Г. Йерне говорит о том, что Тагор в своем творчестве опирается на различные индийские традиции: от Вед и буддизма до поэзии бхакти, но дает им очень личное и очень современное толкование.

Мы привели столь длинные цитаты из речи X. Г. Йерне, чтобы показать, что Нобелевский комитет присудил в 1913 году премию Рабиндранату Тагору вовсе не потому, что услышал в его произведениях некое «откровение с Востока», а потому что, наоборот, справедливо усмотрел в них более или менее гармоничное сочетание традиций индийских, с одной стороны, и европейских — с другой; потому что увидел в самом факте возникновения Тагора как поэта подтверждение благотворности европейского присутствия в Индии (и, соответственно, в остальной Азии). Если искать некий скрытый «внелитературный» умысел в том решении Нобелевского комитета и Шведской академии, то он мог заключаться именно в поощрении европейско-индийского (европейско-азиатского) культурного (цивилизационного, как сказали бы теперь) синтеза и тем самым — в культурном самоутверждении Европы по отношению к неевропейскому миру. Впрочем, если даже такой скрытый умысел и существовал в умах шведских академиков, он не стал, насколько нам известно, достоянием широкой общественности.

В целом, повторяем, можно сказать, что X. Г. Йерне дал в своей речи достаточное корректное описание и того исторического контекста, в котором сформировался Тагор, и самого его творчества, хотя в этой речи есть и отдельные мелкие неточности (может быть, впрочем, умышленные) и некоторые «перекосы» (во всяком случае, то, что мы теперь можем принять за таковые). Язык (не шведский или английский язык, а язык мысли), которым пользовался X. Г. Йерне, сейчас уже устарел, но проблема в том, чем (каким иным языком) его заменить.

Как нам теперь, в России начала XXI в., воспринимать, описывать и анализировать творчество Рабиндраната Тагора? Прежде всего, следует признаться, что у нас нет языка («метаязыка», как сказали бы лингвисты) для такого описания столь сложных объектов, которое вполне удовлетворяло бы нас самих. Язык «советско-марксистский» безнадежно устарел (еще более, чем тот язык, которым пользовался X. Г. Йерне), а нового языка у нас пока не сложилось.

Далее мы, тем не менее, попытаемся изложить свое понимание личности и творчества Рабиндраната Тагора в контексте «большого времени» и в более узком контексте XIX–XX вв.

Используя нашу («современную», то есть новоевропейскую) терминологию, мы называем Тагора «поэтом», «писателем» («прозаиком»), «драматургом», «эссеистом», «литератором» и т. д., то есть соотносим его с той сферой человеческой деятельности (культуры), которая именуется у нас словом «литература». А поскольку «литературу» мы привычно разделяем на «литературы» с географическими (или страновыми, или «национальными») ярлыками, то Тагор относится к индийской литературе и/или к бенгальской литературе. Подобная категоризация творческой личности (каковую категоризацию сам Тагор скорее всего вполне принимал) — это «продукт» новоевропейской культуры, а в значительной степени — двух последних (XIX–XX) веков ее развития.

Слово «литература» в том его терминологическом смысле, который присутствует, например, в слове «литературоведение», — это одно из наших так называемых ложноклассических слов: латинских (или греческих) по форме, новоевропейских по содержанию. Недаром японцы в эпоху Мэйдзи, создавая новые слова (сочетания иероглифов) для выражения заимствованных из Европы понятий, сочли необходимым создать новое слово и для передачи европейского слова «литература» («бунгаку», в китайском произношении — «вень-сюэ»). Индийцы, также столкнувшиеся с подобными проблемами в XIX в. и XX в., чаще всего шли другим путем — искали в своих классических языках (у индусов это был санскрит, у мусульман — арабский и фарси) какие-то слова, достаточно близкие по смыслу, которые можно было дополнительно «нагрузить» новыми, европейскими смыслами. В частности, в бенгальском (и в других новоиндийских языках, восходящих к санскриту) для передачи европейского слова «литература» используется теперь санскритское слово s?hitya (са?хитья, в бенгальском произношении — ша?хитто), которое в классическом санскрите действительно имело близкое, но более узкое значение. Так, мы теперь относим к «литературе», например, ведические гимны, упанишады, буддийские джатаки и сутры (подобным же образом к «литературе» можно отнести Библию и Коран), но в классическом санскрите подобные тексты нельзя было обозначить словом s?hitya.

