Сталинград — рубеж жизни

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сталинград — рубеж жизни

Плоская, как стол, равнина в районе базирования являлась идеальным местом, где без труда можно было разместить десятки аэродромов. Их здесь и было немало. Наша площадка, плотно заставленная самолетами, видимо, была основной. Гитлеровская разведка уже засекла ее и постоянно держала под наблюдением.

«Мессершмитты» шныряли над нами на большой высоте. Навстречу им каждый раз устремлялись краснозвездные истребители, завязывали бои. Нельзя было допустить, чтобы в пятидесяти километрах от фронта, в нашем тылу, господствовала в воздухе фашистская авиация.

Так было и в тот день, когда после всех злоключений трактор затянул наш «Як» в капонир. Над головой у нас строчили пулеметы, слышались глухие залпы пушек. В стороне от аэродрома падали подбитые самолеты. Нас с техником, хлопотавшим у поврежденного «Яка», сначала все подавляло, заставляло втягивать голову в плечи. Но прошло каких-нибудь полчаса, и мы свыклись с обстановкой, работали, ни на что не обращая внимания. Однако одно событие все же отвлекло нас от дела.

Неизвестно как и откуда к нам пробился транспортный «Дуглас». Стал заходить на посадку. А тут, чего и следовало ожидать, на эту совершенно беззащитную махину набросились два «мессера». Посланные ими снаряды вспороли землю прямо возле нашей стоянки, заставили нас бросить инструмент, прижаться к земле.

Ну, думаем, не уйти «Дугласу» от гибели. А он, представьте себе, продолжает по всем правилам снижаться, переходит на выравнивание, приземляется. И ничего страшного пока не происходит.

Фашистские летчики, видимо, не могли простить себе такой промашки. Один «мессер» ушел вверх, чтобы прикрыть своего напарника: тот, стреляя по «Дугласу», который совершал пробег, круто, со свистом пикировал прямо на аэродром. Видя, что попасть в цель не удается, гитлеровец вошел в еще более крутое пике и, одержимый слепой яростью, просчитался. Высота оказалась столь малой, что выйти из пике он уже не смог. На виду у всех «мессер» врезался в землю. Раздался оглушительный взрыв, во все стороны брызнули осколки и пламя.

Радуясь столь неожиданному обороту дела, мы снова взялись за ремонт.

Закончили его поздно вечером. Ночевать решили в длинном колхозном сарае на свежем сене, застеленном брезентом. Я пришел на ночлег последним. В потемках начал искать местечко, где бы приткнуться.

— Падай сюда! — позвал кто-то. Ну, конечно, это был Тильченко! Кто еще станет ждать своего напарника, как не ведущий!

— Ну как, порядок? — спросил Николай, когда я, сняв ремень и гимнастерку, стал укладываться рядом с ним.

— Завтра проверим гайки, почистим оружие, и можно будет облетать.

— Утром полк перескочит на другой аэродром. Километров двадцать, не больше. Доберешься туда сам.

— Почему сразу не сели там, где надо? — в сердцах спросил я. — Может, и не случилась бы со мной эта неприятность…

Тильченко отозвался не сразу.

— Я бы и сейчас, среди ночи, перелетел в Гумрак, если бы не было там немцев, — со вздохом сказал он. — Там бы уж наверняка удалось узнать, куда эвакуированы наши семьи… Человек теперь — как иголка в сене, ничего не стоит затеряться…

— Хватит гудеть… Дайте людям спать! — пробурчал кто-то рядом, резко перевернувшись.

Я слышал, как Тильченко несколько раз тяжело вздохнул, и невольно притих. Могли ли мы знать, что проводим вместе последнюю ночь?..

Все произошло так нелепо! Утром полк, взлетев парами, оставил перегруженный, уже известный противнику аэродром. Николай Тильченко один, без ведомого, оторвался от земли последним.

Мы с техником стояли возле своей машины на краю поля.

Самолет Тильчевко пробегал мимо нас, и мне показалось, что Николай помахал нам рукой. Мы долго смотрели ему вслед.

«Як» моего ведущего только еще набирал высоту, когда на него напали два «мессера». После нескольких очередей машина Тильченко резко пошла вниз.

Мы на земле сжимали кулаки, кусали до крови губы. Наш командир звена, которого я столько раз иногда неумело, но всегда самоотверженно защищал, погибал у меня на глазах. Тильченко не стал ждать меня, чтобы не терять времени: каждый вылет был тогда очень важен. Он летел последним в строю и оказался беззащитным.

«Як» взорвался километрах в десяти от аэродрома. Черный столб дыма поднялся над ровной степью… Возможно, на том месте, где произошла трагедия, люди когда-нибудь найдут орден Ленина, уцелевший в огне. Не знаю… Знаю только, что в моей душе и в сердцах однополчан навсегда сохранится добрая память о бесстрашном бойце — нашем верном друге…

К вечеру я тоже был готов вылететь на новый аэродром. Пока испытывал мотор, техник стоял в стороне и наблюдал за небом. Вскоре он подал мне знак, что в воздухе никого нет, после чего быстро занял свое место в фюзеляже, и мы взлетели.

Пролетая над степью, я напряженно разглядывал землю, но так и не увидел выгоревшего круга на том месте, где взорвался самолет Николая Тильченко. Оно, наверно, и лучше, что ничего не увидел. Тильченко и сейчас для меня живой. Мне иногда кажется, что он просто полетел на боевое задание и должен еще возвратиться.

Новый аэродром оказался значительно спокойнее, чем тот, что находился в прежнем районе, да и самолетов здесь было меньше. Неподалеку от него лежало небольшое село. Меня определили в избу, где уже расположилось человек пять. Но место нашлось — двор был завален ранним сеном. Сено, кстати, нас выручало всюду: в избе, в машине, на которой ездили на аэродром, в землянке КП, на стоянке около самолетов. Его пьянящий дух перебивал запах пыли и бензина, напоминал каждому о далеких родных краях.

