На крутом переломе
На крутом переломе
С первых дней контрнаступления советских войск в районе Сталинграда, начавшегося 19 ноября 1942 года,[2] очень многое изменилось на земле и в воздухе. Участники этой великой битвы первыми ощутили эту перемену. Тот, кто сражался на Волге, испытал тогда ни с чем не сравнимое чувство гордости и радости за могучую силу Красной Армии и народа.
Наступление разворачивалось бурно. Карта боевой обстановки на фронте, которую мы обязаны были знать назубок, менялась ежечасно. Постоянно менялись и ориентиры, по которым мы прокладывали маршруты полетов. Молниеносно перемещались объекты штурмовок. Даже неустойчивая погода и та изменилась в лучшую сторону. Кончились туманы, перестал сыпать мокрый снег. Установились морозные солнечные дни. Словно неудержимый порыв наших войск передался самой природе…
Только за первые десять дней наступления (причем несколько из них были нелетными) наша 8-я воздушная армия произвела 1349 дневных вылетов в районы, где особенно яростно сопротивлялся враг, туда, где он пытался с помощью бомбардировщиков и истребителей задержать продвижение авангарда наших войск. 2, 8, 16 и 17-я воздушные армии надежно придавили к земле наглую крылатую орду Геринга. Бомбовые удары по аэродромам, блокирование и штурмовки истребителями стоянок фашистских самолетов в корне изменили ситуацию в воздухе.
Наш 9-й гвардейский полк, как я уже упоминал, был пополнен опытными летчиками и с первых дней Сталинградской битвы с честью выполнял отведенную ему роль. Особенно большой эффект давали боевые вылеты, проводимые одновременно всеми эскадрильями. Командир полка Лев Шестаков обдуманно готовил нас к этим дням. Весь опыт, накопленный им в период боев с фашистами в Испании, в дни героической обороны Одессы, во время проведения трудной Барвенково-Лозовской операции, в ходе самого Сталинградского сражения подполковник Шестаков вкладывал в отработку с подчиненными полетов на новых надежных истребителях Як-1. Немало энергии отдал он индивидуальной работе с каждым из тех, кто раньше летал только на И-16 и ЛаГГ-3 — машинах, имевших весьма ограниченные возможности. А чего стоило ему натренировать все эскадрильи в групповых полетах, сцементировать полк так, чтобы он, поднятый в воздух, четко действовал в самых сложных условиях!
В процессе тренировок мы обычно вылетали двумя группами, эшелонированными по высоте, и быстро пере страивались в случае необходимости. Все звенья в бою сражались с врагом самостоятельно и в то же время согласованно, подчиняясь единой воле ведущего, которым, как правило, являлся сам командир полка.
Не зря он гонял нас до изнеможения. Благодаря ему мы овладели трудной наукой побеждать врага. И результаты не заставили себя ждать. Какое счастье было видеть, как горели в воздухе и на аэродромах «Юнкерсы», «Хейнкели», «Мессершмитты», как панически разворачивались и сбрасывали куда попало свой смертоносный груз бомбардировщики фашистов, как улепетывали их истребители, стоило только показаться на горизонте плотному строю наших «Яков»!
Чтобы не утомлять читателя, позволю себе привести только один, но весьма знаменательный факт из документов, с которыми я познакомился много лет спустя после войны. Я узнал, что в июне 1942 года на сталинградском направлении мы имели самолетов втрое меньше, чем противник. А 19 ноября того же года наших бомбардировщиков и истребителей, большей частью новых, тут было столько, сколько в июне было немецких. Гитлеровское же командование за этот период смогло увеличить свой парк лишь на 16 единиц!
Думаю, не ошибусь, сказав, что наступление советских войск под Сталинградом зимой 1942 года оказалось для противника более грозным, чем для нас было лето 1941 года.