Выражение «индийская литература» было «придумано» европейскими учеными в XIX в. для обозначения всего того огромного множества текстов, которое было создано в течение многих веков на многочисленных индийских языках. Выражение «бенгальская литература» также возникло, по-видимому, в XIX в. (точная история этого словосочетания автору не известна). Его могли создать бенгальцы, получившие английское образование и обратившиеся к изучению своего культурного наследия.

Чтобы дать представление о том месте, которое занимает Тагор в истории индийской литературы в целом (и в истории бенгальской литературы в частности), надо в самых общих чертах описать историю этой литературы (этих литератур). Разумеется, само понятие «история литературы» — это тоже продукт новоевропейского сознания, а любая «история индийской литературы», как и история какой-либо из индийских литератур (бенгальской, хинди, тамильской и т. д.), — это всегда современный «конструкт», более или менее научный, более или менее идеологизированный.

Историю индийской литературы имеет смысл описывать в сравнении с лучше нам знакомой историей европейской литературы. Попутно здесь стоит сделать еще одно общее замечание: то географическое пространство, которое европейцы обозначили словом «Индия» и которое теперь корректней именовать «Южная Азия» (или «Южноазиатский субконтинент»)[4], по своей площади сопоставимо с тем, что мы называем «Западной Европой», а по своему природному и человеческому (языковому, религиозному, расовому) разнообразию Западную Европу даже превосходит. И понятие «индийская литература» по своему объему и внутреннему многообразию сопоставимо с понятием «европейская литература».

В истории европейской литературы мы различаем литературы классические (древнегреческую и римскую) и литературы на новых европейских языках, которые на ранних стадиях своего развития (в эпоху Средневековья) во многом «питались соками» литератур классических — пока не поднялись в полный рост в Новое время. Подобным образом и в Южной Азии можно говорить о литературах классических (создававшихся на классических языках) и литературах новых, создававшихся и создаваемых поныне на языках более молодых. И в этом случае Индия (Южная Азия) представляет нам картину более сложную и многообразную, чем Европа. Для нашей темы важно отметить два существенных различия между Индией и Европой. История Индии сложилась так, что, по крайней мере, с XIX в. н. э. доминирующей политической силой на субконтиненте были мусульмане. До их прихода главным языком высокой культуры был санскрит. Мусульмане принесли с собой два классических языка мира ислама: арабский и фарси. Так что новые языки Южной Азии складывались (как и в Европе — с начала — середины второго тысячелетия нашей эры) или под влиянием разных классических языков (у индусов — санскрита, у мусульман — арабского и фарси), или под их «перекрестным» воздействием. Однако, в отличие от Европы, где в Новое время складывались «национальные» государства и «национальные» языки, в Южной Азии, наоборот, XVI–XIX вв. были временем созидания империй, охватывавших весь субконтинент. Сначала это была империя Великих Моголов (где языком власти и культуры был фарси), а в XVIII–XIX вв. на ее развалинах британцами была построена их «Индийская империя», в которой главным языком власти и во многом основным языком культуры стал английский. Новые индийские языки вплоть до XIX в. занимали в культуре в основном подчиненное, можно сказать — второстепенное положение (подобно новым европейским языкам в Средние века), затмеваемые языками классическими. В Южной Азии не сложилось «наций» в европейском смысле слова, хотя некоторые индийские «этносы» имели достаточно выраженную индивидуальность. Только в XIX–XX вв., уже при британской власти, в условиях «модернизации», новые индийские языки стали развиваться более интенсивно и на них стали развиваться литературы «современного типа». Бенгалия, родина Тагора, одной из первых в Южной Азии попала под власть британцев и раньше всех испытала на себе непосредственное воздействие европейской культуры, и бенгальский язык одним из первых (в начале XIX в.) вступил на путь нового развития, на путь создания литературы «современного типа». Поэтому отнюдь не случайно, что именно бенгалец Рабиндранат Тагор первым из представителей Южной Азии получил признание в Европе.