После трагической гибели Николая Тильченко я стал ведущим пары. Нашему полку поручили прикрывать переправы через Волгу. Однополчане, уже побывавшие на берегу, рассказывали, что там творилось. Гитлеровцы бесновались, потому что им не удалось с ходу захватить Сталинград. Ворвавшись в город, они натолкнулись на ожесточенный отпор, да так и не смогли продвинуться к реке. Четвертый воздушный флот гитлеровского люфтваффе сосредоточивал свои бомбовые удары по переправам, а «мессеры» висели в воздухе, не подпуская наших истребителей к бомбардировщикам.

И все же переправы пропускали на правый берег воинские части, а на левый местных жителей, эвакуировавшихся в Заволжье.

— Летишь с Анашкиным, — сказал комэск, объяснив мне задачу.

Летчики спешили к стоянкам.

«С Анашкиным», — повторил я про себя. Фамилии Рязанова, Амет-Хапа, Борисова, Степапенко, Бугорчева, Кобельникова мне уже о многом говорили. Анашкина я почти не знал, и теперь нам с ним предстояло сменить дежурную пару над Волгой.

Набрав высоту, мы прошли реку и продолжали полет, всматриваясь в небо. Искали бомбардировщиков — было бы лучше встретить их подальше от переправы.

И «Юнкерсы» не заставили долго себя ждать — они шли к Волге группа за группой. Я различил первую тройку, за ней показалась вторая. Решил немедленно атаковать ведущее звено.

«Юнкерсы» приближались. Мы летели выше их, и я перевалил своего «Яка» в пике. В этот ответственный момент и заметил, что Анашкина рядом нет. Что с ним случилось? Тягостно заныла душа. Еще раз оглянулся и с радостью увидел советский истребитель из другого полка, бросившийся мне на помощь.

Стреляя, я разогнал группу вражеских машин, а мой неожиданный напарник меткой очередью поразил ведущего группы «Юнкерсов», нырнувшего под мой «ястребок». «Юнкере» стал падать на берег Волги, а его ведомые в замешательстве сбросили бомбы куда попало. Несколько советских истребителей вели над нами воздушный бой, отвлекая на себя «Мессершмиттов». А мы тем временем ломали планы другой группы немецких бомбардировщиков. Остальные, убедившись, что переправу прикрывают «Яки», не осмелились сунуться туда.

Мы с товарищем сбили второй «юнкере», а третий серьезно повредили. Очистив небо над переправой, легли на обратный курс. Я надеялся, что коллега пойдет со мной вместе на наш аэродром, но он, оказывается, знал прямую дорогу домой. Покачав крыльями, как бы попрощавшись, он оставил меня одного. Появление неизвестного напарника в трудную минуту так тронуло меня, что я в полете невольно вспомнил Николая Тильченко. Будто это он явился и помог мне…

Постепенно мысли возвратились к Анашкину. Где он? Почему отстал?

Па аэродроме стоянка Анашкина была пустой. Рядом с ней поставил я свой самолет и направился к командиру, с волнением думая, как доложу о случившемся. Первый вылет — и такая неприятность!

Майор Морозов, очевидно, не раз принимал подобные рапорта и спокойно выслушал меня. Едва я заикнулся, что готов немедленно отправляться на поиски Анашкина, командир полка перебил меня:

— Сначала отдохни. Надо немного подождать. Он еще может вернуться.

Когда я вышел из землянки Морозова, над аэродромом пронесся «Як». Я машинально стал следить за ним. Вижу: развернулся, сел, рулит к моей машине. Анашкин! Я чуть не запрыгал от радости.

— Куда ты подевался? Где был?

— А ты куда исчез? — вместо ответа спросил Анашкин. — Я доложил тебе по радио о «Юнкерсах». Пошел в атаку… Ты не отозвался. А времени в обрез. Что было делать?

В этом энергичном, порывистом юноше я как бы узнал самого себя. Хорошо, что он, как я сам когда-то, вырвался из трудной переделки… И все же я высказал Анашкину все то, что не так давно выслушивал от своего ведущего Николая Тильченко.

Совсем недавно Сталинград был зеленым городом со светлой рекой, массивными крышами заводских цехов, с чистыми длинными улицами. Таким я видел его с воздуха, таким он являлся и на самом деле. Теперь с высоты открывалась иная картина. Вместо квадратов красных и белых крыш внизу темнели только коробки зданий. Фашистская орда методично разрушала город, огнем выжигала в нем все живое.

Особенно резко изменился Сталинград после страшного налета немецких бомбардировщиков 23 августа. Изменился — не то слово. Просто не стало того города, который мы знали. На его месте виднелись только обгоревшие коробки зданий, да густыми клубами, закрывая все на своем пути, стлался черный дым. Сердце сжалось от боли, когда я увидел это, вылетев на сопровождение «Илов».

Наши штурмовики имели задание находить позиции вражеской артиллерии, места скопления боевой техники, склады и бить по ним. Гитлеровцы уже проникли к центру и к прибрежным улицам Сталинграда. Мы поняли это по тому, что именно оттуда уже стреляли по нас «эрликоны». На одних участках реки паромы и лодки, крадучись, плыли нередко под градом бомб в противоположную от города сторону. На других, наоборот, тянули по реке в сторону Сталинграда пушки, бойцов, ящики с боеприпасами. Защитники волжской твердыни готовились к новым боям. Их кровью была уже полита земля Сталинграда. Они и не думали отдавать ее врагу.