Надежно замкнув кольцо окружения немецко-фашистских войск в Сталинграде, советские армии продвинулись далеко на запад и юго-запад, образовав внешний фронт. На только что освобожденную территорию, лежавшую между окруженной группировкой гитлеровцев и внешним фронтом, на многострадальную землю, по которой прошли сотни танков и которую безжалостно опалил огонь, одним из первых перелетел наш гвардейский полк.
Это был не обычный перелет на новую базу. В казахское селение мы впервые попали в сентябре, а в конце ноября сорок второго года покидали его навсегда, чтобы участвовать в походе на запад.
Техник моего самолета Василий Моисеев позаботился о том, чтобы положить все необходимое в фюзеляж «Яка». Закончив хлопоты, он удобно устроился за бронеспинкой и принялся туго связывать шнуром сверток с инструментами.
— Что же наш аэродром, далеко будет от Сталинграда? — не отрываясь от дела, спросил он.
Я уловил в его тоне не только естественное любопытство. Мы уже знали, что многотысячное гитлеровское войско надежно взято в кольцо, и каждому было ясно, что окруженные попытаются пробиться к своим.
Пройдясь перчаткой по целлулоиду планшета, я показал технику карту.
— Видите хутор Зеты? Здесь и расположится полк.
Наш правобережный аэродром находился между внутренним и внешним кольцом окружения гитлеровцев.
В Зетах мы увидели лишь три уцелевшие хаты да необозримую белую степь. Снег, прикрывший руины, воронки, разбитые танки и машины, брошенные боеприпасы, спрятал от нас и то, что могло пригодиться для устройства хоть какого-нибудь жилья. Хорошо хоть, что после ухода врага в Зетах остались земляные насыпи — капониры, в которые мы сразу поставили самолеты.
Одну хату заняли под столовую, в другой разместился штаб, третью отдали летчикам и техникам. Правда, в ней не могла поместиться и треть личного состава полка, поэтому пришлось рыть землянки. Позаботиться о себе, устроить ночлег и при этом быть постоянно готовым в любых обстоятельствах вступить в бой — на войне это было очень важно и непросто. Летчики и техники каждой эскадрильи выдолбили в мерзлой земле вблизи аэродрома углубления, прикрыли их железом, которое разыскали вблизи разбитых машин и самолетов, а сверху присыпали железо землей и снегом. Инженеры приспособили в землянках небольшие печурки. Не все, однако, успели устроиться до вечера. Нам с Василием, например, пришлось ночевать под самолетом, прикрывшись брезентовым чехлом. Зато уже на другой день специалисты из БАО, возглавляемого офицером Пушкарским, раздобыли для нас сена и мазута для топки печей. Над землянками заструился густой черный дым, и они сразу приобрели жилой вид.
Расчищенный от снега аэродром уже с утра позволял начать полеты. В набитом до отказа КП зуммерил телефон и непрерывно слышался голос начальника штаба Виктора Семеновича Никитина. Карта с нанесенной боевой обстановкой, висевшая на деревянной стене, чуть шевелилась от порывов ветра. Возле нее толпились командиры и летчики. Мороз стоял лютый, продрогли мы все основательно. Но один взгляд на карту способен был согреть любого: линия фронта пролегла уже вблизи Котельниково!
— Если так будем продвигаться вперед, успеем к курортному сезону в Алупку, — разглядывая карту, замечает Амет-Хан.
Женя Дранищев, как обычно, ловит каждую мысль, чтобы развить ее на свой собственный лад.
— Оно, может, и так, — немедленно откликается он, — но насчет курортного сезона в Алупке — дело, на мой взгляд, сомнительное…
Амет-Хан порывисто оборачивается к Дранищеву. Несколько мгновений они разглядывают друг друга. После холодной бессонной ночи лица у обоих серые. Оба прячут носы в поднятые меховые воротники. Дранищев даже бороду прикрыл теплым шарфом.