Для нас, русских (россиян), интересно и поучительно сравнить историю новых индийских литератур в XIX–XX вв. с историей новой русской литературы в XVIII–XX вв. Процессы «модернизации» и «европеизации», которые происходили в индийской словесности в XIX–XX вв., сопоставимы с теми процессами, которые происходили в русской словесности в процессе «модернизации», инициированной петровскими реформами.

Вообще — эпоху британского «имперского» правления в Индии можно сопоставить с императорским («петербургским») периодом российской истории. Российская империя, провозглашенная Петром I и просуществовавшая двести лет при его преемниках, была, среди прочего, попыткой «пересадить» элементы западноевропейской культуры на иную, незападную, почву. Как известно, «пересадка» эта была отнюдь не безболезненна и оставалась предметом дискуссий на протяжении всего «петербургского» периода нашей истории. Крах Российской империи в 1917 г. и ее последующее восстановление под другим названием повлекли за собой иные отношения между «Западом» и «почвой», но сама эта оппозиция оставалась релевантной на протяжении всего XX в. — и осталась (остается) таковой после вторичного краха и распада нашей империи на рубеже 1980–1990-х гг. Британская Индийская империя была также во многом историческим экспериментом по «пересадке» западноевропейской культуры (в ее британском варианте) на незападную почву.

Разумеется, историю Российской империи, с одной стороны, и историю британской Индийской империи — с другой, принято описывать в разных терминах. Первую — как историю подъема России собственными силами (ср. знаменитую строку Пушкина о Петре I: «Россию поднял на дыбы»), вторую — как историю колониального завоевания и колониального угнетения. Однако на самом деле между этими двумя историями гораздо больше общего, чем кажется на первый (привычный) взгляд. Петр I и его преемники «реформировали» (в другой интерпретации — «калечили», «ломали через колено») Россию, ориентируясь на западноевропейские образцы (в той мере, в какой они их понимали). И хотя инициатива исходила действительно от собственно российской власти, в преобразованиях России — и при Петре I и позже — большую роль играли разнообразные пришельцы из Западной Европы. А с некоторых пор и сами носители высшей власти в России были уже этнически более западноевропейцами (немцами), чем русскими. В Индии же, хотя «инициатива» преобразований пришла действительно извне, сами они осуществлялись далеко не только иноземцами (британцами), которые всегда были лишь в «подавляющем меньшинстве» среди местного населения. Столетнее (а в некоторых частях Индии почти двухсотлетнее) и достаточно успешное существование британской Индийской империи было бы невозможно без активного участия местных уроженцев в ее «строительстве» и функционировании.

Одним из важнейших результатов британского правления в Индии было возникновение нового типа людей — индийцев, получивших европейское (английское) образование. Люди этого типа постепенно принимали все большее участие в администрировании Индии — так что к концу британского правления они составляли уже большинство административного аппарата (что, в частности, позволило достаточно безболезненно произвести передачу власти в 1947 г.).

С европейским образованием в Индию пришли и европейские социально-политические идеи. Европейски образованные индийцы восприняли идеи социального равенства, прав человека, вообще — верховенства права, а также идеи конституционализма и представительной демократии. Именно в этом новом социальном слое постепенно вызрела идея, что Индия могла бы быть независимым от Британии государством. И именно представители этого слоя образовали политические партии, которые стали требовать — уже в XX в. — независимости для Индии. Но одна из проблем была в том, что эта новая, европейски образованная, элита воспроизвела в своих рядах культурное — точнее сказать, религиозное — многообразие Индии. Важнейшая линия разлома прошла между индусами, с одной стороны, и мусульманами — с другой. И этот раскол элиты привел в конце концов (не без содействия британцев) к разделу империи на два государства по религиозному признаку.