Так обстояло дело на земле. В небе Сталинграда преимущество имела гитлеровская авиация. Однако она не стала хозяйкой положения. Когда на боевое задание вылетало двое, четверо, шестеро советских летчиков, они, не раздумывая, нападали на десять и двадцать «Мессершмиттов», стреляли по ним до последнего патрона, а когда замолкали пулеметы, шли на таран.

Вся страна в те дни услышала о подвиге старшего лейтенанта Михаила Баранова. И хотя этот молодой летчик уже и раньше отлично проявил себя в воздушных поединках и имел на своем счету двадцать сбитых вражеских самолетов, мы все тоже были потрясены этим его боем с «Мессершмиттами». А кое-кто даже наблюдал это удивительное зрелище с земли.

Дело была под вечер, когда после напряженной боевой работы летчики, как обычно, собрались возле полковой радиостанции. Именно в этот момент в чистом небе неожиданно появилась группа «Юнкерсов», сопровождаемых истребителями прикрытия. В тот же миг прозвучал сигнал вылета по тревоге, и наши «Яки» поднялись навстречу врагу.

Силы были неравны. Однако Михаил Баранов смело врезался в боевой порядок «мессеров», и один из них тут же загорелся.

Надо сказать, что наши истребители по тактико-техническим данным почти не уступали самолетам Ме-109. И потому мы не удивились, увидев, как старший лейтенант после блестящей атаки ушел на высоту. Другие «Яки» сразу разобрали «Юнкерсов» и стали преследовать и обстреливать их, защищая центральную переправу. Именно в этот момент Баранов на большой скорости стремительной атакой сбил «Юнкерс», который неосторожно отделился от группы. Оглядевшись, летчик заметил, что несколько «мессеров» атаковали наш отставший штурмовик. Заметил и то, что «Ил» даже не пытался отбиваться. Он едва тащился над землей к своим. Улучив момент, когда фашистская машина, выйдя из атаки, набирала высоту, Михаил одной очередью оборвал ее полет…

Когда находишься в воздухе, в смертельной карусели, нет времени следить за своими товарищами. И все же почти каждый летчик фиксирует момент атаки или падения самолета. Те, кто видел, как старший лейтенант свалил трех фашистов в этом бою, послали весть об этом в эфир, на землю. Затаив дыхание, мы, на земле, увидели, что Баранов снова пошел в атаку. Однополчане, находившиеся в воздухе, и те, кто стоял на земле, ясно понимали, что для его пулеметов осталось совсем мало патронов и действовать ему надо очень осторожно.

Баранов догнал «мессера», который оказался в невыгодном положении, и ударил крылом по хвосту. Тот сразу повалился вниз, а наш летчик на удивление всем, кто видел это, как ни в чем не бывало устремился ввысь. И тут внезапно напоролся еще на одного немецкого истребителя.

Они шли на встречных курсах. Такие ситуации бывают в бою в момент, когда только сближаются группы. Здесь ситуация была иной. Возможно, гитлеровец охотился именно за «Яком» Баранова, которого не брали пули.

Два самолета шли друг на друга на высоких скоростях. Было ясно: ни один не свернет с курса. Да и некогда было уже сворачивать! И что же? После столкновения двух самолетов среди хаоса обломков, летевших на землю, вдруг забелел парашют. Михаил Баранов вернулся в полк!

Через несколько дней политуправление Сталинградского фронта выпустило листовку, посвященную Михаилу Баранову. В лей говорилось: Отвагу и мужество в воздушных боях проявил летчик М. Д. Баранов. Товарищи летчики! Истребляйте немецких оккупантов! Бейте их так, как это делает Герой Советского Союза Михаил Баранов! Он уничтожил в воздухе 24 вражеских самолета, вывел из строя сотни автомашин, бензоцистерн, паровозов, истребил около тысячи гитлеровских солдат и офицеров. Слава герою Михаилу Баранову!

Однажды мы с моим новым ведомым Борисовым сопровождали «Илы», которые штурмовали вражеские позиции в городе. Наземные войска противника вызвали на помощь «Мессершмитты», которые люто набросились на нас. Обстоятельства сложились так, что в ходе боя нашей паре пришлось разделяться. Я открыл предупредительный огонь, перекрывая фашистским летчикам путь к «Илам». Борисов отвлек на себя двух «мессеров». Вдруг вижу: мой напарник горит. А через минуту пилот выбросился из горящей машины, беззащитный, повис под куполом парашюта. Любой ценой надо было защитить ведомого.

Как мне это удалось, как смог выйти победителем из боя с четырьмя немецкими истребителями, рассказать не могу. Знаю только, что свой «Як» я ввел в спираль, а затем медленно делал круги, снижаясь и сопровождая Борисова до самой земли. Только убедившись, что товарищ в безопасности, я перевел дух. Но успокаиваться было рано. Против меня действовала четверка немецких истребителей. На мое счастье, у троих из них, видимо, кончалось горючее: постреляв, они довольно быстро повернули на запад. Но четвертый… Я и теперь помню его облезлый фюзеляж, желтый расплывчатый рисунок на капоте. Четвертый бросался на меня, как осатанелый, он не жалел себя. И все же мне удалось перехитрить гитлеровца. Во время очередной атаки он проскочил мимо и на какой-то миг потерял меня. Тут-то я и обстрелял его. Облезлый фюзеляж мелькнул передо мной своими желтыми пятнами, и «мессер» стал падать, разматывая черный шлейф дыма…

Много раз приходилось мне под Сталинградом летать на разведку. Для истребителя — это было самое почетное и ответственное задание.

Как-то я полетел с Амет-Ханом разведать тыл противника километрах в двухстах пятидесяти западнее Сталинграда. Маршрут был мне хорошо известен, ориентировался легко. Нужно было только смотреть, смотреть в оба, все запоминать и остерегаться засад «Мессершмиттов».