— Мне кажется, ты просто забыл, кто в данном районе хозяин неба, задиристо произносит Амет-Хан. Но Женю Дранищева трудно сбить с толку.
— Ясно, кто, — живо откликается он. — Девятый гвардейский, в котором служит доблестный сын Алупки Амет-Хан Султан!
— И не менее известный сын героического Ленинграда Евгений Дранищев, — не без ехидства уточняет Амет-Хан. — Ну как, знаю я твою биографию? — уже другим тоном произносит он.
— Только в общих чертах, — смеется Дранищев. — Если рассмотреть этот вопрос глубже, то можно установить, что я родился недалеко от солнечного Крыма, в не менее солнечном городе Шахты.
— Прекрасно! — оживляется Амет-Хан. — Значит, мы сначала побываем у тебя на родине, а потом у меня. Иначе говоря, нас ждут два радостных праздника. Руку, друг!
Если завязался разговор между Амет-Ханом и неистощимым на острое слово Дранищевым, мы все умолкаем. Тут только успевай слушать, они и слова вставить не дадут!
На сей раз дружеская перепалка оборвалась внезапно: по телефону было принято боевое задание. Шестаков стал о чем-то советоваться с Верховцом и Никитиным. Первый вылет с нового аэродрома — дело ответственное и для командиров, и для летчиков.
Воспользовавшись наступившей паузой, я протиснулся поближе к карте, чтобы лучше все рассмотреть. Мне знакомы все аэродромы, станции, города. На этой большой территории теперь развернулись бурные события, ставшие известными всему миру. Я здесь все знаю. Вот бы поручили мне водить группы на штурмовку, прикрытие или сопровождение! Уж я бы постарался везде успеть и со всем управиться. Самолет у меня новый, исправный, летать бы и летать.
— Идем на штурмовку аэродрома Гумрак! — вывел меня из задумчивости голос командира полка.
У меня екнуло сердце: неужели я не полечу в этой группе? Ведь я знаю на аэродроме в Гумраке каждое строение, каждую стоянку…
— Идем тремя шестерками. Одна прикрывает, две — для непосредственного удара.
После небольшой паузы подполковник Шестаков называет мою фамилию.
— Я слушаю, товарищ командир!
— Поведете шестерку воздушного боя. Наверное, я пошевелил губами или сделал какое-то движение, выдающее нетерпение.
— Спокойно, — поднял руку командир. — Тебе знакомы тут все стежки-дорожки, и сам бог велел именно тебе проштурмовать их огнем. Поэтому и посылаю тебя на верхотуру.- Шестаков взглянул на комиссара, тот одобрительно кивнул. — Только помни: не отвлекаться. Сразу попадешь под очередь «эрликона». Кстати, ориентирование на высоте потребует немного внимания… В Гумраке находится добрая половина транспортной авиации Паулюса. Порядочно там и истребителей, Если они успеют взлететь, будет жарко. Задание получено от самого командарма. Ясно?
— Ясно, товарищ командир!
— Нападаем с юга, от центра Сталинграда. Отсюда чаще всего заходят фашистские самолеты. По машинам!
Пытаясь спасти окруженную в Сталинграде группировку, немецкое командование организовало так называемый воздушный мост от Ростова и Зимовников до Сталинграда. На маршруте этого моста действовали аэродромы котла — Гумрак, Питомник, Воропоново. Нам и поручили вместе с другими полками уничтожать транспортную авиацию противника на земле и в воздухе.
Ничто не способно так поднять настроение и вызвать боевой энтузиазм у летчика, как зримость поставленной задачи и предчувствие успеха.
Гумрак, который когда-то был моим родным аэродромом, встретил нас густой огневой завесой. «Эрликоны» били прежде всего по тем «Якам», которые обрушивались на них с неба. Первым пошел на цель командир полка. За ним ринулись Амет-Хан, Алелюхин, Королев, Бондаренко, Серогодский. Моя шестерка держалась в это время сверху.