Важно отметить еще два момента.

Во-первых, возвращаясь к сравнению между Индией и Россией, надо сказать, что «западнические» преобразования Петра I и его преемников во многих отношениях были гораздо более радикальны, чем преобразования, произведенные в Индии британской властью. Ведь и Петр I и большинство его преемников были «своими», «местными» — и поэтому обладали значительной свободой действий (по присказке: «Чего стесняться в своем отечестве!»), в то время как британцы в Индии всегда осознавали себя лишь незначительным меньшинством чужеземцев среди огромного местного населения и реформировали подвластную им страну большей частью с осторожностью (особенно после восстания 1857–1858 гг., спровоцированного слишком радикальным «реформаторством»). В частности, традиционное российское православие в «петербургский» период было взято под жесткий государственный контроль и, по сути дела, надолго исключено из высокой культуры. В Индии же традиционные религии (индуизм, ислам, сикхизм, джайнизм и др.), как и многие традиционные социальные институты, почти не были стеснены британской властью. Некоторые современные историки обвиняют британцев как раз в том, что они якобы намеренно препятствовали развитию Индии, искусственно консервируя «феодальные порядки».

Во-вторых, следует иметь в виду, что европейское образование и вообще европейское влияние очень по-разному («неравномерно») проникало в разные области Индии. Так, раньше и интенсивней это влияние действовало в провинциях, управлявшихся непосредственно британцами, например в Бенгалии. Калькутта, основанная британцами в конце XVII в. (чуть раньше, чем Санкт-Петербург — Петром), уже в 1773 г. стала столицей всех подвластных британцам территорий в Индии. И не случайно Бенгалия (даже именно Калькутта) дала Индии Рабиндраната Тагора, одного из первых индийских поэтов, получивших международную известность.

В Калькутте, начиная с XVIII в., и особенно в XIX в., происходило интенсивное взаимодействие различных культур и, соответственно, развернулся широкий спектр отношений к этому взаимодействию. Мусульмане, у которых британцы отняли политическую власть над Бенгалией, замкнулись в своем традиционализме, не желая воспринимать культуру «неверных» христиан, и много позже им пришлось наверстывать упущенное. Среди индусов (для которых приход британцев значил всего лишь замену одной чужеродной власти на другую) были и крайние «западники», обращавшиеся в христианство и порой демонстративно отвергавшие все индийское и индусское; были и упорные традиционалисты, стремившиеся свести к минимуму уступки европейской культуре. Между этими двумя крайностями было немало промежуточных позиций, и многие выдающиеся деятели бенгальской культуры XIX в. проделывали сложную эволюцию в том или ином направлении. К концу века приобрели большое влияние различные течения так называемого «неоиндуизма», сравнимого с российским славянофильством: европеизированная элита бенгальцев-индусов почувствовала необходимость возврата к добританским традициям через преодоление (но и частичное использование) европейской культуры. В этом широком спектре идейная традиция, к которой принадлежал Тагор, занимала как бы срединное, «центристское» положение.

Род Тагора принадлежал к тем индусам, которые служили при мусульманской власти и способствовали созданию так называемого индусско-мусульманского культурного синтеза, а затем довольно рано вошли в контакты с европейцами. В одной из своих статей «Школа поэта» (1926) Тагор писал: «Моих предков принесла в Калькутту первая приливная волна изменчивой судьбы Ост-индской компании. С тех пор уклад жизни нашей семьи стал сочетанием трех культур: индусской, мусульманской и британской».

Дед поэта, Дварканатх Тагор (1794–1846), был одним из самых богатых людей в Калькутте, бизнесменом и общественным деятелем, другом Раммохана Райя (1772–1833), видного реформатора и основателя «Брахма-самаджа». Дело Р. Райя продолжил отец поэта, Дебендронатх Тагор (1817–1905). «Брахма-самадж» — своего рода «протестантская» секта, синтезировавшая в своем учении элементы индуизма, ислама и христианства. Она дала Бенгалии немало выдающихся людей. Только среди ближайших родственников Рабиндраната Тагора — несколько прославленных имен: старший брат — поэт и философ Диджендронатх Тагор (1840–1926), другой брат — литератор и музыкант Джьётириндронатх Тагор (1848–1925), сестра — литератор Шорнокумари Деби (1855–1932), двоюродные племянники — художники Гогонендронатх Тагор (1867–1938) и Обониндронатх Тагор (1871–1951) и др. Но Рабиндранат затмил своей славой всех прочих Тагоров.