Стоял октябрь. Грустными, безлюдными показались мне донские степи и села. Повсюду виднелись следы ожесточенных бомбежек.

Калач, Суровикино, Чернышевская, Морозовская… Летели низко, чтобы нас не сбили зенитки. На бреющем земля несется под тобой с сумасшедшей скоростью, а потому нужно молниеносно схватить взглядом все, что требуется. На аэродроме в Морозовской мы обнаружили около 200 немецких самолетов. В Калаче засекли колонну машин и танков, приближавшихся к переправе. Чтобы кое-что уточнить, мы развернулись за Доном и снова пролетели по тому же маршруту, а после этого взяли курс на свой аэродром. Лететь предстояло через Сталинград: это было необходимо, чтобы заглянуть в некоторые знакомые нам балки и, в частности, в Песчаную, где гитлеровцы сосредоточивали резервы и имели многочисленные склады.

Не зря заглянули мы в Песчаную: там было черно от машин и танков.

Задание было выполнено. Теперь предстояло проскочить через Сталинград, за Волгу. Здесь нас и засекла шестерка фашистских истребителей.

Атака шестерки — это ливень свинца. Куда деваться? Ища спасения от огня, мы чуть ли не прижимались к развалинам. Перед самыми глазами мелькали коробки сгоревших зданий. Только в одном месте подымался и расползался над южной стороной города, над Волгой черный дым. Там уже с полмесяца горели нефтесклады. Решение родилось одновременно у обоих: укрыться в дыму! И решение это было правильным.

Полоса дыма оказалась длинней, чем мы предполагали. Выскочили из нее уже над левым берегом Волги, невдалеке от своего аэродрома.

С утра до захода солнца — полеты, полеты. Перед нами горящий Сталинград. Но мы знаем: среди руин, в подвалах, в землянках насмерть стоят пехотинцы. Мы, летчики, не отстаем от них — деремся в воздухе до последнего патрона. Самолетов в полку становится все меньше, пилотов — тоже. Пополнения пока не получили. К началу октября в нашем 4-м полку осталась совсем небольшая группа ветеранов и несколько новичков. Совместные бои, потери, все пережитое очень сплотило людей. Мы чувствовали себя единой семьей. И обычаи, сложившиеся в полку, соблюдали свято. Вот почему я давно перестал удивляться, слыша, как каждый вечер по пути в общежитие Амет-Хан непременно делал один-два выстрела из пистолета в воздух и при этом восклицал: «За живых!» Мне давно разъяснили, что так здесь было заведено с первых дней войны…

Непрерывные боевые вылеты требовали огромного напряжения сил. Наверное, поэтому мы постоянно не высыпались. Спали в машине, по дороге на аэродром, в землянке, пока комэски готовили задания, под крылом самолета, как только выпадала свободная минута.

«Мессершмитты» почти непрерывно патрулировали над Сталинградом. Противник имел большое количественное преимущество в самолетах. Но гитлеровцы даже временно так и не стали хозяевами в воздухе. Стоило только нам вылететь солидной группой, как мы быстро очищали родное небо. Немецкие летчики быстро научились узнавать наших асов Амет-Хана, Степаненко, Борисова, Лещенко.

Как только они появлялись в составе группы, фашисты сразу оттягивали воздушную карусель к своим базам и немедленно вызывали подкрепление.

В одном из боев над городом Амет-Хан сбил двух вражеских истребителей. Правда, его самолет тоже оказался поврежденным. Амет-Хан выпрыгнул с парашютом над самой Волгой. Я со своим ведомым защищал его в то время, как наши однополчане продолжали бой. Амет-Хан умело направлял свой парашют. Ему удалось замедлить спуск, и ветер снес его на берег. Но пока Амет-Хан приземлялся, мне тоже крепко досталось: вражеский снаряд разорвался под самым сиденьем моего «Яка».

В тело вонзилось несколько осколков, но отделался я, в общем-то, легко. Врач на аэродроме быстро оказал мне помощь, и через полчаса, когда потребовалось снова посылать группу истребителей к переправе, я полетел вместе с товарищами.

Вечером в полк как ни в чем не бывало, держа в руках аккуратно сложенный парашют, явился Амет-Хан. Ужин прошел под его непрерывные шутки, выстрелы из пистолета в честь живых прозвучали в обычное время…

В середине октября для защитников Сталинграда наступили самые тяжелые испытания: немецко-фашистские войска перешли в наступление. Борьба разгоралась на большой площади. Она шла за давно разрушенные заводы: тракторный, «Баррикады», «Красный Октябрь». Мы видели этот район города с воздуха, здания были сожжены и разрушены до самого основания. Но в эти дня развалины словно ожили: окопавшиеся в них советские войска оказывали героическое сопротивление врагу. Немецкая авиация пыталась засыпать бомбами каждую вашу огневую точку. И мы, истребители, защищали с воздуха наших пехотинцев, артиллеристов, минометчиков от немецких бомбовозов.

Сейчас точно известно, что в начале октября 1942 года четвертый гитлеровский воздушный флот бросил на этот участок 850 самолетов, а наше командование располагало всего 373 машинами. Наш полк таял на глазах. Новых машин мы не получали, пришлось обходиться только уцелевшими и отремонтированными в полевых условиях. Примерно такое же положение сложилось во всей 8-й воздушной армии, которой командовал генерал-майор авиации Т. Т. Хрюкин.

Командарм нередко бывал у нас в полку, беседовал с нами, рассказывал о положении на фронтах. В те труднейшие для Сталинграда дни он решил собрать самых опытных летчиков из всех полков и перебросить их вместе с машинами на берег Волги, ближе к переднему краю и к переправам. Отсюда легче было действовать из засад, кроме того, самолеты могли больше времени находиться в воздухе.