Шестаков с ходу поджег Ю-52. Вслед за тем вспыхнуло еще пять транспортных тяжеловозов. Аэродром затянуло дымом. Только в отдельных местах сквозь него выбивалось пламя.
В воздухе появились немецкие истребители. Их было больше, чем «Яков». Но нас вдохновляла отважная атака Шестакова и его группы. Мы быстро разобрали пары «Мессершмиттов» и отвлекли их от штурмовиков.
Для моей шестерки это был скорее бой на отвлечение. Мы упорно кружили над «мессерами», атаковали их и вовремя уходили из-под обстрела. Это продолжалось до тех нор, пока ведущий не подал команду на сбор. Выйдя из боя, «высотники» пристроились к основной группе. Обидно было только одно: моя шестерка не сбила в тот раз ни одного «Мессершмитта».
Приземлившись, снова собрались на КП. Подполковник Шестаков доложил штабу армии об уничтоженных и уцелевших транспортных самолетах противника. Мы слышала его разговор и догадывались по ответам обо всем, что говорилось командиру полка. Нашему полку вместе с другими предстояло перерезать воздушную артерию, связывавшую окруженную группировку противника с внешним миром. Наземные части, блокировав противника, продолжали сжимать кольцо, а нам было приказано закрыть над котлом небо…
Командир полка начал разбор вылета. Он умел это делать блестяще. Казалось, что у него несколько пар глаз — так много он видел и замечал. Всесторонне проанализировав и взвесив действия шестерок, он резюмировал:
— Хорошо действовали пилоты!
Такая оценка означала, что Шестаков удовлетворен вылетом, и мы облегченно вздохнули. В подобных случаях командир полка никогда не омрачал настроение летчиков обидными упреками за отдельные промахи. Наоборот, если были к тому основания, он искренне восхищался проявлением инициативы, находчивости, мужества, готов был при всех обнять того, кто отличился. На этот раз командир особенно тепло говорил об Амет-Хане, Алелюхине, Королеве, Бондаренко, Будановой, Серогодском, вместе с которыми он добился ощутимого успеха в Гумраке.
Я был неудовлетворен действиями своей группы, и Шестаков заметил мою подавленность.
— Чем расстроен, Лавриненков? — спросил он.
— Не сбили ни одного «Мессершмитта», товарищ командир.
— Что значит «не сбили»? — вскинулся Шестаков.- А шесть транспортных разве не ваши? Вы хорошо дрались, не подпустили к нам немецких истребителей, вернулись без потерь. Отлично выполнено задание!..
Снова зазуммерил телефон — нам передали очередные приказы из штаба армии. Боевая жизнь, как говорят, вошла в свою колею.
Летчики перебрались в хату, где были сооружены двухъярусные нары, техники углубили свои землянки, расположенные возле самого аэродрома (им приходилось по ночам периодически прогревать моторы машин). Летчицы Буданова и Литвяк пристроились в комнатушке на КП. Таким образом, каждый имел теплый уголок для сна и короткого отдыха.
Еще в октябре по приказу штаба армии в полк прибыли четыре летчицы, из числа которых было создано звено под командованием старшего лейтенанта Беляевой. В него вошли Буданова, Литвяк, Кузнецова. Четыре летчицы вместе с нашими девушками — парашютоукладчицами, вооруженцами, механиками, связистками — образовали целое женское подразделение.
Летчицы дежурили на аэродроме наравне с мужчинами. И воевали тоже не хуже мужчин. Однажды, еще в период нашего пребывания в Казахстане, как раз во время дежурства звена девушек, фашисты совершили налет на соседнюю станцию. Девушкам пришлось вступить в бой с группой «Хейнкелей». Беляева своевременно перехватила бомбардировщиков, отважно повела в атаку свою четверку. Но «Хейнкелей» прикрывали истребители. Они подбили самолет Беляевой. Летчице пришлось воспользоваться парашютом. А ее подруги довели бой до конца, не дали гитлеровцам сбросить на станцию бомбовый груз.