В жизнеописаниях Тагора стало почти общим местом отмечать, что поэту «повезло» в смысле места и времени рождения. Под «местом» при этом понимают и Бенгалию в целом, где в XIX в. происходили плодотворные процессы взаимодействия культур, и Калькутту, бывшую средоточием этих процессов, и, наконец, дом Тагоров в Калькутте, где согласно индийским традициям жили и родители, и сыновья со своими семьями, дом, который был одним из центров бенгальской культуры. В этом доме Р. Тагор родился, в нем же он и умер 80 лет спустя.

Со временем рождения Тагору «повезло» в том смысле, что бенгальская культура к моменту его появления на свет находилась на таком этапе развития, когда накопленные силы уже готовы были проявиться в мощном взлете. Поистине счастлив гений, рождающийся в подобный момент истории: материал культуры уже подвергся как бы предварительной обработке, так что творцу есть из чего творить, и он не должен начинать с азов, но, с другой стороны, создано еще так мало и созданное еще так несовершенно, что гению есть где развернуться, есть возможность показать себя в полном блеске.

В литературе Тагор был наследником, по крайней мере, трех тысячелетий индийской словесности, и прежде всего ведических и санскритских традиций. Кроме того, за его плечами — несколько веков собственно бенгальской литературы. В то же время примерно за полвека до рождения Тагора в бенгальской литературе началась качественно новая эпоха, и как раз в 1860-е гг. эта эпоха вступила в пору своей зрелости.

С X в. по XVIII в. на бенгальском языке была создана довольно обширная литература, но она, как уже было сказано, занимала в культуре подчиненное, как бы второстепенное положение по сравнению с литературами на языках «классических», то есть санскрите для индусов, арабском и персидском — для мусульман. Так, вплоть до XIX в. на бенгальском языке, как и на большинстве других новых индийских языков, не было прозы, а поэзия разрабатывала довольно ограниченный круг тем и сюжетов (в основном мифологических и религиозных), оставаясь в рамках традиционных эстетических канонов. Только преобразования XIX–XX вв., связанные с интенсивным взаимодействием индийской и европейской культур и становлением в Индии новых форм общественного сознания, выдвинули бенгальский язык на передний план.

Как уже сказано, по своей природе и масштабам эта трансформация сравнима с теми изменениями, которые произошли в русской литературе после реформ Петра I. А значение Тагора в бенгальской литературе сравнимо со значением Пушкина в литературе русской (сопоставление Тагора с Пушкиным, как и сопоставление с Гёте, Гюго или Толстым, — это также уже одно из «общих мест» тагороведения). Пушкин — наследник и завершитель XVIII в. в нашей литературе и одновременно основоположник литературы новой, современной. Точно так же Тагор — наследник и завершитель XIX в. в литературе бенгальской (века первых шагов и нащупывания путей) и одновременно основоположник литературы современной. Но Тагор жил вдвое дольше, чем Пушкин, и на век позже, к тому же Индия по своей культуре гораздо дальше от Европы, чем Россия от своих западных соседей на континенте, поэтому Тагору в его творчестве выпало на долю перекрывать гораздо большие временные и культурные дистанции, чем Пушкину. В бенгальской литературе Тагор — величина настолько огромная, что, пожалуй, не будет преувеличением сравнить его значение для бенгальцев со значением Пушкина и Толстого, вместе взятых, — для русских. (Конечно, такое сравнение не следует понимать буквально: речь идет, так сказать, об абсолютной литературной и общекультурной значимости, а не о конкретных достижениях в том или ином жанре.)