Из нашего полка в засаду вылетела четверка. В нее пошли Амет-Хан, Борисов, я и еще один летчик. Сели у большой деревни, на берегу. Был поздний вечер, но за рекой не смолкала стрельба. К нашим самолетам в темноте подъехали бензовозы. Мы пополнили горючее и улеглись под крыльями спать.

Утром мы увидели, что самолеты умело замаскированы. Прихватив полотенце, я побежал к Волге умыться. Пролез сквозь кусты тальника и оказался на чистом песке, перед широкой, по-осеннему мутной рекой. Раздевшись до пояса, обдал себя прохладной водой, с наслаждением стал черпать ее руками и вдруг заметил невдалеке небольшие, странные плоты. Присмотрелся — на них люди. Кто подгребал веслом, кто доской. Один из плотов подвернул к берегу, другие относило дальше. С того, что ткнулся в песок, первым сошел старик и стал снимать изможденных оборванных детишек.

Засмотревшись на детей, я не заметил, что произошло на одном из плотов, которые причаливали к берегу, по вдруг услышал отчаянный крик. Бросился на голос и увидел двух детей, боровшихся с течением в нескольких метрах от берега. Я подбежал вовремя и вынес детей на сушу.

Это оказались мальчик и девочка лет пяти-шести. Бледные, насмерть перепуганные, они вцепились в меня посиневшими ручонками и приникли ко мне, дрожа от страха. Сердце дрогнуло от жалости. Никогда, ни до этого, ни после, не испытывал я таких горьких минут…

Засад на берегу было несколько. Позавтракав, мы увидели, что справа взвилась сигнальная ракета, и сейчас же заревели моторы. Взлетели «лавочкины», и в небе тут же послышалась стрельба. «Мессершмитты» уже были над нами. Прошло несколько минут, и прямо в Волгу рухнул один из советских истребителей. Вскоре та же участь постигла один самолет противника. Но нашу четверку почему-то никто не беспокоил — может, о ней забыли?..

Ожидая сигнала, мы сидели под машинами, замаскированными ветками. Воздушный бой, не умолкавший ни на минуту, откатился куда-то в сторону, над нами все г тихло. Так и прождали сигнала до вечера. На закате пришел приказ возвратиться на свой аэродром. А вскоре я узнал, что на том месте, где находилась наша засада, был оборудован ложный аэродром, неизменно привлекавший к себе немецкие бомбардировщики.

В октябре 1942 года гитлеровцы овладели территорией Сталинградского тракторного завода и вышли к Волге. Их бомбардировочная авиация действовала непрерывно. А наш поредевший истребительный полк был в состоянии лишь изредка посылать на разведку один-два самолета.

В один из дней мне приказали пройтись вдоль железной дороги до Котельниково, просмотреть ближайшие станции и разъезды, а на обратном маршруте — линию соприкосновения наших войск с противником в районе озера Цаца.

Садовое, Гремячий, Котельниково, Дубовское — в каждом полете мы обнаруживали на этом маршруте эшелоны. А там, где находились эшелоны, по нас остервенело били зенитки. Так было и в тот раз, когда я один летел на малой высоте чуть в стороне от железнодорожного полотна, пытаясь разглядеть силуэты паровозов и вагонов.

Возвращался над прикаспийской степью, над озерами и редкими селениями. В степи обнаружил ходы сообщения, артиллерийские позиции, транспорты на дорогах. Потом показались озера, заросшие густым камышом. Здесь, как предупредили меня, часто сосредоточивались вражеские войска и надо было смотреть в оба.

Вначале ничто не вызывало подозрений. Потом в зарослях камыша мелькнуло темное квадратное пятно. Развернулся, прошел снова над камышами. И сразу увидел четкие контуры танка, прикрытого ветками. Развернулся еще раз, снизился. Танков было больше сотни.

По моему самолету не было сделано ни единого выстрела: те, кто находился на земле, не хотели себя обнаруживать. Им важно было сохранить втайне скопление войск. Они явно готовились к наступлению.

С этим твердым убеждением летел я домой, и было очень грустно на душе. Нашей боевой техники почему-то нигде не видно, а враг подтягивает свою, душит Сталинград…

Приземлившись, я бросился бегом на КП. По моему виду майор Морозов понял, что я привез важные сведения.

— Говори, буду сразу передавать твое донесение в штаб армии, — сказал он и взялся за телефон.

Связавшись со штабом, Морозов протянул трубку мне.

— Докладывайте. Слушаю вас, лейтенант, — услышал я голос командарма.

— Товарищ генерал, в районе озера Цаца сосредоточено около сотни танков…

— Ни слова о том, что вы видели, — оборвал меня командарм. — Доложите, что разведано на территории противника. Ясно?

— Ясно, товарищ генерал!

Мне действительно было все ясно: очевидно, я первый из нашего полка увидел советские танки, подведенные к фронту!

Продиктовав оперативному дежурному донесение, я ушел с КП. Переполненный предчувствием чего-то большого и важного, я боялся встретиться с кем-нибудь из однополчан, чтобы не заговорить о том, что будоражило мысли. Так, значит, боевая техника и люди у нас есть. Советское командование готовит сокрушительный контрудар по врагу. Значит, самолеты тоже стоят где-то на запасных аэродромах, ждут своего дня!

Мысли снова и снова возвращались к танкам. Такая сила незаметно подтянута к самому фронту! Какое это большое искусство! Десятки машин были безупречно скрыты от наблюдения воздушной разведки, а одна была замаскирована плохо, и это сводило на нет усилия многих людей! Думая об этом, я отчаянно ругал того растяпу, который невольно подвел своих товарищей…

В конце октября командир нашего полка собрал всех летчиков и объявил, что Амет-Хана, Степаненко, Борисова и меня откомандировывают в авиаполк, который находится в тылу на переподготовке и пополнении.