Беляева через несколько дней вернулась в полк. Но по состоянию здоровья больше не летала и вскоре уехала в тыл. Вслед за ней по болезни выбыла из полка еще одна летчица. Остались только Катя Буданова и Лиля Литвяк.
Нелегко было девушкам на фронте. Особенно летчицам-истребителям: воздушный бой требовал от них недюжинной физической силы и выносливости. И то, что девушки безропотно переносили все трудности, делало им честь, вызывало огромное уважение.
…Я высоко ценю мужество летчиц 46-го гвардейского авиационного полка ночных бомбардировщиков, летавших на По-2, и с удовольствием читаю обширную литературу о их славном ратном подвиге. Но каждый раз невольно думаю: как редко мы еще вспоминаем имена летчиц-истребителей. Их было немного, но их боевая деятельность заслуживает самой высокой оценки. Именно они опровергли ошибочное мнение, будто профессия воздушного бойца неприемлема для женщин. Катя Буданова и Лиля Литвяк были для нас надежными товарищами по оружию, по фронтовому небу. Я глубоко убежден, они заслуживают того, чтобы о них была написана книга…
Катя и Лиля были очень разными по характеру и по внешности. Высокая, плечистая Буданова носила мужскую стрижку и в летной форме мало отличалась от парня. Маленькая, белокурая Лиля рядом с ней казалась девчонкой.
Катя отличалась веселым, задорным характером, ее подруга была задумчивой и молчаливой. Девушки очень дружили, но верховодила во всем Катя. Живая, непосредственная, она была душой эскадрильи. Лучше Будановой никто не мог организовать товарищеский ужин, танцы.
Лиля являлась для всех нас образцом женственности и обаяния. Хлопцы то и дело напевали ей: «Посмотрела — как будто рублем подарила, посмотрела — как будто огнем обожгла». Лиля относилась весьма сдержанно к восторженным взглядам и словам однополчан. Она никому не отдавала предпочтения. И это особенно импонировало нам.
Мы всячески старались облегчить жизнь и боевую работу летчиц. Реакция их оказалась самой неожиданной: и Лиля, и Катя категорически отказывались от нашей опеки, не признавали никаких скидок.
Летали Буданова и Литвяк отлично. В воздухе мы всегда рассчитывали на их своевременную поддержку и выручку. Боевую работу девушек высоко оценивал и командир полка. На разборах он не раз ставил их в пример, хвалил за желание летать, за умение драться с врагом.
Мне привелось лететь в паре с Будановой. Дело было зимой. Нашу группу, в которую входили Амет-Хан, Борисов, Бондаренко, Буданов и я, вел лейтенант Ковачевич. Пост оповещения сообщил, что от Калача на Сталинград идут «Хейнкели-111» — бомбардировщики, переоборудованные под транспортные самолеты. Мы уже звали, что база «Хейнкелей» находится под Ростовой, и Ковачевич точно вывел нас на их «наезженную» трассу.
Мое звено выступало в качестве ударной четверки. Шли мы на малой высоте и, как учил командир полка, должны были с ходу, неожиданно атаковать ведущих группы «Хейнкелей», независимо от того, прикрывают ли их «Мессершмитты». Мы вылетели, чтобы ударить по транспорту, предназначенному для котла, и обязаны были любой ценой выполнить приказ.
Я держался высоты в пределах двух тысяч метров, «Хейнкели» шли ниже. В целях маскировки они были выкрашены в белый цвет, и надо было глядеть в оба, чтобы своевременно заметить их.
Наконец заметил: летят — вдали мелькнули черточки с двумя кружками моторов.
Набрав еще метров пятьсот, я огляделся и увидел почти рядом, чуть сзади, самолет Будановой (в тот раз она была у меня ведомой).