Образованным индийцам в XIX в. и XX в. из всех европейских литератур лучше всего была и остается известной литература английская. И вот как писал о Тагоре в 1948 г. видный бенгальский литератор «послетагоровского» поколения Буддходэб Бошу (1908–1974): «Рабиндранат — это наш Чосер и наш Шекспир, наш Драйден и наш эквивалент английского перевода Библии. Чтобы описать его в терминах английской литературы, надо назвать довольно много имен, потому что он вместил в одну человеческую жизнь развитие длиной в несколько столетий. Он создал язык — и прозаический, и стихотворный (добавим к этому: в XX в. Тагор был одним из инициаторов реформы, которая заменила довольно условный бенгальский литературный язык, сложившийся в XIX в., на язык, близкий к разговорной речи; эта реформа сопоставима с преобразованием русского литературного языка в XVIII в. — С. С.). Эволюция его стихотворного стиля — это как бы путь от Уайета и Сарри через Спенсера, Марло, Драйдена, Шелли и Суинберна вплоть до раннего Эзры Паунда… В последний период творчества его стихи становятся подобны прозе, но не в байроновском, а в элиотовском смысле; проза же его становится самой поэзией… Он сделал все — все, что можно сделать с писаным словом».

Наследие Тагора как целое до сих пор изучено еще далеко не достаточно, особенно за пределами Индии. Несомненно, что его творчество — это движение, развитие, обогащение, но исследователи высказывают порой диаметрально противоположные взгляды относительно того, в каком направлении шло это развитие и каковы были его основные константы. Дело здесь, очевидно, в многозначности Тагора (как и других великих художников), в несводимости его творческого пути к какой-либо единой формуле или кривой (и тем более — к какой-либо единой прямой линии). Дело здесь, может быть, также и в том, что инструментарий современного (то есть, по сути, европейского) литературоведения неадекватен столь сложной задаче: хотя Тагор и творил в рамках канонов, очень приближенных к западным нормам, в не меньшей (а может, и в большей) степени его творчество определялось традиционными индийскими канонами. Истолкование и оценка этих канонов самих по себе в терминах западного литературоведения до сих пор представляет значительные трудности — насколько же сложнее должен быть анализ становящегося синтеза индийских и западных традиций в творчестве Тагора!

Тагор — прежде всего поэт, и эволюция его духа полнее всего выразилась в поэзии. Именно поэтому, очевидно, и столь трудна задача определить эту эволюцию, запечатлеть ее в аналитических формулах. По-видимому можно говорить, с одной стороны, о некоторых константах, а с другой — о различных направлениях развития поэтического мира Тагора. Одна из бесспорных констант — приятие мира и жизни, приятие conditio humana в целом.

В традиционной Индии доминирующие формы мировоззрения исходили, как правило, из принципиального неприятия conditio humana. Человеческое существование воспринималось обычно как ценность низшего порядка, которую в конечном счете следует отбросить, преодолеть ради достижения высших ценностей, искомых за пределами бытия. Тагор, воспитанный в духе «Брахма-самаджа», выразил в своей поэзии иное восприятие человеческого удела; так, уже один из ранних поэтических сборников Тагора «Диезы и бемоли» (1886) открывался такими строками:

Умирать не хочу я в [этом] прекрасном мире,

среди людей жить я хочу!

Позднее тема приятия жизни дополнилась темой приятия смерти:

…жизнь мою я так любил, что верю,

смерть столь же я возлюблю,

когда его отрывают от груди, плачет ребенок в страхе,

[но] мгновенно успокаивается, получив другую грудь.

Эти строки взяты из стихотворения «Смерть» в сборнике «Дары» (1901). В ту книгу, которую британские друзья поэта издали в Лондоне в 1912 г. (и переиздали в 1913 г.) на английском языке под названием «Гитанджали», вошли прозаические переводы 103 стихотворений из нескольких бенгальских сборников: «Дары» (1901), «Паром» (1906), «Приношение из песен» (по-бенгальски — «Гитанджали») (1910)и др.