За ужином майор Морозов, подняв фронтовую чарку, сказал:

— Мне тяжело отпускать сразу четырех хороших летчиков. Амет-Хан, Степаненко и Борисов прошли под Знаменем нашего полка большой боевой путь. Лавриненков за три месяца перенял самое ценное из нашего опыта и стал достойным членом нашего гвардейского коллектива… Утешает только то, что мы посылаем четырех летчиков в прославленный девятый гвардейский полк. Он не раз летал вместе с нами. Мы хорошо знаем его соколов и их командира подполковника Льва Шестакова. И я уверен, что еще не раз услышим имена Амет-Хана, Степаненко, Борисова и Лавриненкова. За их боевые успехи!

Перед тем как разойтись по избам, Амет-Хан выстрелил в воздух четыре раза. Это был традиционный «салют живым» и салют прощания с друзьями. Наши товарищи оставались на месте нести героическую вахту в небе над Волгой. А мы четверо направлялись в тыл, в зону тишины, для боевой учебы.

Утром нас троих (Степаненко находился в госпитале) перевезли на трех По-2 в одно из селений.

Летели, казалось, недолго, а очутились на земле Казахстана.

В дни Сталинградской битвы эта станция и селение сыграли немалую роль в подготовке победы над врагом: здесь сосредоточивались и готовились резервы. Поселок на всю жизнь запомнился нам своими домишками, арбузами, верблюдами, неимоверной перенаселенностью. И еще тем, что отсюда открывался безбрежный горизонт.

Девятый гвардейский полк, в который мы прибыли тревожной осенью 1942 года, ждал новых машин «Яковлев-1» вместо ЛаГГ-3, на которых летали до сего времени. На базе 9-го формировался особый гвардейский полк. Об этом мы догадались сразу. Что собой представлял 9-й гвардейский вообще, его историю, замечательные качества служивших в нем людей и его командира Льва Шестакова, мы, новички, познали до конца только со временем.

В общежитии мы застали двух девушек. Они были одеты в легкие комбинезоны, какие тогда носили летчики. О чем-то весело беседовали, усевшись на покрытом одеялом матраце. Увидев девчат, мы решили, что попали не по адресу, и растерянно остановились в дверях.

— Проходите! Не смущайтесь, — сказала одна из летчиц. — Вы только прибыли?

— Да, — подтвердил кто-то из нас.

— Мы тоже. Давайте знакомиться. Лиля Литвяк. А это Катя Буданова.

Не успели оглядеться, как вслед за нами вошла группа мужчин. На их гимнастерках сверкали награды. Среди вошедших было три Героя Советского Союза. Один из них — блондин среднего роста сразу привлек мое внимание.

— Баранов, — назвал он себя.

Я с восторгом смотрел на него. Славные боевые дела Баранова были известны всем летчикам, мы помнили его по портретам в газетах, знали, что служит он где-то рядом с нами, иногда и встречались в воздухе. Баранов в те дни был самым популярным истребителем на нашем фронте.

Оглядев новичков, он стал расспрашивать, кто откуда прибыл.

Тут-то мы и узнали, что капитан Баранов является заместителем командира 9-го гвардейского полка. Он представил нам своих товарищей Героев Советского Союза И. Г. Королева и В. А. Серогодского. И сказал, что девушки тоже командированы к ним в полк и что на счету у каждой уже имеется несколько сбитых самолетов.

— Устраивайтесь, товарищи, кому где нравится, — показал Баранов на длинный ряд аккуратно застеленных матрацев.

— Я уже выбрал! — объявил Амет-Хан и бросил свой чемоданчик на матрац, находившийся рядом с тем, на котором только что сидели девчата.

— Возьми и меня в соседи! — поспешил Борисов. Я тоже присоединился к ним.

— А вас я попрошу ко мне, — обратился Баранов к летчицам.

Амет-Хан разочарованно поморщился, присаживаясь на табуретку.

— А я надеялся, капитан, что вы оставите девушек с нами хотя бы до вечера. Скоро и разговаривать с представителями прекрасного пола разучимся.

— Еще наговоритесь! — успокоил его Баранов. — И на земле, и в воздухе будете вместе. До встречи за ужином!

Мы пошли прогуляться. Деревянные домики, украшенные резьбой, деревянная церквушка, мазанки, приветливые местные жители — все казалось родным, напоминало мне родную Смоленщину…

За ужином собрались вновь прибывшие и старожилы.

Новичков было больше, но, как выяснилось, явились еще не все, а потому никто официально не приветствовал нас. Но летчики, как известно, народ общительный. Все быстро перезнакомились, заговорили о своих делах. Командир полка Герой Советского Союза подполковник Шестаков и комиссар — старший батальонный комиссар Верховец сидели тут же.

В тот вечер я и услышал кое-что об истории полка и о его командире.

Лев Шестаков командовал полком с первого дня войны. Командовать полком в двадцать пять лет, да еще в таких сложных условиях, — на это способен не каждый. Полк выстоял во время блокады Одессы — семьдесят три дня находился он в окружении вместе с пехотинцами и минометчиками. Аэродром и взлетные площадки размещались рядом с боевыми позициями наземных войск, а в последние дни — на футбольном поле стадиона. Но это не помешало летчикам успешно выполнять боевые задачи.