— Прикрой, атакую! — передал я и пошел на ведущего группы «Хейнкелей».
Мне удалось прошить очередью фюзеляж «Хейнкеля», но и немецкий стрелок из турельной установки тоже стеганул по моему «Яку». Мой самолет почему-то сразу потянуло влево, словно левое крыло стало вдвое тяжелее. Я невольно поглядел налево, ища там опасность. В тот же миг в наушниках раздался голос Будановой:
— Семнадцатый, вас подбили. Я прикрою! Прикрою!
И только тогда я догадался перевести взгляд вправо. Большая часть правого крыла была лишена перкаля. Передо мной был обнаженный каркас. Ценой огромного напряжения мне удалось удержать перекошенную машину. Атакованный мной «Хейнкель» полз над самой землей. Василий Бондаренко одной очередью свалил его на заснеженное поле… Все это могла бы сделать Буданова, но она не имела права действовать без моего предупреждения или просьбы.
— Тяни к аэродрому! Тяни! Я прикрою, — время от времени повторяла Буданова, подбадривая меня.
Всю сложность своего положения я осознал только над аэродромом, когда попытался приземлиться. Самолет на развороте срывался до падения. Ободранное крыло торчало, как лестница.
— Прыгай! — раздался в наушниках голос Кати.
Я не ответил. Я твердо решил: «Буду садиться».
С трудом управляя «Яком», я подвел его чуть ли не вплотную к утрамбованной полосе. Посадка была больше похожа на падение с небольшой высоты. «Яка» сразу повело влево. Остановился он среди снежных сугробов.
Следом за мной приземлилась Буданова. Она первой подбежала к моему самолету. Затем подъехала эмка с Никитиным. Прямо по сугробам примчался Моисеев.
Я вылез на ободранное крыло и облегченно вздохнул. Мой поврежденный самолет сразу затащили в капонир, и им занялся техник Моисеев.
— Засучивай рукава, Капарака! — громко сказал старший авиаспециалист эскадрильи техник-лейтенант Олег Зюзин. Он уже успел прощупать весь деревянный каркас крыла и определил, что для ремонта нужны клей, перкаль да еще умелые руки Василия Моисеева.
Весь следующий день я сновал от общежития к стоянке, оттуда к штабу и снова к самолету. Пилот без машины всегда чувствует себя плохо. А в той обстановке, которая сложилась на нашем фронте во второй половине декабря, сознавать себя «безлошадным» было просто нестерпимо.
С 10 по 31 декабря наш полк летал беспрерывно. С аэродрома в Зетах мы произвели 349 боевых самолетовылетов. Это означает, что в самые короткие декабрьские дни каждому летчику приходилось по три-четыре раза в день ходить на задания. И в такой-то момент неожиданно лишиться самолета!
Три дня длился ремонт. Не придумав ничего лучшего, я все это время терся у своего «Яка», пытаясь хоть чем-то помочь Моисееву и его подручным. В один из этих дней я и увидел массивного «Дорнье-217», возвращавшегося из Сталинграда. Он шел низко, прямо через наш аэродром, надрывно ревя моторами. Я инстинктивно бросился к своему самолету, но тут же остановил себя. Хотел было бежать к землянкам, чтобы позвонить в штаб, по там обошлись без меня: штаб уже передал о «дорнье» по радио группе наших истребителей, как раз подходивших к Зетам.
Вскоре мы увидели, как ведущий группы (это был командир полка) догнал гитлеровца, но почему-то не обстрелял его. Шестаков возвращался с боевого задания. Он, очевидно, полностью израсходовал патроны и снаряды. И тогда мы увидели, как другой истребитель тут же пошел в атаку. Раздалось несколько пулеметных очередей, и фашистский самолет, потеряв управление, пошел к земле.
Наши истребители еще не успели приземлиться, а мы уже знали, что «дорнье» расстреляла в воздухе Лиля Литвяк.
И не случайно, когда речь заходит о подвигах женщин-авиаторов в годы Великой Отечественной войны, я прежде всего вспоминаю летчиц истребительной авиации, которые наравне с мужчинами проявляли отвагу, бесстрашие и высокий класс владения скоростными машинами.
Жизнь наша в Зетах с каждым днем становилась все беспокойнее. Во второй половине декабря наш аэродром подвергался даже обстрелу вражеской артиллерии. Действовать с него стало невозможно. Решено было покинуть Зеты.
19 декабря полк проводил в Зетах последнюю ночь. Но этой ночи предшествовало тяжелое событие.
Когда, возвратившись из полета, все собрались в столовой, совсем рядом послышались сильные взрывы. В довершение ко всему, над Зетами появилось около дюжины немецких двухмоторных бомбардировщиков. На землю полетели бомбы. Группа наших самолетов вот-вот должна была возвратиться после выполнения боевой задачи. А пока единственным спасением для нас являлись капониры, но до них надо было успеть добежать.
Я бросился в снег. Рядом упал Дранищев.
Налет натворил много бед. Скошенный осколком, погиб мастер по вооружению Иван Жук. Мы с почестями похоронили товарища, и 20 декабря наш полк покинул Зеты. Здесь занимали рубежи для обороны наземные войска.
Временной базой для нас стало на неделю село Трудолюбие, южнее Зет. Оттуда мы непрерывно вылетали вместе со штурмовиками уничтожать танки Манштейна.
А резервы полка оставались далеко за Волгой.
Вскоре нас с командиром эскадрильи Героем Советского Союза Василием Серогодским послали на По-2 в Казахстан, чтобы перегнать оттуда отремонтированный «Як».
Нас встретили там как желанных гостей. Перегонять машину предстояло Серогодскому, и он пожелал сразу облетать ее. Тогда-то и произошло непоправимое…
Трудно бывает иногда объяснить причину несчастья. Мы вместе осмотрели самолет, на земле опробовали мотор. Василий сел в кабину. У него было хорошее настроение. Как случилось, что летчик-фронтовик, прошедший ад обороны Одессы и Сталинграда, пилотируя над тихим селом, потерял чувство расстояния и после выполнения сложной фигуры врезался в землю, я не берусь объяснить…
Похоронив своего однополчанина, я возвратился в Трудолюбие на По-2. Посылать кого-то за «Яком» уже не было смысла…
Просматривая уже после войны «Формуляр 9-го полка», в частности тот раздел, где зарегистрированы «небоевые» потери, я встретил имя Василия Александровича Серогодского. С болью вспомнил тот трагический день, когда он погиб, и мне показалось, что это произошло вчера…
Спустя неделю полк возвратился в Зеты. Это стало возможно потому, что под Сталинградом перешла в наступление одна из советских армий.[3]
Летчики немецких транспортных самолетов, не заметив в капонирах советских истребителей, свободно ходили через наш аэродром на Сталинград и в одиночку и целыми группами. Увидев противника, мы взлетали и атаковали его без разворота для набора высоты. Нагруженные продовольственными пакетами, Ю-52 иногда падали вблизи нашей столовой. В этих случаях мясные консервы, сигареты, галеты вмиг пополняли наши склады. Такие «подарки» являлись серьезным подспорьем для нашего БАО, который под командованием Пушкарского длительное время обслуживал полк.
Как раз тогда мне удалось сбить сразу два вражеских самолета. Один из них упал вблизи нашего КП. Как только я приземлился, меня позвали в штаб. Там я увидел спасшегося фашистского летчика. Переводчик помог нам познакомиться и поговорить.