Одиннадцать Героев Советского Союза родилось в полку в те дни: М. Е. Асташкин, А. А. Елохин, И. Г. Королев, С. А. Куница, А. А. Маланов, Ю. Б. Рыкачев, В. А. Серогодский, В. Т. Топольский, А. Т. Череватенко, Л. Л. Шестаков, М. И. Шилов. Жестокие бои под Одессой выковали не одну крепкую, как гранит, воинскую часть. И 9-й полк не был в этом смысле исключением. Летчики, инженеры, механики, техники, мотористы полка составляли единую семью, у которой было общее дело и одна судьба.

Отвагу и волю людей, их стремление в бой и творческую энергию разумно направляли, поддерживали командир и комиссар части. И сами они являлись для летчиков примером стойкости, мужества, потому что оба были бесстрашными воздушными бойцами.

В небе Сталинграда 9-й гвардейский тоже прославился немеркнущими подвигами. Вот в какую часть довелось нам попасть!

За ужином я увидел всех летчиков полка, ветеранов и молодых. Держались они скромно, как и их командир, хотя почти все имели высокие награды.

Командир и комиссар беседовали с каждым вновь прибывшим. Разговор велся простой, непринужденный. Но после него каждый из нас почувствовал себя как-то уверенней.

Комиссар Николай Андреевич Верховец носил в петлицах две шпалы и имел два боевых ордена. В облике его было что-то орлиное, и на меня он произвел очень сильное впечатление. Именно комиссар обстоятельно рассказал нам о Михаиле Баранове, и я узнал, что Баранов годом раньше меня окончил наше Чугуевское летное училище. В дальнейшем, ближе познакомившись с комиссаром, я понял, что не случайно с этого начался наш первый разговор. У старшего батальонного комиссара Верховца были свои приемы воспитания новичков. Подробно рассказывая об отличившемся летчике, он как бы давал понять, что совершить подвиг под силу любому. Немалую роль играло и то, что комиссар очень хорошо знал своих подчиненных, вникал в подробности биографии, старался понять особенности характера и поведения каждого из нас. А главное — держался просто, по-товарищески. Услышав, что мои родные остались на Смоленщине, Николай Андреевич сочувственно вздохнул и сказал сердечно:

— И мои старики где-то на Сумщине… Вот и давай вместе пробиваться к родным краям. А товарищи нам помогут. Смотришь, так скорее и дойдем!

В конце беседы комиссар не преминул вспомнить о девушках-летчицах.

— Берегите девушек, не обижайте их, — сказал он. — Они пришли к нам из полка ПВО. Девушки отлично летают и уже сбивали фрицев. Дружите с девчатами, поддерживайте их боевое настроение. Их всего четверо в мужском полку. И чувствуют они себя, наверное, не очень уютно…

С подполковником Шестаковым я столкнулся неожиданно. Мы шли с летчиком Дранищевым мимо домика, где жили командир с комиссаром. На крыльце как раз стоял Шестаков. Он подозвал Дранищева (мы подошли вдвоем) и сделал ему замечание за неопрятный вид.

Лейтенант что-то сказал в свое оправдание и быстро застегнул все пуговицы на вороте гимнастерки. Но командир полка смотрел уже не на него, а на меня. Я прибыл в старой, куцей кожанке и к тому же еще не успел побриться.

— А ты кто такой? — строго спросил Шестаков.

— Старшина Лавриненков, прибыл в ваш полк, товарищ подполковник.

— То, что прибыл, хорошо. А то, что небрит, плохо.

— Не успел, товарищ подполковник,- виновато сказал я, чувствуя, как проклятая щетина будто растет на глазах.

— Нельзя в таком виде показываться в новой части. Правильно?

— Правильно, товарищ подполковник.

— Идите побрейтесь, разыщите недостающие пуговицы для вашей кожанки и завтра явитесь ко мне.

— Есть, товарищ подполковник…

Мы пошли дальше. Дранищев, оглянувшись, заговорил вполголоса:

— Следи за собой, будь всегда аккуратным. Наш командир все помнит, все видит, все знает о каждом… Мы привыкли к этому, а новичку может показаться, что к нему придираются по мелочам…

Утром я стоял у дома командира полка. Поздоровавшись за руку, он предложил сесть. Прежде всего я заметил, что подполковник Шестаков хорошо выбрит. Он с интересом расспрашивал меня о предыдущей службе. А когда речь зашла о полетах и боях, тон его круто изменился. Я почувствовал себя так, будто Шестаков советовался со мной о больших общих делах. Не всякий командир умеет разговаривать с подчиненным как с равным себе в профессиональных вопросах. Мой командир умел делать это, и беседа сразу потекла непринужденно.

— Много молодых летчиков потеряли мы под Сталинградом, — доверительно сказал он. — Молодые хуже переносят нагрузки. А бои предстоят тяжелые. Говорю об этом не случайно. Наш полк не скоро начнет боевую работу. Мы отдохнем, получим новые машины, одним словом, начнем все сначала. У вас есть время хорошо подготовиться к предстоящим боям… Полетаем вдвоем и над аэродромом и над Сталинградом. Вы уже сбивали фашистские самолеты. Я верю, будете хорошо летать и на новой машине. Судя по всему, у вас, Лавриненков, характер настоящего истребителя. И реглан вам добудем тоже настоящий…

Двадцать два дня мы жили на окраине города Пугачева. Отдыхали на берегу живописного озера, много играли в волейбол, смотрели кинофильмы, обсуждали ход войны. А когда, бодрые и здоровые, возвратились на свой аэродром, там уже стояли рядами тщательно замаскированные самолеты Як-1.

Началось переучивание на новые машины. Мне оно далось очень легко, ведь я уже совершал боевые вылеты на истребителе именно этой марки.

А в ноябре мы перекочевали в соседний колхоз, точнее, на его заставленные скирдами луга. Небольшое строение на дугах было одновременно и общежитием, и штабом полка.