Высокий, рыжий офицер снял с себя шлем, очки, планшет, попросил вернуть отобранный у него и уже разряженный пистолет и все это передал мне. Потом стал показывать фотографии жены, детей, родителей. Слова, улыбка, взгляд сбитого немецкого пилота выражали покорность, мольбу спасти его для тех, кто смотрел на нас с фотографий. И его поведение было по-человечески понятно нам. На другой день сбитого летчика под конвоем повели к самолету По-2, чтобы отправить в штаб армии. Увидев меня, он прощально взмахнул рукой, будто благодарил за то, что я своей меткой очередью вывел его из войны, а значит, сохранил ему жизнь…
В эти дни в полк прислали для пополнения нового летчика. Шестаков принял старшего сержанта, ознакомился с его личным делом.
Худой, высокий, в изрядно поношенном комбинезоне, с авоськой, в которой лежали незавернутые зубной порошок, мыло и аккуратно сложенное полотенце, он стоял перед командиром полка, ожидая решения.
Старший сержант воевал мало, сбитых машин на счету не имел, ничем особым не проявил себя, хотя давно находился на фронте.
Узнав все это, командир полка заявил, что пополнения пока не требуется.
Когда старший сержант вышел из штаба, По-2, на котором его привезли, уже разбегался по снежному полю. Не осмеливаясь вернуться в штаб, расстроенный летчик так и остался стоять у двери, огорченный и разочарованный.
Тут его и увидел комиссар Верховец. Стал расспрашивать, как он оказался в Зетах. Рассказав о себе, летчик протянул свое личное дело.
Комиссар по-своему прочитал его и проникся сочувствием к молодому парню, у которого не очень удачно складывалась фронтовая жизнь. Верховец тут же вспомнил, что в полку имеется одна вакансия, и решил переговорить с Шестаковым.
Предложив новичку подождать, комиссар вошел в землянку штаба, а через несколько минут приоткрыл дверь и позвал старшего сержанта. На этот раз Шестаков приветливей оглядел стоявшего перед ним летчика.
— Ну что, Остапченко, опоздал на свой самолет?
— Опоздал, — невесело подтвердил тот. — Теперь вот надо куда-то проситься переночевать.
Командир полка и комиссар переглянулись, невозмутимость парня понравилась им.
— Проситься никуда не надо. Останешься у нас. Как-нибудь найдем место, где переспать, — твердо сказал Шестаков…
После полетов меня снова вызвали в штаб. На этот раз я застал там командира нашей эскадрильи Ковачевича и незнакомого летчика с авоськой в руке.
— Вот твой новый ведомый, — сказали мне.
— Старший сержант Остапченко, — представился новичок.
— Старший сержант? — переспросил я.
— Так точно!
— Хорошее звание. Я носил его два года, уже будучи летчиком.
— Маршал — еще лучше, — пошутил Остапченко.
— Ну, хорошо. Значит, будем летать вместе. А пока пошли ужинать, предложил я.
За столом, когда новичку поставили «наркомовские» сто граммов водки, он решительно отодвинул стакан.
— Это зелье не употребляю.
На всю столовую грохнул раскатистый мужской хохот.
— Тебе, Лавриненков, повезло! — бросил Амет-Хан с противоположного конца стола. — Передавай сержанта в нашу эскадрилью.
Норму моего ведомого я поделил с товарищами. А фамилия Остапченко запомнилась всем с первого ужина…
В Зетах мы встретили Новый 1943 год. 31 декабря весь день вели бои. Сразу после ужина повалились спать: холод и усталость сделали свое дело. Правда, кто-то из наших проснулся около полуночи и вспомнил о приближении Нового года. Зашевелились и остальные. Амет-Хан предложил салютом из пистолетов отметить наступление Нового года и наши фронтовые успехи. Все поднялись. Раздался «салют». От выстрелов потухла коптилка, сделанная из гильзы, отошла дверка печки, и на пол посыпались угли. Кто-то из ребят привел все в порядок, и мы снова тут же уснули.
А через три дня полк перебазировался в Котельниково, где всего неделю назад находился штаб Манштейна. Настроение у всех было приподнятое: фронт быстро перемещался в направлении Ростова.