Мы чувствовали себя сильными, готовыми к бою, но несколько дней совсем не летали. Приближалось начало большого контрнаступления. Мы ждали его.

Поздно светает в ноябре. Шестой час утра — еще ночь. Туман как бы сгущает тьму, и мы наталкиваемся друг на друга, спеша к машине, на которой обычно добираемся до аэродрома.

Погода явно нелетная. Зачем так рано подняли нас, трудно понять. На аэродроме тихо. Мотористы и техники почему-то не расходятся к стоянкам. Полк выстраивается в компактную колонну по четыре. Перед нами подполковники Шестаков и Верховец.

— Смирно! Равнение — на Знамя!

Знаменосец и два офицера-ассистента с оружием в руках проходят на правый фланг. И сразу светлеет, становится теплее.

— Настал час грозной и справедливой расплаты с немецко-фашистскими захватчиками! — взволнованно произносит командир полка и при свете фонаря начинает читать приказ командующего Сталинградским фронтом на наступление.

Вслед за тем подполковник Верховец прочитал Обращение Военного совета фронта к воинам — защитникам Сталинграда. И начался митинг. Летчик Борисов, техник звена Д. В. Кислятин и заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар П. С. Огнев были предельно кратки: они точно выразили наше стремление идти в бой и бить врага.

И сейчас же техники и мотористы заторопились к самолетам. А летчикам приказали выслушать первое боевое задание.

Готовясь к вылету, мы в землянке при свете коптилок прокладывали на картах маршруты, деловито переговаривались между собой, и каждый с нетерпением ждал предстоящий боевой вылет.

Как все начнется? С чего? Мы думали, что прежде всего прогремит могучий гром, а услышали обычный глухой залп. А через секунду после него началось такое, что вздрогнула под ногами земля.

Мы стояли на берегу Волги. От вала огня, от беспощадной смерти, посланной советской артиллерией на головы врагов, нас отделяла лишь полоса воды. Мы понимали, что наступление — это в первую очередь битва на земле, это удар артиллерии и минометов, это мощная атака брони. Артиллерия уже начала свое святое дело: безжалостно крушила бетон и железо, за которыми прятались гитлеровцы, расчищая путь пехоте. Мы знали, что здесь, за Волгой, сосредоточены могучие силы для наступления. Наши новые чудесные машины, освобожденные от маскировки, стояли теперь на виду, перед полетом, а мы ждали одного — чтобы рассеялся туман. Никто не приказывал — мы сами пошли к самолетам, потому что могучая канонада начала как будто удаляться.

Техник моего самолета Василий Моисеев, сухощавый, невысокий и не очень молодой человек, увидев меня, выскочил из-под машины, вытирая испачканные маслом руки:

— Наступаем! Какая радость! Машина готова! Только еще разок осмотрю все снаружи…

На стоянке было убрано, чисто, как в доме на праздник. От прогретого самолета струилось тепло. Обо всем позаботился Вася Капарака. Так почему-то в полку прозвали Моисеева, и он откликался, не обижаясь. Мы с Моисеевым знакомы недавно, и я не осмеливался называть его Капаракой. Он трогательно старателен и аккуратен в работе. А прозвище все-таки смешное, но точное. У Моисеева острый нос, колючие брови, хриплый голос, большая шапка на голове, он всегда на стремянке, а голова в моторе. Вася Капарака — да и только…

Взлетели не скоро. Вначале небольшими группами прошли наши бомбардировщики и штурмовики. Потом на расчистку неба от немецких истребителей вслед за другими бросили и наш полк.

Строй «фронтом», когда самолеты развернуты по фронту и эшелонированы по высоте, мы четко отработали под руководством Шестакова. Теперь демонстрировали свою выучку. Прошли над Волгой и там, где был город, увидели поднятые взрывами снарядов и обстрелом нашей артиллерии дым, сплошную завесу пыли. Но вспышки огня проступали и сквозь эту завесу. Вражеских истребителей мы почему-то не встретили: наверное, удары «петляковых» и «Ильюшиных» по фронтовым аэродромам гитлеровцев парализовали действия их воздушных частей.

Развернувшись по команде ведущего, мы все вместе пошли на юг, потом снова — на запад, проведя по пути лишь несколько молниеносных стычек с одиночными «Мессершмиттами».

Едва приземлились — получили новое задание: провести разведку дорог в направлении Дона. На разведку отправилась пара. Летчики установили, что в небе совсем нет вражеских самолетов.

Следующее утро снова встретило нас туманом. Как только прояснилось, подполковник Шестаков с Василием Бондаренко пошли под низким небом в глубокий тыл врага.

Теперь противник ввел в дело все свои силы. Зенитный огонь, трудность ориентировки над покрытыми свежим снегом просторами и далекий маршрут — все это заставило тех, кто остался на аэродроме, немало поволноваться за улетевших. Но все закончилось благополучно. Два «Яка», вынырнув из-под туч, четко приземлились на аэродроме. Летчики повалили к стоянкам, навстречу командиру и его напарнику, ведь они первые увидели собственными глазами то, что происходило тогда за Волгой!

— Враг отступает! — сообщил подполковник Шестаков.

— Фрицы вылезли из своих нор. Работы нам хватит, браточки! — весело подмигнул Бондаренко.

Только на третий день перед нами раскрылось все поле грандиозной битвы. Наш полк с утра до вечера посылал все свои истребители на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Немецкие летчики, видимо, знали о паническом отступлении их армий на земле и часто, не принимая боя, просто удирали от нас. Мы не узнавали хваленых фашистских асов. Теперь им не помогали ни драконы, ни бубновые тузы, ни орлы, ни огненные стрелы, намалеванные на фюзеляжах «мессеров»…